Алексей Горшков не хватал звезд с неба. Даже не пытался. Родись он в другое время, в ином месте, у других, не простых, прямо скажем, родителей, он бы мог подоить Малую и даже Большую Медведицу на предмет вилл, яхт размером с Титаник, жен с ногами цапли и прочих маркеров, отличающих простолюдина от элитария. Но Алексей родился во время борьбы с абортами, на окраине рабочего поселка, в обыкновенной семье.
Вечно грязные, грубые, как наждак, пальцы-тиски отца – сбивщика тарного цеха – и красные, обожжённые кипятком руки матери-прачки – вот и все детали, которые он помнил о родителях. Когда в школе говорили о полезной необходимости семейных династий, Алексею хотелось бежать из дома, но он не знал куда. Рабочий поселок был окружен бетонным забором со спиралью ржавой колючки. За забором начинался пустырь, за пустырем стоял другой рабочий поселок и двухэтажная деревянная школа. Ни огромный глобус, ни карта района не показывали этих мест даже точками.
– Это потому, что наша страна самая большая, – объясняла учительница географии. – Нам принадлежит одна седьмая часть суши.
В школе вообще несли всякую ерунду, поэтому воспоминания о ней вызывали озноб и желание выпить спирта. Математика казалась Алексею предметом вымышленным – в окружающей его природе не было места дробям с отрицательными значениями, реальный мир был представлен только целыми числами. Алексей сопротивлялся математике и называл свою борьбу «сопромат».
Литературу Горшков считал лживой. Пьера Безухова следовало убить на первой же дуэли, вдвое сократив объем книги. Вместо взяток и всякого рода заигрываний умственно отсталым чиновникам из «Ревизора» надо было просто потребовать у проходимца документ, удостоверяющий личность, после чего сдать в полицию. Таким образом весь смысл пьесы укладывался в стандартный рапорт полицейского управления.
Только одна реплика из так называемой классической литературы приводила Алексея в состояние, близкое к панике: томный выкрик из «Трех сестер»: «В Москву! В Москву!».
Горшкову говорили, что сам он живет под Москвой. Не в том смысле, что под ее началом, – так живут все, а в непосредственной близости – через два пустыря и промзону. Но он никогда не ездил в столицу, ни один, ни с семьей. И никто никогда из Москвы не приезжал к ним в рабочий поселок, кроме замначальника железнодорожной станции Сортировочной. Он наведывался раз в три месяца с плановой проверкой на Ремонтно-механический завод имени комиссара Лазо. Все мужчины поселка работали на РМЗ – рихтовали и красили контейнеры железнодорожных составов – пятаки и двадцатки. Других предприятий в поселке не было. Получив неоконченное среднее, Алексей стал считаться мужчиной и пошел на завод.
В половине восьмого рабочие строились у проходной, затем каждый уже в цеховом строю шел по особому маршруту в свой блок. Маляры исчезали в окрасочном, где к концу смены, надышавшись испарений лаков и красок, обнаруживали в душевых параллельную жизнь: двухголовых животных, сексапильных русалок и червячков-паровозиков. Алексей работал в рихтовочном: выпрямляя замятые при стыковке и хулиганке ребра вагонов. Он двухтактно бил специальным молотком по железу: раз по выгнутой поверхности, а другой раз по вогнутой (в это время внутри контейнера неизвестный напарник подставлял под удар подкладочный штамп). Алексей бил и бил до тех пор, пока троекратный сигнал сирены не обозначал конец смены.
За полгода работы Горшков так ни с кем и не сошелся. В строю разговор не приветствовался, в цеху было слишком шумно. За пределами завода разговоры о работе считались разглашением производственной тайны, а других тем как-то не подворачивалось. Даже зарплату пропивали молча. Иногда молчание вызывало разногласия, и тогда дрались – тоже молча. До первого крика.
Когда пришел срок служить, Горшкова призвали во внутренние войска.
– Психика у тебя что надо, я бы даже сказал, что у тебя нет психики, – похвалил военврач, вглядываясь в болотного цвета глаза Горшкова и пряча резиновый молоточек в карман халата. – Я тебя сейчас сколько раз в лоб стукнул?
– Десять, – уверенно отрапортовал Алексей.
– А ты не моргнул ни разу, хотя я изо всей силы стучал.
– Это потому, что у вас молоток игрушечный, – нашелся Горшков. – Вот если бы мой, рихтовочный, я бы точно моргнул.
Доктор немного подумал и выдал резюме:
– В пехоте тебя сразу положат. В танке сгоришь – не почуешь. Но вот с рефлексией у тебя хорошо. Сомнений у тебя не бывает. Однозначно ВВ.
Дни в учебке пронеслись для Горшкова быстро. Рота, отбой! Рота, подъем! Упал-отжался! Лечь-встать! Он ползал, бегал, стрелял по движущимся и неподвижным мишеням, маршировал по раскалённому солнцем плацу, пока не начинали дымиться портянки. Он научился обедать за тридцать секунд, спать стоя, но чутко, как лошадь. «Устав караульной службы» был первой книжкой, которую он не только дочитал до конца, но и вызубрил от корки до корки. В день, а день пришелся на первое сентября, он без запинки ответил на все уставные вопросы и не кому-нибудь, а комроты.
Майор Ширко пальцем сбросил вытекшую из красного глаза слезу, дыхнул в лицо Алексея спиртом и сказал неожиданно сипло:
– Сынок, ты теперь знаешь об жизни все. Твое место на вышке. А пока можешь отбиться.
Кто служил, знает: сон для солдата – личная собственность, но использовать ее лучше сразу, ибо отнять ее может всякий, кто старше по званию и сроку службы. Горшков добежал до казармы, разулся, прыгнул на второй ярус пружинной кровати времен удушенного императора Павла – и черный океан сна накрыл его с головой.
Проснулся Алексей уже в железнодорожном контейнере в ворохе сена. Под его головой лежал вещмешок. Над головой раскачивалась лампа мутного света. Окон не было вовсе. Пятитонник, год выпуска 1992-й, эксплуатация возможна в диапазоне от минус шестидесяти до плюс семидесяти по Цельсию, вспомнил учебную методичку Горшков. Что касается времени суток и направления движения, то их Алексей определить не сумел. Да было ли это нужно?
С ним ехало еще четверо из учебки.
– Куда везут? – спросил Алексей.
– На вышки, – ответил один из попутчиков, большой рыжий ефрейтор. – Отдыхай. Это наш малый дембель.
Больше они не говорили. Алексей засыпал, просыпался, грыз сухари, ел тушняк, мочился на бегущие шпалы через специально проделанное в полу отверстие – символ победы подвижной ж/д-инженерии над антисанитарией. Еды было много, время и место ощущались как нечто единое, что было неплохо. В тот момент, когда еда закончилась, поезд встал.
Их вагон отцепили, и поезд поехал дальше. Снаружи послышались шаги, кто-то тяжелый трудно шел по глубокому снегу. Видимо, он же одним ударом сбил замок вместе с пломбой. Двустворчатые двери заскрипели, и внутрь контейнера ударил пронзительно яркий свет.
– Вылазь по одному и по росту! – раздался зычный голос.
Горшков занял место рядом с ефрейтором. Перед ними на очищенной от снега короткой дорожке важно вышагивал если не родной, то двоюродный брат майора Ширко.
– Слушай сюда, солдат! – гаркнул он. – Правило первое и единственное: не верь, не бойся, не проси! Тьфу ты… Отставить. Забыть. Это для зеков. Еще раз. Правило первое и единственное: шаг вправо, шаг влево – побег, прыжок на месте – провокация. Стреляйте смело. Ваша задача – не допустить побега. Попытки побега. Мысли побега. Удачный выстрел всегда поощрение.
Алексей слушал вполуха. Устав караульной службы впитался в него, как заводская грязь в поры кожи отца. Он смотрел за плечо майора, и ему казалось, что он вернулся домой, только теперь зима на дворе. Знакомые забор и колючка, хозяйственные бараки, занесенные снегом корпуса РМЗ.
– Вопросы? – рявкнул майор.
– Рядовой внутренней службы Горшков. Разрешите обратиться, товарищ майор?
– Ну.
– Это РМЗ при рабочем поселке?
– Это зона, сынок. Для тебя это воинская часть нумер 2538. Остальных координат тебе знать не положено. А теперь бегом марш в казарму. Завтра заступать в караул. Недобор у нас. Службу косят. А зеков все больше и больше. Это все от демократии, мать ее.
Завтра стало сегодня. И в шесть утра Горшков заступил в пост на вышке. Вышек всего было восемь. Еще шестнадцать прожекторов. Действуя совокупно, они устраняли ночь со всей поверхности зоны. Ночь перебиралась на небо, цепляясь за звезды, за Малую и Большую Медведиц, и другие созвездия, названия которых Алексей не выучил в школе. Алексею не было холодно, он был одет в овечий тулуп. Алексею не было страшно: АКМ с четырьмя запасными рожками значительно повышал его личную отвагу и безопасность. Горшков находился в той стадии концентрации, когда можно совсем не думать, особливо о смысле и цели жизни, поручив себя приобретенным военным рефлексам. Смысл он ощущал в руках, потенциальную цель он держал на прицеле.
В шесть пятнадцать черные отряды осужденных четким ровным строем двинулись к цехам, чтобы до восемнадцати ноль-ноль создавать прибавочную стоимость в корпусах РМЗ.
Алексею в это время надо было оставаться сконцентрированным, то есть пребывать в состоянии, когда ни в чем нет сомнений. Это оказалось значительно проще, чем заниматься рихтовкой. Свежий воздух. Тулуп. Автомат. И отсутствие рефлексии. Алексей испытал зависть к контрактникам. Но чтоб стать контрактником, нужен был шанс. И Горшков решил обязательно обнаружить его и воспользоваться. С этой минуты он стал концентрироваться на шансе.
Попытку побега в расчет брать не стоило. Сбежать зимой из зоны нельзя, даже с «коровой». Кругом тайга. Лагеря. В каждом лагерном арсенале есть стукачи и собаки, снегоходы и вертолеты. В этой стране побег вообще невозможен, это Алексей понял еще ребенком, когда у него возникали мысли сбежать из Подмосковья. Почему это так, он не знал, но остро чувствовал.
Тогда Горшков увидел шанс в провокации. Для провокации необходим провокатор. Нужно было вычислить его из толпы безликих зеков. Постепенно выбор Алексея пал на щуплого, молодого, недавно попавшего на зону парня, не из «пацанов», но и не из «бакланов», «терпилу» или, как говорят в телевизоре, представителя «среднего класса». Даже строевой шаг выдавал, что чувак еще не освоился и не знал многих законов, не научился прятать эмоции. Нужно было только дождаться, когда парень получит весточку с воли, еще лучше «дачку». И такой день настал. Суббота. Посылки. Баня. Молодой казался возбужденным и радостным, то и дело порывался прибавить шагу и оттого наступал на пятки идущего впереди. Наверняка он потерял от возбуждения поляну и уже представлял, как вскроет посылку и увидит дорогую сердцу записку, новую пару носков и банку варенья.
«Сейчас он должен подпрыгнуть», – прошептал Горшков и взял парня на прицел. Так и произошло. Парень, словно ему было восемь лет, скакнул на одной ноге, и его шапка-ушанка поднялась сантиметров на десять над общим строем. Сперва Горшков почувствовал удар в плечо, учуял пороховой дым, и только затем увидел, что парень упал. За ним на землю бросился весь отряд, закрывая бритые бошки руками. Зазвучала сирена. Из караулки, создавать оцепление, высыпали солдаты. Через пятнадцать минут зеков развели по баракам. И только цель осталась лежать. Выстрел Горшкова был идеальным. За такое полагалась награда.
Вечером его вызвал майор. Не в дежурку – домой. В высокую избу со ставнями, представлявшими из себя дополнительную броню для бронетранспортеров.
– Мой дом – мой бронетранспортер, – майор упредил вопрос Алексея, пока тот сматывал портянки и запихивал их в сапоги. – Садись за стол. Выпьешь со мной?
– Не положено, – отказался Горшков.
– Первую проверку прошел, нам трезвые люди нужны, поэтому пить ты все же сегодня будешь, – майор улыбнулся, обнажив ряд железных зубов, и опять опередил вопрос Горшкова: – Золота не люблю. Оно мягкое и дорогое. Не хочу, чтоб у меня рвали зубы, когда подохну.
Они выпили спирта. От спирта у Горшкова внутри все зажглось, но на лице не дрогнул ни один мускул.
– Хорош, – прочитал его состояние майор. – Кстати, моя фамилия не Ширко, как ты думаешь, а Широков, но мы все одно братья. И ты теперь тоже наш брат. Брат по крови. Есть люди, что крови боятся, а есть те, что любят. Понимаешь, о чем я?
Алексей громко икнул.
– Понимаешь, – подтвердил Широков. – И я с этого дня не майор, а подполковник. Как президент наш любимый. А ты, значит, прапорщик. Понял?
– Так точно!
Горшков впервые за долгое время захотел улыбнуться, но растянуть губы не вышло, как оказалось – к лучшему.
– Вот и вторую проверку – славой – прошел, – усмехнулся Широков. – Пей еще.
Они выпили. В этот раз Алексей уже ничего не почувствовал.
– Значит, я уже не вернусь в свой рабочий поселок? – спросил он начальника.
– Какой, блин, поселок, о чем ты? Это не поселок был, а обычная зона. Только у нас здесь строгач. А там была общая. Общего, то есть, режима, понял?
– Понял, так точно. Но почему я там вышек не видел? – немного растерялся Алексей.
– Потому что наверх никогда не смотрел. На небо.
– А как же я тогда узнал про Большую и Малую Медведиц?
– Не знаю, о чем ты, – нахмурился подполковник. – Давай об этой хиромантии больше не будем на службе. А про вышки тебе в первый и в последний раз поясню. Вышек не видно, потому что люди в небо не смотрят. А смотрят только себе под ноги, ну и на ноги теток. Так мы их приучили. Несколько поколений учили. Иначе не мы бы их на бесплатную работу хороводом водили, а они бы нас кверху ногами на наших вышках подвесили.
На несколько минут разговор затух, каждый занялся своим делом: подполковник жевал капусту, Алексей чистил пахнущего портянкой вяленого леща. Затем они выпили.
– Москву любишь? – неожиданно спросил Широков.
– Нет, – мотнул головой прапорщик.
– А хочешь туда поехать?
– Нет, – попытался соврать Горшков.
И у него это получилось.
– Вот и третью проверку прошел, – командир разлил по стаканам спирт. – Не хочешь – значит, поедешь.
– Что я там буду делать?
– Не я, а мы! – поправил прапорщика подполковник.
– А вы сами хотите поехать?
– Нет, конечно. Здесь рыбалка, охота. Здесь я – хозяин тайги. А там… – Широков прикусил на большом пальце ноготь.
Горшков догадался, что подполковник тоже соврал.
– А делать мы будем, – продолжил командир, сплюнув откушенный заусенец на стол, – ровно то, что и здесь. На вышке стоять, пасти всяких урок. Это с виду они все там гражданские, ездят на «бентли», носят красные и желтые пуховики, но нутрянка этих пуховиков не отличается от черных бушлатов зеков. Синтепон он и в Африке синтепон. А зек он зек и в Москве. Да и поедем мы не одни. Целой командой поедем. В Москве ведь бардак царит. Народу там много, а убирать дерьмо некому. Вот умные люди и порешили создать гвардию золотарей. Очистить Москву от грядущей эпидемии этой…
– Какой? – уточнил Алексей.
– Сынок, этого я тебе не скажу, слишком заумно звучит. А думать – это не наше дело. Или думаешь точно, или стреляешь метко. Тут только одно из двух. А теперь шагом марш отсюда…
Примерно в середине весны, когда сугробы вдоль дорог скукожились и почернели, в Москве появился молодой человек, по виду обычный хипстер – в низкосидящих джинсах, бесформенной кенгурухе с надписью «NO IQ» и огромных наушниках. Он в прямом смысле слова зависал на Останкинской телебашне, проверяя надежность креплений и целокупность шурупов. Это был гвардии золотарь лейтенант Горшков. Офицерское звание ему присвоили, когда он командировался контейнером на новое место службы. Проверку шурупов он проводил для виду. Главным заданием являлся контроль пассажиро- и пешеходопотоков и высматривание подозрительных элементов.
Зона Москва действительно была бардаком, зеки здесь постоянно нарушали строй и правила распорядка. Горшков часто жалел, что не может восстановить дисциплину хотя бы предупредительным выстрелом, поскольку здесь у него не было права использовать боекомплект без приказа. Закодированный приказ – восьмиэтажный мат Широкова – должен был поступить из наушников, а в наушниках который день было тихо.
Тишина, однако, не бывает вечной, скорее она редкость. Об этом вам скажет всякий, кто хотя бы смену отработал на РМЗ. Вот поэтому Горшков был сконцентрирован и готов, как парящий ястреб.
Что касается Москвы, то в Москве никто не замечал этого свисающего с башни, раскачивающегося на ветру человека с рюкзаком, из которого торчал приклад пулемета.
Москвичи тоже не смотрят в небо…