На глазницы легли длинные ракушки. И я увидел! Солнце. В зените высокая туча. Из нее брызжет иллюзорный дождь… Изнемог и закрыл глаза, но не достиг прежней рассеянности. Что-то изменилось. Я изменился… И выпал из привычного кругооборота ветра и воды.

Ловкие ладони рыли отмель, добывая сырой материал, и накладывали мне на грудь, на плечи. Вода, сочащаяся в нижних слоях, подперла спину, пошла по жилам. Вся чувственность белой косы сошлась во мне. И я ощутил! Сильно и отчетливо. Зной выцветшего неба. Лед глубинных струй. Муку их столкновения.

Шорох… Шорох… Песчаных пластов в недрах косы. Струй, пробивающих толщу пластов. Хаос тихого шума… Хаос взорвался!

И я услышал:

‑ Летом вспотеть не стыдно! – выкрикнул звонкий голос, спирально ввинчиваясь в огнедышащее небо.

Ладони, разгребавшие песок, принадлежали ему, и выгоревшие пряди волос, обрамляющие склоненное ко мне лицо. Острые зрачки. Брови вразлет. Легкая рука вознеслась, взяла ракушку с моей глазницы. В расплывшейся мути приоткрытые губы вытянулись, сдувая песок. И рука вернула ее на место.

Звонкий голос попросил кого-то:

‑ Сынок, слетай к палатке, принеси сухой тины со стволов.

‑ Только сделаю еще куличик,  – протянул тонкий голос.

‑ А я закончил! - самодовольно сообщил издалека низкий глухой.

‑ А я нет! Надо набрать мускулов,  – отозвался звонкий, лаская мне ладонями живот, бедро, пробуждая могучее брожение в пропитавших меня водах песчаной косы. ‑ Слышишь, я уже увлечена им!

‑ Всего лишь сделала из вечного мимолетное,  – бросил низкий.

‑ Нет. Сделала из мимолетного вечное!

Песок обсыхал, ссыпался с моего лица, плеч, и улетал с ветром. Песчинки катились, задевали друг о друга. От этого возникал едва различимый свист, похожий на предупреждающее шипение змей в остролистой траве. Вечером, когда воздух остынет, змеи выползут греться на берег. А сейчас они лежат на дне затона с другой стороны пляжа, там нет течения и спокойное дно. Они черные и тонкие, хорошо видны на желтом песке. Легкий ком упал мне на грудь и хотел улететь, но быстрая ладонь прихлопнула его.

‑ Вот и тина, - обрадовался звонкий.

‑ И мне дай клочок,  – крикнул низкий. – Моя скульптура совсем голая.

‑ Мой герой не уступает ей… – засмеялся звонкий, обводя пальцем мои губы, нос, глазницы, щекоча.

‑ Так-так, о чем женщина мечтает?  – прозвучал рядом глухой низкий. - О банальном. Исполинский рост. Бритая голова. Выпуклая волосатая грудь. Могучие плечи... У него все есть, чего тебе не хватает?

‑ Интересно взглянуть, чего не хватает тебе?  – звонкий поднялся, ладони ушли за ним, пальцы ушли за ладонями, голоса ушли.

‑ А твой куличик тоже хорош!  – воскликнул в отдалении звонкий. – Но и с длинными ногами надо уметь жить.

‑ Самые хорошие куличи мои,  – заявил тонкий голос и перевернул ведро вплотную ко мне.

От удара обрушилось одно ухо. И я не слышал постукивания совка о дно ведра. Зато оставшимся уловил топот быстрых ног по сырой песчаной кромке.

‑ Сын!  – ахнул, подбегая звонкий.  – Осторожней. Идем купаться.

Заботливые ладони вернули мне слух, отгребли песок, очерчивая голову. Чуткие пальцы осторожно взяли с глазниц ракушки и вернули назад ясными. Я увидел усталое небо, близкий вечер.

Голоса плыли по стремнине, огибая косу. Я боялся за звонкий, в котором плескалась вода. Но он вышел на берег целым. За ним выбрались глухой и тонкий. Ушли под деревья и погасли.

Погасло все, что было голосом дня. Истоптанный пляж с облегчением расправлял гладь, усеянную десятками ровных куличиков. Ветер мел песком, сглаживая рытвины, готовя сцену для душераздирающих картин ночи. Уже угадывалось пробуждение змей в затоне. А змеи слышали пробуждение жаб, живущих в непроходимой глуши.

Днем огромные бугристые жабы лежат вплотную в пересыхающем болоте, натягивая веки на выпуклые глаза, а вечером трудно идут к отмели, где закипает малек. Тонкие водяные змеи боятся жаб. Но прибрежное кипение воды притягивает, заставляет забыть страх. Жаб не боятся только длинные змеи из нор песчаного обрыва, над которым нависает дерн, опутанный корнями кривых волосатых деревьев.

Высоко поднялось небо, натянутое на остриях первых звезд. От него, от белой отмели, от блеска воды было светло, но в тени старых стволов над обрывом скапливалась ночь. Там взмахивала серебряным пологом палатка, горел костер, переговаривались знакомые голоса.

‑ Вон моя звезда.

‑ Это не звезда, а планета.

‑ Это планета по имени звезда!

Голоса были черны и отличались от стволов только тем, что двигались. Тонкий был маленьким и быстрым. Глухой низкий большим и ленивым. А звонкий грациозным, гибким, как узкая водяная змея. Она наклонилась над огнем, и пламя принялось сладострастно облизывать ее. Она распрямилась, отпрянула, гремя пустым котлом, и пламя нехотя отдало ее сумраку.

‑ Ну и черт с тобой!  – зло ухнул глухой голос.  – Ну, что мне сделать, чтобы доказать?

‑ Это всегда ясно без доказательств!  – с горечью воскликнул звонкий.

‑ Нет! Ты скажи,  – угрожающе рокотал глухой.

‑ Сделай так, чтобы я была тебе благодарна, и ничего не придется доказывать… - задребезжал слезой звонкий и с силой выкрикнул: ‑ Любовь - это благодарность!

Крик вертящимся плоским камнем упал на воду. Отскочил, упруго запрыгал, вбивая в затуманившееся сознание струй: «Любовь  – это благодарность! Любовь  – это благо… Любовь  – это… Любовь… бовь… овь!..» Солнце село внутри меня.

Мрак деревьев выстрелил звонким голосом в свечение белой косы, словно тот хотел настигнуть и спасти брошенный крик. Держа котел на отлете, она бежала к воде. Я вдруг осознал, что песок отпустил мой затылок, и я давно не смотрю в небо. Торопливо вернул голову в прежнее положение, с ужасом ожидая обвала уха, страшась, что если раковины глаз выпадут, я ничего не увижу.

Раскинув крылья брызг, звонкий голос врезался в реку и зачерпнул полный котел. Я думал, она выйдет на берег и вернется к костру. Но она так и стояла в воде. С котла падали капли, тревожа успокоившуюся поверхность. Я видел волосы, накрывшие плечи, прямую спину, ноги, срезанные по колено бледным глянцем.

Коса исполосована тенями, запавшими в следах и неровностях. Ледяные извивы черной змеи ложатся у моей руки, ластясь к теплому песку, привычно надеясь на любовь. Но я схватил и сжал чешуйчатое тело. Оно свилось, сокращаясь злыми кольцами. Голова дважды коротко ударила меня в запястье и недоуменно зашипела. Я вскинул руку, отбрасывая далеко назад черную напрягшуюся спираль, и едва успел лечь, прежде чем обернулась стоявшая в воде.

Умирающее небо рисовало ее плавные контуры, которых не смогли разрушить ни вода, ни солнце, ни ветер. Она прислушивалась к сердитому удаляющемуся свисту, глядя в прозрачную темноту. Вышла на песок, поставила котел у воды и приблизилась ко мне. Внезапно перекинула ногу и села мне на живот. Оперлась ладонями на плечи. Прохладная щека легла мне на лоб. Волосы накрыли нас. Волосы пахли водой.

‑ Весь песок остыл, а ты отчего-то теплый.

Распрямилась, удовлетворенно похлопывая ладонями по моей груди, оглядывая меня. Подняла голову к небу. Точно над нами висела блестящая тяжелая звезда, будто капля на дне закопченного котла. Ее прямой свет тек по лицу, по голой груди, по коленям, охватывающим мой торс.

‑ Планета по имени звезда.

И вскочила на ноги, с размаху кинулась в воду. Долго плавала, билась в воде, дробя ее на множество острых осколков. Вышла, отжимая волосы, бликуя мокрым телом, подхватила котел и ушла по песку в круг скачущего огня. А вода, взволнованная борьбой, продолжала выбрасывать на пологий берег яркие искры.

С темного свода медленно сползает планета по имени звезда. По песку, через меня ползут змеи. С усилием бросают себя вперед жабы, надолго замирая, прежде чем совершить следующий прыжок, и падают в воду, поднимая тяжелые волны. Тьма мутнеет, в ней ходит бархатная взвесь. Она долго скапливалась в остановившемся воздухе, уплотнялась и вдруг упала на остров, как черный байковый колпак, в складках которого кишат тысячи безмолвных тварей, явившихся на жор. Если раздается крик  – это предсмертный крик.

Воздух набряк влагой, принес облегчение. Я сел. Провел руками по голове, по лицу, по груди, обросшей тиной, поправил раковины глаз, поднес к лицу ладони. Они были грубыми, широкими как лопаты, с едва обозначенными пальцами. Я подтянул ноги, провел ладонями по коленям, таким же шершавым, что и лицо.

Поверхность реки расчерчена кругами всплесков, порезами хвостов и плавников. Звезды рассыпались на мелководье, смешались с мальком. Слабый змееныш извивается на упругой пленке воды, которая держит его, не позволяя уйти вниз. Проткнул пленку головой, юркнул в глубину, но вода тут же вытолкнула его, и он опять оказался наверху. Над бурлящей поверхностью возвышаются неподвижные черные головы жаб и змей. Одна рванулась вперед и исчезла, унося в пасти звездную добычу.

Звонкий голос. Он ласкал меня ладонями, щекотал пальцами. Прижимался ко мне, с нежностью всматриваясь в грубое лицо, с которого ветер бесстрастно стирает выражение, а следом и черты, стремясь вернуть мне мой обычный облик. Любовь  – это благодарность. Любовь  – это благо… Звонкий говорит странно.

Перешагивая через куличики, я шел вдоль воды на нетвердых отекших ногах. Опьяненные сытостью жабы и змеи, склевав с мальком звезды, уползали на ночлег. Ночь задохнулась в сером безразличии. Туман висел клоками над стремниной, которая неслась под ним, плескала и булькала. На берегу лежала вылепленная из песка твердогрудая загоральщица, раскинув руки и ноги, распахнув незрячие глаза.

‑ Возьму лодку…  – произнес далеко, в невидимых деревьях глухой низкий.

Загремели металлические весла. Задвигалась точка сигареты.

‑ Осторожней там…  – сонно предупредил из палатки звонкий.

Шуршанье лодки по песку. Шлепанье босых ног по воде. Загоральщице все равно. Низкий глухой не дал ей что-то, без чего нельзя оторваться от песка. Он сильно ритмично греб, огибая косу, разрывая туман, глядя в себя. Лодка с торчащими удочками промелькнула на стремнине и ушла за мыс.

Черный колпак сползает с темени ночи, впуская свет и ветер. В тумане проступают деревья и палатка, отрезанная от пляжа мелкой протокой. Пляж в ознобе, слепые куличики ползут по его коже, переваливаются из стороны в сторону. Они идут охранять сон тонкоголосого главнокомандующего, несут ему свою благодарность. Какие-то съезжают во вмятины следов, опрокидываются и уже не могут подняться. Другие сталкиваются и умирают, образуя неподвижные развалины. Оставшиеся в живых, продолжают идти. В углублении, где собралась вода, сидит испуганный лягушонок. Он совсем плоский, только выпуклые глаза.

У протоки столпотворение куличиков. Крайние оступаются в воду, превращаются в обтекаемые бугры. По их спинам некоторые успевают перебраться на другую сторону. Но вода уже размывает нестойкую плотину и уносит песок во тьму змеиного затона. Черная в жемчужных пятнах черепаха убегает по дну вслед за песком. Я подхватил широкими ладонями двух солдат, поставил на другой стороне ручья и поднялся по откосу.

Под деревьями разбросаны вещи, на ветке качается полотенце. Кострище выдыхает невесомый пепел. Котел с недопитым чаем привалился к обугленной рогульке, уронил крышку. Серебряный тент взлетает и опадает. Сквозь тонкую сетку палатки видны горячие, безголосые. Главнокомандующий куличиков спит, замотавшись в простыню. А звонкий лежит на спине, разметав волосы по пестрой подстилке. Яркие глаза смотрят в упор. Она выдыхает:

‑ Белый песок…

Села, расстегнула молнию входа, отодвинулась, давая мне место. Я согнулся, забираясь внутрь, плечами и затылком задевая о стенки палатки. Раковины выпали. Я ослеп и скорчился в узком пространстве. Тент издевательски хлестал по спине.

Теплые ладони потянули меня за плечи и бережно уложили на подстилку. Ладони были маленькими, но взяли меня так же уверенно, как я брал куличики. В ладонях пульсировала жажда. Я подчинился ее губительной воле.

Пальцы вдруг оставили меня и ушли, зашуршали сеткой входа, и на глазницы опустились потерянные ракушки. Я увидел грустное лицо. Она склонилась, приникла телом, становясь длинной и тонкой. Приподняв мне голову, обняла за шею, задышала в ухо:

‑ Ты недолговечен, краток. А тот крепок... Но мне не удалось его оживить.

Я обнял ее и восхищенно водил руками от плеч до ягодиц, рискуя лишиться ладоней. Они стирались, истончались. Она уперлась лбом в мой лоб, шепча:

‑ Хрупкая у тебя рука. Хрупкая любовь песка.

Сминая мягкую траву волос, я схватил ее голову и притянул к себе. Поцеловал движущиеся губы. Она согласно смеялась, извивалась, поддавалась.

‑ Поцелуи скрипят на зубах,  – закрыла глаза и положила голову мне на плечо.  – Черная змея на белом песке. Стану холодной и злой. Нет. Холод  – это безразличие, а злость  – небезразличие. Злость  – последний пыл, после которого конец… разочарование.

Я повернулся набок, охватывая ее. Я осыпал ее песком, но он стек с гладкой кожи, не оставив следа. Она шептала с закрытыми глазами:

‑ Тебя сбережет только бессилие. Мой восторг должен быть прохладным. Мой смех  – слезами. Но все равно ты исчезнешь к утру. Как ты сжимаешь змею? Как она вьется в твоих руках злыми кольцами? Покажи!

И с силой ударила меня головой в плечо. От удара спина уронила пласт песка. Он рассыпался по подстилке.

‑ Защищайся! Построим из песка страсть!  – шипела, сверкая глазами, крепко обхватив меня за шею.  – Чем больше мой жар, тем ближе твой конец.

Руками и ногами оплела, опутала меня, будто у нее было множество гибких длинных рук и ног. Она превратилась в клубок быстрых змей, которые давили, били, жалили, безжалостно разрушая. С каждым упавшим пластом я терял силу.

И я закипел! Вспышки горячих водоворотов пронеслись по телу, ударяя в ступни, в ладони, в затылок, подтверждая целостность и связность. Я рассвирепел! Стиснул ее плечи, освобождаясь из цепких удушающих объятий, рванулся и повалил ее на спину. Сдернул ее руки со своей шеи и распял на подстилке. Она ахнула, изумленно глядя на меня снизу, и ослабела:

‑ Я стану холодной или ты горячим, но непременно кто-то из нас погибнет.

Из невиданного песка сделана она. На какой косе, как далеко вверх по течению нашелся такой? Откуда взялись в нем ровные длинные раковины для глаз, белая трава для волос? Возможно ли сделать из песка такие тонкие пальцы? Гибкое тело, которое не боится воды и солнца, имеет звонкий голос?

‑ Песок, ты засыплешь меня. Я задохнусь, подавлюсь. Откуда в тебе столько силы, ведь она  – только тяжесть? Или я сумела вложить в тебя большее? Сумела вложить в тебя значение? Оно имеет вес, – неслышно засмеялась, отвернула голову.

Я залюбовался ее ухом, скрытой в траве волос раковиной. Наклонился и поцеловал. Я целовал ее, но чувствовал только песок. Она тихо смеялась, не сопротивляясь, только жмурясь, вздрагивая, бормоча сквозь смех:

‑ Любовь мгновенна. Но тоска о ней будет вечной. Ты меня понимаешь. А тот не понимает. Он ловит рыбу над ямами…

Передо мной была ее светящаяся шея. Таким светящимся был высохший ствол, лежавший на той стороне острова, и еще корень у змеиного затона. Она была и как дерево, и как корень. Их всех откуда-то принесло. Из непостижимых верховий.

‑ Раньше я ждала его и боялась, что он не придет, - сомкнула веки с осыпанными песком ресницами. - А теперь жду его и боюсь, что он придет…

Она говорила непонятно, но я всё понимал в ней. Внезапно в глубине острова разом закричали птицы. Резкие тени – признак солнца - упали на полог палатки.

‑ Я разболтала тебе свои тайны,  – сказала она, не открывая глаз, чуть шевеля сухими губами.  – Но тебе даже не надо клясться. Все сказанное умрет вместе с тобой.

Умиленный тишиной и кротостью, я отпустил ее безжизненные руки. В тот же миг, подброшенная яростной силой, она забилась подо мной, ударяя коленями мне в бедра, в пах, в живот, обхватила и повалила на спину, вскочив сверху, тыча острыми кулаками мне в грудь. Я пытался удержать ее, но она ударила наотмашь. Песчаное предплечье рассыпалось вместе с кистью.

‑ Ты поверил, что любовь  – благодарность?  – беззвучно захохотала, запрокидывая голову, вздрагивая надо мной голой грудью.  – Любовь  – смерть! Тот знает это. Он ловит рыбу, когда время любить.

Сорвала с моей груди спутанную тину, откинула в угол палатки. И прильнула ко мне, ластясь, бодая головой в скулу, уворачиваясь от моей руки. Но я все же сумел захватить ее за шею, вытянул губы и уткнулся ими в ее подбородок. Она изловчилась, одним ударом сшибая отчаянный поцелуй вместе с губами. И насторожилась, прислушиваясь к звону весел под обрывом.

‑ Все… Тебе пора исчезнуть. Иначе будем застигнуты вдвоем, но ответ держать придется мне одной, - она на мгновение прижалась лицом к сетке входа, всматриваясь в утро, и, обернувшись, принялась торопливо поднимать меня.

Я сел, с трудом удерживая равновесие, защищая рукой раковины глаз. Ноги до бедер превратились в горы песка. Она расстегивала палатку, сердясь и спеша. Я смутно видел перед собой загорелую спину с ровной вертикальной впадиной. Собрав последние силы, теряя раковины, я крепко обхватил ее, утыкаясь лицом в белые волосы. Лицо осыпалось на ее прямые плечи, пронеслось по желобу спины и растеклось по полу. Она подалась вперед и провалилась сквозь распахнувшийся вход, увлекая меня за собой.

‑ Уходи!  – требовательные руки выволакивали из палатки мой полуразрушенный торс.  – Ничего не вышло из придуманной любви. Мечта была большой, сильной и нестойкой. Это, наверное, свойство любой мечты. Прости!

Упала на колени, нежно взяла ладонями мою голову и воздвигла на стертом лбу поцелуй. Оттолкнула. Вскочила на ноги. Заплакала громко, как ребенок. Плач побежал к обрыву и на краю обернулся хохотом. Оттолкнулся, пружиня, вылетая дугой на середину реки:

‑ Эгей! Доброе утро!

Я подтянулся на культях и выполз из под полога, валясь набок, растекаясь песчаными струями по стоптанным шлепанцам, по мертвой траве, натертой солнцем. Торс обрушился и распался. Голова улетела вперед, напоролась на колышек палатки. Лоб смялся. Затылок провалился. Лишь боковины ещё держались. От меня остался только слух.

 Рядом низкий голос спросил удивленно:

‑ Откуда здесь куличики?

‑ Какие куличики?  – ответил звонкий, размытый слезами.

‑ Да вот эти. Когда я уходил, их не было.

‑ Пришли к своему создателю выразить благодарность,  – усмехнулся звонкий.

‑ Твой, видно, тоже приходил? Не от него ли столько благодарности?  – довольно захохотал низкий.

‑ А ты весел! Рыбалка удалась, жерешок, сазанчик?

‑ Покажи!  – взметнулся тонкий голос и завозился, выбираясь из палатки.

‑ Пошли,  – самодовольно позвал глухой.

‑ На том берегу белые коровы. Они тоже из песка!  – кричал тонкий, убегая к реке.

Глухой низкий вдруг вкрадчиво спросил:

 – Ну, и каков он был, твой куличик? Неутомим, любвеобилен?

Она не ответила, но я слышал ее тихое угрожающее шипение. Или шум ветра, шорох песка, шелест травы? Что еще я успею услышать, прежде чем уйду в себя?

‑ Ну, где то вечное, которое ты создала из мимолетного?  – настаивал низкий, очерченный ее зловещим шипением.

Висок дал трещину. Ухо сдвинулось, поползло, готовое отвалиться и рассыпаться. Мочка сломалась, чиркнув по жесткому стеблю. Но я все-таки услышал.

Звонкий очнулся, и ответил странно:

‑ У вечности лицо мгновения. В нее нельзя вглядеться.