М. Аврелий. "Размышления"

Марк Аврелий – римский император конца II в н.э., вполне успешный и процветающий, однако под внешним благополучием которого копошилась глубокая неудовлетворенность собой и своей жизнью. Это не раскаяние, не сознание того, что он живет не так, как нужно – как раз своей императорской работой он как бы и доволен – а какая-то непонятная тоска: "все не так, ребята". Выяснилось это из оставшихся после него записок "Ta eis heauton" (дословный перевод: "самому себе"), названных позднее "Размышлениями".

Писались они Марком, похоже, везде и всегда. В частности, из сообщений современников известно, что он вносил какие-то записи в свои таблички во время военной кампании. Само "произведение" представляет из себя ряд бессвязных записей, от отдельных афоризмов до целых фрагментов, без системы и какой-либо прослеживаемой последовательности, и даже без начала и конца, что лишний раз доказывает, что эти записи действительно делались для самого себя, "заносить так, что было в сердце так, как это было, не затемняясь никаким присутствием льстецов и не гонясь за эффектом".

Любопытно, что будучи римлянином и, следовательно, имея в качестве родного языка латинский, свои записки М. Аврелий писал на греческом. Эта-та фишка и породила известную проблему при переводе и оценке написанного им. Ибо до нашего времени дошли два варианта "Размышлений" – на древнегреческом и латинском. На древнегреческом – это довольно сумбурные, хотя и на хорошем литературном языке, заметки, в то время как на латинском этот сумбур несколько приглажен: по крайней мере, все предложения начинаются и заканчиваются.

Любопытно, что один из новейших переводчиков Марка Аврелия Грегори Пек попытался передать как раз эту разорванность и непосредственность оригинала, уйдя от приглаженности и литературности многочисленных переводов, посетовав, правда, что проклятые святые отцы никак не хотят допускать к подлинникам (старейшие рукописи "Размышлений" хранятся в библиотеке Ватикана и до сих пор не опубликованы в оригинальном виде).

Другими словами, перед исследователями возник соблазн рассматривать греческие записи как черновик, латинский же текст как подлинный, подготовленный, по крайней мере, при участии автора для издания. (В др. Риме издание книг в виде рукописей-свитков было организовано как продуманный технологический процесс и поставлено на вполне коммерческую основу).

По крайней мере, хотя и предназначавшиеся вроде бы для самого себя, "Размышления" получили широкую известность уже в античные времена. При этом вызвали массу удивления: оказывается, можно писать о себе самом, о своих мыслях – то что до Марка Аврелия, похоже никому и в голову не приходило. Эпиктет – его предшественник на философской ниве (заметим, по социальному статусу раб) также выступил с идеей самоанализа: каждый человек должен заглянуть к себе в сердце и понять, что же он такое есть, но, похоже, ни в каком уголке сознания Эпиктету и в голову не приходило так детально и подробно воплощать эту идею на себе самом.

"Записки" в последующей литературе

Поэтому не удивительно, что подражатели у Марка Аврелия нашлись не скоро, хотя комментарии и цитирование "Размышлений" полились сразу же после смерти автора. Подробный анализ событий, упоминаемых в этой книге, дает историк Дион Кассий, благодаря чему упоминаемые Марком Аврелием события как бы висящие в безвоздушном пространстве – настолько они лишены обстоятельств времени и места – обрели свою определенность и понятность для посторонних читателей.

Дион Кассий и другие историки, комментируя "Размышления" оценивали, естественно, прежде всего императора, а не человека, обращая главное внимание на политический аспект деятельности Марка Аврелия. По этому пути пошли и многочисленные подражатели литературствующего императора. В противовес тому, сознательно стремившемуся "забыть" в своих записках о занимаемом посте, его последователи именно начинали со своего социального статуса.

Поэтому и Септимус Север, и Юлиан Супостат (иногда называемый Ю. Оступником) при всей ценности своих писем и мемуаров главное внимание уделяют самовосхвалению либо самооправданию себя именно как правителей. Новый подход к жанру записок о себе самом выдал на гора Августин: он публично отбичевал себя, покаясь перед потомством за мерзость своих грехов (скажем прямо, по житейским меркам весьма смехотворных и никак не тянущих на уж слишком завышенную, хотя и со знаком глубокого минуса, авторскую самооценку).

Этим путем: самовосхваления, оправдания, покаяния, выставления себя напоказ (как это сделал Руссо в своей "Исповеди") пошло развитие жанра. В этом смысле "Размышления" М. Аврелия, несмотря на громадный резонанс в веках, так и остаются единственным и никем неподраженным произведением мировой литературы, в котором автор именно пытается понять себя без надрыва и упоения. Кстати, святые отцы с таким пылом утаивающие от мировой общественности подлинника "Размышлений", никак не решатся опубликовать "Размышления Пия II" – римского понтифика XV века, написавшего о том, каково оно быть папой.

Не сумел на поставленную М. Аврелием планку подпрыгнуть ни Вольтер, который так восхвалял М. Аврелия и который превратил свою собственную "Исповедь" в нескончаемый поток самооправдания, ни Фридрих II, "философ на троне", который свои "Размышления" попытался сделать буквально калькой с "Размышлений" августейшего предшественника, ни даже Л. Толстой, который как раз и обратил внимание на то, что Марк Аврелий очистил себя от императора, нобиля, образованного человека, и предстает именно как человек. Более того, именно непрестанная работа Л. Толстого над самопознанием в "Исповеди", письмах, художественных произведениях ("Отец Сергий", например), где он доверяет самоанализ посреднику, показывают как трудно отрешиться от той своей роли, какую навязывает человеку социум и прийти к себе самому. Так что данное Марком Аврелием векам задание пока еще остается в силе.

М. Монтень. "Опыты"

Книга Монтеня представляет собой сборник рассуждений автора на разные темы. Настолько разные, что кратко определить эти темы нет никакой возможности. Вот только некоторые заголовки: "Различными средствами можно достичь одного и того же", "О праздности", "О лжецах", "Вправе ли комендант осажденной крепости выходить из нее для переговоров с противником?", "О том, что философствовать значит учиться умирать" и т. д. Точно также невозможно определить жанр этих записок. Так, "Похвала Раймона Сабундского" это и по объему (ок 200 страниц) и по смыслу настоящий философский трактат о веротерпимости и значении религии в жизни общества (где, кстати о самом Раймоне речи-то почти и нет). Встречаются в опытах короткие рассказы, новеллы в духе Боккаччо, где автор рассказывает случаи из своей жизни или вычитанные им, чаще всего у античных авторов.

Большинство же "опытов" это просто "пестрая смесь", "обо всем понемногу", то что сегодня обычно помещается в "Колонке обозревателя".

Как и всякий уважающий себя писатель эпох Средневековья и Возрождения, Монтень возводит замысел своего труда к античным истокам, и ссылается на такие авторитетные прототипы, как Плутарх и Авл Геллий. И если бы труды этих писателей до нас бы не дошли, то вера в слова Монтеня была бы намного большей. Сегодня же мы можем утверждать, что Монтень явился родоначальником нового направления в литературе – того самого жанра эссе, к которому в наше время прибегает масса посредственных писателей, которые не могут ни построить сюжета, ни внятно изложить свои мысли, и свои скачки с пятого на десятое напузыренно объявляют свободой изложения или еще того хуже писанием в духе постмодерна.

Очень многое из разросшегося до великого рождается из малых и случайных причин. Сам Монтень себя причислял не к писателям, а к читателям. Читателям постоянным, неутомимым. Но, как и любой француз, пунктуальный в своих занятиях, он не просто проглатывал книгу за книгой, а переносил на бумагу то, что ему нравилось. К определенному времени у него накопилась масса заметок и перед очередным ремонтов в своей квартире ("перестройке замка" – как это несколько высокопарно обозначил он сам), дабы избавиться от лишнего бумажного мусора, он начал разбирать свои заметки.

А разбирая, рассортировывал их по темам. Скажем прямо, делать выписки, а потом их рассортировывать – это для любого не только писателя, но и просто образованного человека – обычное дело. Еще Сенека наставлял Луцилия: не читай просто так, делай выписки из прочитанного, и время от времени просматривай их. Только благодаря выпискам византийских авторов – К. Багрянородный, Фотий и масса других – до нашего времени дошли фрагменты древнегреческих и римских авторов, которым иначе грозила участь быть погребенными под вулканическим пеплом времени.

Но только Монтеню пришло в голову, что эти выписки, собранные вместе, могут представлять из себя какую-то самостоятельную ценность. Думается, что, хотя Монтень, как и все большие писатели, был великим путаником, когда дело касается его собственного творческого метода, все же довольно правдиво излагает историю появления "Опытов". Если первые главы – это не более чем собрание анекдотов, когда одному случаю присоединяется другой по принципу сходства или противоположности, то чем дальше идет книга, тем все более вычитанное и переписанное снабжается собственными комментариями, которые к концу этого 3-хтомного труда почти вытесняют источники и становятся сплошным оригинальным авторским текстом.

Странное влияние книг

"Опыты" стали почти сразу же по выходе в 1595 уже после смерти автора (первые выпуски 1580 г. прошли малозамеченными) стали классикой, причем не только французской, но и тогда европейской, а ныне мировой, и породили и порождают массу подражаний.

Причем, пример Монтеня показывает, что влияние литературы на жизнь может иметь самый что ни на есть причудливо-экстравагантный характер. Так, в одном из своих эссе Монтень пишет:

"Мой покойный отец, человек, руководствовавшийся всю свою жизнь опытом и природной сметкой, при этом обладавший ясным умом, говорил мне когда-то, что ему очень хотелось бы, чтобы во всех городах было известное место, куда сходились бы все имеющие в чем-либо нужду и где бы они могли сообщить о ней, чтобы приставленный к этому делу чиновник записал их пожелания, например: 'Хочу продать жемчуг, хочу купить жемчуг'; 'такой-то ищет спутника для поездки в Париж', 'такой-то - слугу, умеющего делать то-то и то-то'; 'такой-то - учителя'; 'такому-то нужен подмастерье'; одним словом, одному - одно, другому - другое, кому что нужно. И мне кажется, что подобная мера должна была бы в немалой степени облегчить общественные сношения, ибо всегда и везде имеются люди, обстоятельства которых складываются таким образом, что они ощущают нужду друг в друге, но, так и не отыскав один другого, испытывают крайние неудобства".

Можно было бы подумать, что великий француз предвосхитил появление рекламы. Но историки докопались: не только предвосхитил, а прямо инициировал.

В Париже, в 1620-е гг. почти одновременно с д'Артаньяном объявился некий Теофраст Ренодо, которого сегодня называют не иначе, как отцом французской журналистики.

Этот Ренодо "стал изобретать разные полезные обществу заведения - ломбард, адресный стол, бюро по найму служащих. Последнее заведение, служившее посредником между наемниками и нанимателями, должно было также доставлять всевозможные торговые и прочие сведения. Так контора по найму сделалась своеобразным центром обширной корреспонденции и свежих новостей. Смекалистый Ренодо скоро понял, что эти новости - неплохой товар, и задумал регулярно печатать все доходившие до него известия. Так появилась первая французская газета, издававшаяся раз в неделю и состоявшая вначале из четырех страниц длиной в 21,5 сантиметра и шириной 15 сантиметров.

Она так и называлась "Газета" (считается, что это слово происходит от наименования итальянской монеты - gazetta, по цене которой продавались рукописные новости в тогдашней Венеции, однако некоторые острословы производили его от имени болтливой птицы сороки - gazza) и распространялась специальными разносчиками. Некоторые бедняки скупали номера и перепродавали их любителям новостей по более высокой цене…" (Б. Тарасов. "Паскаль".)

Тогдашний правитель Франции Ришелье, от чуткого ока которого не ускользало ни одно сколько-нибудь значительное событие в стране, быстро приметил новую газету и смекнул, какой политический пиар почти даром плывет ему в руки. Он санкционировал издание "Газеты" и стал посылать Ренодо правительственные сообщения и целые статьи обо всем, что он хочет довести до всеобщего сведения. Ренодо для видимости посопротивлялся, но когда Ришелье ему тактично указал: "Газета" исполнит свой долг, или Ренодо будет лишен той пенсии, которой он пользовался до сих пор". Ренодо, поняв, что время свободы прессы еще не пришло, вынужден был смириться.

Возможно, Ренодо и сам додумался до своей идеи, но в первом номере он торжественно объявил, что приступает к реализации идеи, которая запала ему в голову с детства, когда он прочитал господина Монтеня и почему-то Аристотеля.

Ну что ж. Если покопаться, то в основе любой, даже самой банальной и тривиальной идеи, как доска объявлений, лежит мысль гения.

Монтень. "Эссе"

"Эссе" – книга М. Монтеня, над которой он работал с 1572 г. до самой своей смерти, и даже немного после смерти руками и прилежанием своей поклонницы Мари де Корней. Книга построена как ряд размышлений на разные темы, без видимого порядка: медицина, книги, домашнее хозяйство, лошади, болезни. Обычно Монтень цитирует разные источники, к которым приплюсовывает собственные размышления.

"Эссе" произвели громадное впечатление на все пишущее человечество. Ранее всего на англичан, на язык которой они хотя и были переведены в 1617 году, но благодаря знакомству тамошней просвещенной массы с французским языком были известны намного ранее. Почти в подражательном ключе там сразу же возникло два таких шедевра, как "Эссе" Бэкона и "Анатомия меланхолии" Бертона.

Популярность Монтеня во Франции сразу же была огромной, но работать в этом жанре начали лишь со времен Паскаля, который в такой же прихотливой форме составил свои "Мысли", куда наряду с выписками и рассказами включил даже отдельные афоризмы.

Влияние Монтеня шло по двум направлениям: во-первых, по линии содержащихся в книге идей, а это терпимость, как философская, так и чисто бытовая, сомнение как принцип познания и др.

Второй пласт влияния – это сама форма свободного, лишенного сюжета размышления о разных предметах.

Создание "Опытов"

Пример книги Монтеня – это пример того, как жанром не столько овладевается, сколько он создается из самого подручного материала. Человеку свойственно читать, и свойственно из прочитанного делать выписки. Сборники таких выписок – компиляции – ко временам Монтеня насчитывали уже не столетнюю, а тысячелетнюю историю. Многие из таких выписок стали популярными благодаря содержащимся в них сведениям из давно утраченных источников, хотя ни по художественному, ни по интеллектуальному уровню они навряд ли сами по себе заслужили бы место в истории. Порой значение этих выписок так велико, что их в них находят все новые и новые факты. Так, в "Извлечениях" К. Багрянородного современные наши историки вдруг обнаружили факт, что столица гигантского тюркского государства VI-VIII веков была не где-нибудь и на Алтае и бросились на археологическое подтверждение этого факта.

Ко временам Монтеня обычай делать выписки был столь широко распространен, что вошел в школьные программы. Вот как проходил рабочий день студента Тулузского университета, где учился и Монтень (из письма его друга Поля де Фуа): "С пяти утра студенты в течение пяти часов слушали комментарии профессора по тем или иным античным авторам. После обеда читали Софокла и Аристофана или Еврипида, а иногда Демосфена, Цицерона, Вергилия или Горация. В час дня возобновлялись аудиторные занятия, длившиеся до 17 часов. Затем приводились в порядок тетради с записями и сверялись отрывки, цитированные профессором, что занимало более часа. После ужина снова читали греческую или римскую литературу".

Кроме того, Монтень постоянно вел дневник, а находясь в путешествии вел путевой дневник. Вел он дневник и своей парламентской деятельности (парламент – это судебный орган, а не тот парламент, какие сейчас), пребывания при дворе.

При этом, как это водилось у культурных людей того времени, выписки не сбрасывались грудой по чуланам, а регулярно перечитывались, ибо делались не для дяди и не для публики, а сугубо для себя.

Однажды ему пришла в голову мысль, что эти выписки можно превратить во что-то более существенное, в книгу. Сам он пишет, что их накопилось столько, что он взялся их сортировать. И хотя творческая история "Эссе" в строгом смысле определения не сохранилась, ее можно проследить по самой книге, ибо выходили эти заметки последовательно, и было видно как менялся их план и структура отдельных статей.

Сначала это был типичные сборники цитат и случаев из жизни, связанные одной темой: "Вправе ли комендант осажденной крепости выходить на переговоры с противником?", "О праздности", "О речи живой и речи медлительной"…

Цитаты и случаи подбираются так, что показать пример с двух, противоположных сторон. "Если мы оскорбили кого-нибудь и он, собираясь отметить нам, волен поступить с нами по своему усмотрению, то самый обычный способ смягчить его сердце - это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания. И, однако, отвага и твердость - средства прямо противоположные - оказывали порою то же самое действие," – так начинается самое же первое эссе.

Постепенно он начинает добавлять свои комментарии. Комментарии все разрастаются и разрастаются, подавляя текст и совершенно, порою, как сорняк забивая заявленную тему. Глава "О хромых" начинается так: "Года два или три тому назад во Франции календарный год сократили на десять дней. Сколько перемен должно было последовать за этой реформой! Казалось, и земля и небо должны были бы перевернуться". И больше о хромых в этой главе нет ни слова".

Не знаю, все восторгаются Монтенем от первой до последней строчки его "Опытов". "Вы спрашиваете, какие книги читать? Читайте Монтеня, читайте медленно, не торопясь!.. Создайте для своей души такую интеллектуальную атмосферу, которая будет насыщена мыслью величайших умов... Но сперва я рекомендую вам прочесть Монтеня. Прочтите его от начала до конца и, когда окончите, начните снова" (Флобер). А мне так кажется, что едва автор оторвался от конкретных цитат и случаев, он оторвался от почвы, которая питала его дух.

"Для составления моих библиографических обзоров мне приходилось читать много разнообразных книг и статей, и мне нравилось не только размышление и писание, но и пестрое чтение само по себе. Вся эта масса книг и статей составляла самый разнообразный сброд, но и во всем этом сброде чувствовалось то обаятельное веяние жизни, без которого не может существовать самый мрачный из современных журналов" (Писарев). Вот это обаяние жизни, пленяющее в первых главах монтеневского труда, мало-помалу улетучивается к концу. Мораль для человека, пишущего в жанре эссе: черпай мысли из себя и из своего опыта, но не увлекайся чрез меру: человек слишком ограниченное существо, чтобы собой заполнить весь мир.

Эккерман. "Разговоры с Гете"

Произведение, созданное в жанре дневниковых записок, рассказывает о встречах автора с Гете в течение 1823 – 1832 гг., то есть 9 последних лет жизни "великого олимпийца", как обзывают своего классика сами немцы. Эккерман, относительно молодой литератор, помогал Гете в разборе его рукописей и подготовке собрания сочинений.

Одновременно Эккерман выполнял некоторые обязанности секретаря: помогал Гете в переписке, его деловой активности, особенно в театральной деятельности, и практически был постоянным другом семьи. Все свои встречи он тщательно протоколировал ежедневными записями, которые издал в 1835 – 1836 гг., и дополнительно в 1848 году. Правда, на дополнения 1848, на мой взгляд, наиболее интересные с точки зрения рассказа взглядов Гете на искусство, литературоведы пфукают. Ибо, как они полагают, оно основано не на непосредственных записях Эккермана, а на свидетельствах других авторов, и не могут считаться надежным источником.

Эти короткие беседы (более длительные и развернутые в дополнениях 1848 года) между мэтром и его учеником раскрывают широкий круг интересов Гете, не остывшего от своего любопытства к разным сторонам человеческой деятельности даже на старости лет. Основную массу, составляют, конечно, разговоры о литературе, театре, а также изобразительном искусстве, к которому Гете, похоже, был очень склонен. Любопытен тот живой и неподдельный интерес, который престарелый классик выказывал к новому литературному племени: В. Скотту, Байрону – которого Гете вообще боготворил – Гюго, Мадзини. Обычно старые люди замыкаются в воспоминаниях, и никак неподвластны восприятию нового, разве лишь в режиме бурчания.

Кроме литературы, Гете много говорит о науке, особенно о своем любимом детище: учении о цвете, которым он, похоже, гордился больше чем "Фаустом" или "Страданиями юного Вертера", о политике, в смысле политика – дрянь, и лучше быть от нее в стороне, – о хозяйственной деятельности и др.

Книга Эккермана не принесла автору ни денежных поступлений – он умер в бедности, окруженный брошенными и бездомными животными – ни славы, а сплошные насмешки при жизни:

Zu Weimar, dem Musenwitwensitz,
Da hört ich viel Klagen erheben,
Man weinte und jammerte:
Goethe sei tot
Und Eckermann sei noch am Leben!

– очень зло и некрасиво писал в 1837 Гейне. «В Веймаре, пристанище овдовевших муз, раздаются жалобные стоны, плачут и вопят: Гете мертв, а Эккерман все еще жив».

С тех пор труд Эккермана стал неотъемлемой частью немецкой классики, однако судьба его остается небезоблачной. Сомнения развиваются по трем основным каналам:

а) кто является автором этого труда,

б) можно ли считать "Разговоры с Гете" источником,

в) представлен ли в них "истинный Гете" или карикатура на него.

Ясно, что даже насмешники Эккермана не бросают в его огород камня, будто "Разговоры" вышли не из-под его руки. Однако его заслуги в этом полагают не большие, чем магнитофонной пленки с записью классных рокеров. Современный попсовый немецкий литературовед Постма представил дело даже так, что Гете диктовал Эккерману свои "беседы" в этакой форме вопросов и ответов, а потом проверял, правильно ли тот все записал. Правда, высказана эта точка зрения в серии радиопередач и навряд ли к ней можно относиться серьезно.

Но простые широко известные факты полностью опровергают эту точку зрения. Разговоры вышли не сразу, а лишь через 3-4 года после смерти Гете (они выходили выпусками), причем после тщательной авторской правки. Каков вид имели первоначальные записи, сказать трудно. Но поскольку сохранившаяся правка шла в направлении их расширения и вставки новых и новых дополнительных фактов, отысканных, скорее всего, в кладовке воспоминаний, можно предполагать, что в основе лежали непритязательные краткие записи, просто констатирующего характера. И скорее всего, делались они Эккерманом если и для последующего использования, то ни форма, ни характер этого будущего труда были и ему самому неясны.

Просто Эккерман понимал, что судьба поместила его рядом с уникальным человеком, и его долг как можно больше передать о нем потомкам.

Также заметна при правке корректировка бесед. Кстати, Гете в своих письмах и воспоминаниях других конфидантов гораздо менее олимпиец, чем он есть у Эккермана. Вот, например, как высказался Гете о представленной на его суд книге Эккермана по свидетельству другого его помощника Римера: "Дельная книжечка! Он знает и любит мою суть. И он не из этих христианско-немецких энтузиастов и не из болтунов-либералов. Но, похоже, и не из перебежчиков в королевско-прусское цензурное управление. Среди молодежи мало кто так здраво и самостоятельно во всем разбирается. Надо его вызвать. А там посмотрим". А вот как этот же отзыв отозвался у Эккермана: "[мне передали, что] он одобрительно отозвался о ясности слога, о последовательности мысли и добавил, что все в книге хорошо продумано и зиждется на добротном фундаменте".

Нельзя не заметить, подходя к чтению "Разговоров" непредвзято, что все беседы начинаются с вопросов Эккермана, и именно его реплики поддерживают нить беседы. "Эккерман обладал редким даром наводить Гете на разговоры, нужные ему для полноты духовного портрета великого человека" (это не я сказал, это экстравагантная дочь сына Гете Оттилия). Правда, тут же исправилась: "Я бы не посчитала возможным, что без всякого вмешательства гетевской собственной индивидуальности, можно было составить и записать это… В общем, нам кажется, будто мы слышим собственные слова и голос [великого старца].

Работа Эккермана над подготовкой "Разговоров" к печати похожа на работу любого писателя, который на основе предварительных записей создает сюжет, отбирает значимые и отбрасывает второстепенные детали, создает образы героев. Правка Эккермана шла в направлении создания образов мудрого олимпийца, знающего все о жизни, и несколько наивного восторженного его собеседника.

У многих последующих комментаторов это вызвало изжогу: нельзя де рассматривать книгу Эккермана как источник, это типичная беллетристика. Точка зрения, на мой взгляд, необоснованная даже не столько по фактам, сколько по сути. Эккерман старался как можно точнее и добросовестнее передать свои впечатления и факты. Но что значит точнее? Жизнь окружает нас такой сумятицей встреч и событий, что если не выбрать некоего угла зрения, то ее вообще невозможно никак передать. Либо получится такая невообразимая каша, что понять, что к чему, и что зачем, не представляется возможным. Выбрать свой угол зрения, свои принципы отбора и подачи материала – это суровая необходимость для всякого пишущего, и не только литератора, но и журналиста, историка, да и самого отъявленного в своей правдивости очевидца.

А это неизбежно ведет к субъективности оценок и изложения самих событий. Хороший исследователь не боится подобной субъективности, и принимает ее как данность, стремясь минимизировать наносимый ею урон, рассмотрением предмета с разных сторон и обращением к разным, часто противоречащим друг другу источникам.

По поводу третьего пункта даже и говорить нечего. Всякий судит в меру своей испорченности и своих способностей. «Разговоры с Гете» Эккермана – это достоверность? В высшей степени условно можно это считать достоверностью, хотя Гете нарочно говорил для Эккермана, чтобы тот успел записать…

«“Разговоры с Гете” похожи на павловских собак в Колтушах – вроде что-то важное, но очень далекое от существа дела, от собачьего поведения, от всякого вопроса звериной психологии. Так и эккермановские труды. Тут просто мысли Гете, да еще его явные, а не тайные. Сам процесс мышления искажается, если есть свидетель, секретарь, стенографист... Гете неизбежно искусственен, неизбежно фальшив в записи такой беседы» (Шаламов).