Примем за доказанное, что Алексей Толстой был ницшеанец. Из принятой за аксиому идеи, что идеалы – инерционны и люди, некий идеал имеющие, быстро его не меняют, следует, что рассказ «Милосердия!» (1918) того же Алексея Толстого порождён тоже идеалом ницшеанского типа.

Первейшей наводкой, что это так, явилось мнение Валерии Новодворской об этом рассказе:

«Но дело-то в том, что добрые три четверти творчества А. Н. Толстого и чувства добрые пробуждают! Один рассказ из времен голода, разрухи и военного коммунизма так и называется: «Милосердия!»».

(Там, в рассказе, оказалось, ещё нет голода, разрухи и военного коммунизма.)

Не сумею определить внятно, почему, но, раз что сказала Новодворская, то и не будет истиной. Такое у меня о ней сложилось мнение: что она и истина – две вещи несовместные.

Да и вспомнить мой радикальный вывод из художественности по Выготскому: что в тексте литературного художественного произведения написано словами, то не может быть художественным смыслом этого произведения. – Написан вскрик «Милосердия!» в названии, значит художественный смысл вещи не милосердие.

И правда: как может быть милосердным Алексей Толстой, если он – ницшеанец. Не того это типа идеал, чтоб иметь отношение к Добру.

«Даже если он [Ницше] и впрямь был «сострадательным» философом, его философия не была философией сострадания и не может быть превращена в таковую никакими парадоксами; она не осмысляет присущую своему творцу субъективную эмоцию сострадания, но делает как раз обратное – обессмысливает ее. Философия эта остается недоброй и в том случае, если с нее снять налет наивного индивидуализма, восходящего еще к байроновским временам» (Аверинцев).

Просто Новодворская, напрочь испорченная политикой (которая ведь дело грязное), давно (если вообще когда-нибудь имела) потеряла художественный вкус, и где ей чуять сложность художественного произведения. В первую очередь ту сложность, что художественный-то смысл всегда там скрыт. А она прочла название – и решила, что рассказ – во славу милосердия. (И в других, судя по её словам, вещах А. Толстого, где она увидела милосердие, оно, уверен, было на поверхности, а не в глубине.)

Как можно ницшеанство в этом рассказе доказать?

Во-первых, отнесением заглавия к восклицанию не автора, не повествователя, а – к главному герою, растерявшемуся из-за Октябрьской революции интеллигенту, Василию Петровичу. Он заигрался: «Семнадцать лет он вбивал в эту голову [сына, Николая], с большим носом, просветительные идеи, и вот они привились. Черт знает что такое!». – Его сын стал левым эсером. А действие происходит… «Стоял ноябрь тысяча девятьсот семнадцатого года». То есть левые эсеры ещё не успели перейти в противники большевиков (это случилось только летом 1918).

Я специально, перед писанием этой статьи, - как только меня озарило, что Алексей же Толстой, ницшеанец, поиздевался просто в своём рассказе над гнилой интеллигенцией, - я специально посмотрел в интернете, когда разошлись большевики с левыми эсерами. – Так и есть: во время действия в рассказе они ещё с большевиками были заодно. А большевики ведь – это враги ницшеанцу. Как ему было свою враждебность к ним выразить, если он, Толстой, свою вещь писал уже в 18-м году, когда большевики с левыми эсерами уже разошлись? Как? – А очень просто: сделать гадом (хотел отца убить из ревности) Николая, левого эсера. Большевики прошлёпают, что вещь – против них, и пропустят в печать. И угадал: «Впервые напечатана в сборнике "Слово", "Книгоиздательство писателей в Москве", М. 1918, кн. 8.». – Большевики прошлёпали этот выпад против себя, а Алексей Толстой ещё и заработал на их оплошности.

Это всё можно в череде доказательств ницшеанства отнести к «во-вторых».

В третьих, должно изливаться многократное издевательство (в голосе автора) над людишками, не соответствующими крутизне момента.

В чём она, крутизна, для ницшеанца?

«…«дионисийское» упоение жизнью в ее внеморальности, взвинченно-восторженное приятие мира со всей его жестокостью и ложью все более агрессивно противопоставляется системам, различающим добро и зло, – как христианской морали, так и оптимистической вере в прогресс и гуманизм [большевикам, им только спасибо, что они революцию сделали, с её жестокостью и ложью]» (Аверинцев).

Так если Василий Петрович тоже решил… изменить жене, то – делай это, а не:

«- Почему же вы все-таки ко мне пришли? Вот этого я не пойму.

- Именно к вам, потому что...

- Взяли и решили броситься в омут головой.

Она опять усмехнулась длинной улыбкой. Василий Петрович не ответил. Отвратительный холодок против воли пополз по спине. Стало совестно своих глаз, всей стороны лица, повернутой к Ольге Андреевне. Впору слезть с дивана и уйти, но все тело грузно, неуклюже сидело, придавив пружины. Ни уйти, ни отвернуться. И всего хуже, конечно, было это молчание, подтверждающее самые гнусные предположения.

- Я не хотела вас обидеть,- Ольга Андреевна коснулась его плеча, простите, что я засмеялась.

- Нет, пожалуйста, отчего же...

- Не сердитесь на меня, голубчик. Говорите все. Я слушаю вас очень внимательно.

Она даже закрыла глаза. Ее лицо стало точно у спящей. Нежная кожа щеки, тонкий, с горбинкою нос и чуть-чуть приоткрытые для дыхания губы были совсем рядом, близко и так покойны,- вот взять их в ладони, прижаться поцелуем.

Василий Петрович стиснул челюсти. "Этого еще не хватало! Поцеловать, схватить за плечи, целовать в глаза, в рот, в горлышко... И потом взъерошенным, с кривой улыбочкой, стоять над разрушенной красотой! Утвердить самого себя! Все это бред! Невозможно!"

Упершись кулаками в диван, он поднялся, застегнул сюртук:

- Позвольте откланяться».

Опозорился разнуздавшийся было индивид… Где же «упоение жизнью» и т.д. и т.п.? Струсил морали в своей душе.

А как он шёл на эту аморалку:

«Выйдя из зашитого досками подъезда [это уже унизительно: надо самим защищать жилище от мерзкой черни – превращать дом в крепость; и какая это химерическая защита: уменьшение проходимости подъезда чем? – досками; будто они не будут выбиты первым же ударом каблука], охраняемого в этот час членом домового комитета, преподавательницей пения [новый позор: женщина поставлена на охрану, а он собрался на адюльтер], скрывающей дорогой мех шубы под оренбургским платком [будто оренбургским платком (тоже ведь дорогим) можно замаскироваться под тоже бедных людей, к которым-де нечего ломиться, чтоб чем-то поживиться], повязанным по-деревенски, буркнув ей: "Благодарствуйте, Анна Ивановна",- поскользнувшись [это очень хороший образ его плохого внутреннего самочувствия – не таким должно быть взвинченно-восторженное приятие мира] на обледенелом тротуаре, подхваченный [вот нам этот сверхчеловек] снежным ветром, Василий Петрович оглянулся направо и налево [опасливо, вероятнее всего; могут же напасть на него абы кто]».

Алексей Толстой, чувствуется, получает просто удовольствие от издевательства над людишками, не соответствующими, пусть и ненавистной (за оптимизм), но великой революции.

Собственно взгляд автора-сверхчеловека виден на каждой строчке. Вот – самая первая:

«Когда после супа подали горошек, Софья Ивановна сказала, что больше ничего не будет [это она, бедная, так, на себе, экономит еду, которую не очень понятно на что покупать], и ее припудренный носик, ушедший в щеки [авторское презрение, совпадающее, правда, с отношением к больше нелюбимой жене главного героя], глазки, когда-то хорошенькие, теперь совсем круглые и выцветшие [то же], прядь волос, висящая из прически,- прядь, когда-то непокорная, теперь просто непричесанная [то же],- все это задрожало в негодовании и в страхе непонятного будущего».

Правда, омерзительно?

И т.д.

Это я отработал «в-третьих»: многократное издевательство автора над слабаками.

«О  братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще толкнуть!

Все, что от сегодня, - падает и распадается; кто  захотел бы удержать его! Но я - я хочу еще толкнуть его!

Знакомо  ли  вам  наслаждение  скатывать  камни в отвесную глубину? - Эти нынешние люди: смотрите  же  на  них,  как  они скатываются в мои глубины!

Я  только  прелюдия  для  лучших  игроков,  о  братья мои! Пример! Делайте по моему примеру!

И кого вы не научите летать, того  научите  -  быстрее падать!» (Ницше. Так говорит Заратустра.)

27 мая 2016 г.