Я невольно проводил их взглядом. Они шли вдоль линии прибоя: он, маленький сухощавый; она, рыхлая, крупная – два чёрных силуэта на фоне лежащего на горизонте тяжкого бордового солнца.

Метров через тридцать они раскрыли свой Красный Зонт и стали переодеваться.

Женщина, снимая бюстгальтер, закинула руки за спину, наклонилась, и я ещё подумал: «Боже, какие огромные груди. Немыслимо. Должно быть, её мать, и мать её матери… и бабка её прабабки… - были потомственными кормилицами.

- Бонджорно, - они оба стояли передо мной и, разом, несли какую-то тарабарщину на дикой смеси языков.

Не итальянцы, единственно что я понял, хотя и «мой итальянский» – хуже некуда.

- Моцарт, - женщина тыркала в свою необъятную грудь; Фрейд, – тыркал сухонький в себя, Швейк. «Зальцбург, - понял я. – Австрийцы»

- Водка, матрёшка, Горбачёв, – ткнул я в себя. Они радостно закивали: «Гут, Россия…»

Дело пошло. С помощью несложной артикуляции и жестов выяснилось, что она Марта, а он Карл, как их король: Марта игриво поправила на плешивой голове сухонького несуществующую корону. Но она зовёт его карлик: Марта ткнула в Карла пальцем – тот присел и сделал гадкого тролля.

Выяснилось, что в Калабрии им нравится, и здесь дёшево, и они снимают весной и осенью домик: недорого. Интересовались, что здесь у меня, купаюсь ли я на родине в Волге и пью ли каждый вечер водку, и какого цвета моя машина Волга. Наверно, чёрного. Ответы их озадачили. Марта восхищалась моей фигурой и в течении разговора делала ко мне неожиданные выпады, как бодливая корова.

Карл поинтересовался - сколько мне лет, и какой у меня годовой доход. Про доход я умолчал, про возраст ответил. «Шварценеггер, - Карл одобрительно покачал головой. – Зэр гут…»

Мне вдруг стало скучно. К тому же я давно собирался купаться и нетерпеливо мял в руках плавательную шапочку. Они почувствовали неловкость и мы раскланялись.

Отплавав, я нежился на жарком песке, когда почувствовал, что надо мной стоят: это была Марта.

После плавания в холодной морской воде её лицо и фигура словно разнялись.

Лицо теперь принадлежало вполне симпатичной молодой женщине, а тело - обрюзгшей старой корове.

Некоторое время Марта пристально смотрела на меня, молча, потом стала, не переставая, тараторить. Неожиданно я осознал, что понимаю её: и то, что она намного младше меня, и что ей надо спешить купить домик в Калабрии пока жив Карл, ( с последним переездом из Австрии её бедный Карлик еле справился), и то, что с Карлом у них нет общих детей, а у неё от первого брака премилая Анна, а у Карла – Анхель и Ганс, и что у меня крепкие ягодицы и накаченный торс и вот номер её телефона, так, на всякий случай…

Марта проворно присела напротив на корточки, выхватила ручку из моего ежедневника и, проговаривая вслух, записала там длинную колонку цифр.

Я тупо смотрел на её одутловатые сильные бесформенные ноги, на обвислый живот, на длинные чёрные волосы, выбившиеся из-под проймы чёрного купальника, испытывая смесь отвращения и неожиданной похоти…

Поднял глаза и увидел у Красного Зонта отчаянно машущего нам руками Карла.

Неожиданно Марта схватила меня за руку и, вращая другой, как моторный самолёт пропеллером, гудя, поволокла в сторону Красного Зонта. В последний миг я зачем-то прихватил плавательную шапочку, видимо, по сложной ассоциации с презервативом, и теперь доверчиво волочился за огромной австриячкой, как покорное дитя за кормилицей.

Низкозадая Марта, подпрыгивая сдутым мячиком, коряво громыхала передо мной на тяжёлых отёчных ногах, как неолитическая баба из раскопов и счастливо похрюкивала.

Стало неожиданно легко и покойно. Как в детстве, когда мать, утром, полусонного тащила меня через пол-Москвы в детский сад от её работы на Добрынинскую. Я плёлся сзади с запрокинутым счастливым лицом и, размахивая другой рукой, мысленно подгибал ноги и представлял, что я птица и лечу по небу.

Я волокся за Мартой, стараясь наступать след в след, как дети, потом закинул голову и подогнул ноги…  и понял, что лечу…

Я летел и, размахивая другой рукой, рассматривал как подо мной Карл с длинным типом в глупой голубой шапочке для плавания и солнцезащитных очках прыгают как два козла вокруг огромного рыхлого тела Марты.

Задрал голову: за огромным, в полнеба сверкающем органе в старомодном кургузом фраке на кушеточке сидел Моцарт.

Моцарт наклонился.

Я обмер.

Откинулся и зло ударил Вольфганг Амадей своими бледными длинными фалангами по перламутровым зубам небесного органа.

Запел хор херувимов, затрубили архангелы в медные трубы.

Всё быстрее крутится юлой, раскинув руки, Марта, как сбесившийся тотем плотского вожделения и материнства.

Всё мощнее звучат небесные хоралы. 

Всё быстрее скачут козлами вокруг Марты я, Сашка Блинов, и Карл, дети бесчисленных кровосмешений от Адама и Евы, подопытные кролики щетинящего ус ехидной бюргерской ухмылкой Фрейда.

Визжат, кружатся под небесные звуки на далёком Итальянском берегу Тирренского моря по чёрному вулканическому песку, жгущему их глупые босые пятки.

Вспархивают к ангельским небесам и грузно опадают в преисподнюю налитые сиськи Мария-Берта-Клара-Анна-Марты. Пришлёпывают не больно по крепким ягодицам сидящего на продавленной лиловом плюше Иоганна–Хризостома–Вольфганга–Теофила-Готтлиба-Моцарта.

«Пусть помнит, засранец, - кричит Марта, - что, может быть, прабабка моей прабабки совала в его капризный ротик свой набухший сосок…» – И бешеной юлой уходит вверх…

Карл жалко улыбается и смотрит на меня… В глазах его слёзы.

Я пожимаю плечами… Такое со мной в первый раз… Задираю в пустое слепящее небо голову в глупой шапочке для плавания и солнцезащитных очках от D&G: «Иоганн, это я, Сашка из седьмой квартиры слева от лифта…»

Рядом, словно отделившаяся ступень от ракетоносителя тяжко плюхается на песок огромный бирюзовый бюстгальтер…

Карл начинает рыдать…