Собор св. Стефана

В Вене у меня было очень мало времени, один свободный день. Я просто бродил по центру, рассматривал пальмы в кадках на улице (дикость какая-то). В Опере билетов на вечер не нашлось. Ел горячие сосиски и запивал пивом. Сфотографировал Штрауса. Уже начинало темнеть, когда я вышел к Стефанс-дом. Из темноты я зашел в темноту. Но какую величественную. При входе слева церковная лавка. Единственный источник света. Всё остальное только угадывается. Вверху бесконечность. Я купил две свечи. Почему две? До сих пор не знаю. Поставил их на козлы, сел на скамью. И вот три десятка горящих свечей и огромное пространство над ними. Я заплакал. Это было моё самое сильное религиозное переживание.

Три сестры. Фрагмент

В полной своей силе Александра Никитична, баба Аля появляется в Вырице только летом. У нее три месяца отпуск, детские сады закрыты, музыкальные работники не нужны. Второй фанерный этаж под оцинкованной крышей прогрелся и мы, городские, переезжаем «наверх». 

В Вырице Алю любят все. Разговорчивая, когда надо внимательная, городская, кокетливая дачница. Уставшим от зимы местным её внимание приятно. Она слушает обо всём и неизменно любезна. Александра занимает все пространство, ворует трудную зиму двух сестер, сводит на нет их одиночество и их близость. Летом обязанности распределяются так. Мура работает, заказывает дрова на зиму, договаривается с мужиками о ремонте крыши или чистке дымохода, Тося все время проводит в саду, сажает цветы, пропалывает грядки, подравнивает тяпкой дорожки, на Але магазин и «плита»: обеды, завтраки, ужины.

Всё делается для меня, для меня живут все. На своих жирненьких плечах я несу ответственность за сад, здоровье бабушек, подметённость дорожек, прополку огорода и если картошка не уродилась, значит, я плохо её прополол и окучил. Видит Бог, чувство ответственности за все живущее на земле мне привили. Иногда я действительно старался, но не помню случая, чтобы за мной не переделывали.

Если я тяпкой обрабатывал рабатки на дорожках, то приходила Тося, хвалила и говорила, что я подрезал корни у примул. Если я складывал дрова у сарая, то приходила Мура и говорила, что даже эта маленькая поленница рухнет. Покрасить скамейки было мне недоступно, я не умею водить кистью, да ещё и перепачкаюсь. Открыть газ на летней кухне и вскипятить чайник «без взрослых» нельзя, ребенок может взорваться.

Принести воды в маленьком ведёрке от колодца в дом, помочь в хозяйстве было нельзя, расплескаю воду на пол и бабушки поскользнутся. Главное не забыть снять уличную обувь на крыльце и надеть тапочки, «а то песок по всему дому». У меня был дивный велосипед «Школьник», но без глаза бабушек мне нельзя было за калитку. Я ездил по дорожкам в саду вокруг дома, конечно, на двадцатом круге наезжал в повороте на примулы и получал выволочку от Антонины и Марии.

«Наверху» стоял символ моей несвободы. Фантастический бред моего существования - педальные беговые трехколесные дрожки с красным металлическим сиденьем на скрипящей пружине, вожжами, идущими из спины лошадки. Спустить её на улицу по крутой лестнице и не рухнуть могли только два здоровых мужика. Ездить на них было негде. Тонкие беговые колеса увязали в мягком вырицком грунте. И в дождливую погоду я ездил на этом счастье «наверху», два метра вперед, два метра назад по крашеному полу. Туда- сюда, туда-сюда без всякой мысли.

Тут же поднималась «наверх» Мура, «де» я на крашеном полу оставляю колеи. И правда оставлял. А ведь нельзя. И потом я ходил мимо этих желтых следов на суриковом полу виноватым. Это был укор. В чём? Я не знал. Нет, знал, что все вокруг тяжело работают, безрадостно работают, не живут, но работают. Чтобы мне было хорошо. На этой лошадке. Два метра туда и два метра обратно.

Из Парижа, или Улёт. 1990-й

В аэропорту наша группа чем-то напоминала цыган. Шумные, обалдевшие от воздуха Парижа, с сумками от Тати (универмаг для бедных) и какие-то растрепанные. Покатались на прозрачных эскалаторах и пошли на посадку.

На таможне мы были никому не интересны и благополучно загрузились в Ту. Самолет делился на два одинаковых салона – для курящих и нет. Мы, конечно, сразу курить. Но не тут-то было. Стюардессы от имени командира попросили всех сесть на время взлета в первом салоне. Иначе из-за недогруза могут быть проблемы при наборе высоты. Ладно, десяток цивилизованных пассажиров и наш табор со своими кутулями разместились, где было сказано. И… разбег.

Все с нетерпением смотрят на табло «пристегнуть ремни», «не курить». Гаснет. Табор дружно поднимается, берет свой багаж и начинает спускаться во второй салон. Именно спускаться, потому как набор высоты ещё не закончен, самолет под углом где-то 45 градусов. Вкатывается несколько взволнованная стюардесса и умоляет всех сесть, потому что пилотам не удержать машину. Да мы и сами поняли, так как самолет начинает водить носом вверх-вниз и вправо-влево. Горестно присели. Но вот экипаж дает добро на перемещение. Второй салон наш.

Оказалось, что если полностью откинуть спинки сидений, то получается этакое лежбище. И вот представьте, мы все возлегли и закурили. Члены экипажа заходили к нам отдохнуть душой. Где-то через пару часов дыма было столько, что вновь возникли проблемы. Пилотам пришлось посылать стюардесс вперед разузнавать дорогу. В Пулково мы как-то скомкано распрощались и больше уже не виделись. Ну, почти...

Adieu, cote d’azur! Прощай, лазурный берег. 2005-й

Что делает нормальный человек, когда понимает, что сюда он больше никогда не вернётся? Правильно, надевает всё лучшее – белые штаны, красную рубаху и покупает бутылку виски в порту. От вина изжога, коньяк дорог, а немецкий шнапс просто гадость. Выходит на бережок Cap Ferrat и устраивается на остатках скал. Слева в дымке Монако, справа за горой Ницца, над морем вертолёты-такси, за спиной Альпы. Всё залито светом. Немного штормит и брызги как слёзы отпечатываются на одёжке. Но это уже не важно. Последний раз.

Мерси. 2004-й

Задумал погулять по Вилль-Франш. Минут 40 от Кап-Ферра пешочком. При выходе с мыса на нижнюю дорогу стоит маленький одноэтажный магазинчик вроде нашего сельпо. За кассой симпатичная женщина средних лет. Покупаю пиво и говорю «мерси». В ответ «мерси». «Мерси» говорю и к выходу. Слышу опять «мерси». «Мерси» и салютую рукой. И уже в дверях, в спину меня припечатывает окончательное «мерси»!!! За женщиной всегда последнее слово.

Первый раз в Париже, 1990-й

Небо хмурилось. Несло снегом с дождем по лицам прохожих.

Мне же было удобно. Я стоял в вестибюле НИИ им. Бехтерева у своего кабинета и мирно курил. Попросил огоньку зам. дир. по науке и, затянувшись, спросил: «Андрей Борисович, у Вас деньги есть?» – Я с гордостью показал десятку. – «Нет, – сказал он, – нужно девятьсот. Вы в Париж хотите? По обмену».

И понеслось. Как-то всё было очень просто. Несколько анкет, фотографий, и я уже получал паспорт почему-то в гостинице «Спутник» у телецентра. Получил – и тут на меня набросились девушки из нашей группы: получи, мол, паспорт за Моню. Мы тебя шарфиком замотаем, очки снимем… Получил… за запойного еврея (где-то там мне зачтется).

Летели без приключений. Что мне запомнилось на всю жизнь, самолет выруливает к терминалу в «де Голле», а по полю скачут кролики. И конечно, на трапе воздух Парижа совершенно особый.

Поселили нас в центре около площади Италии в какой-то очень цивильной молодежной общаге «очаг интернациональной дружбы» (завтраки бесплатно). Моня поверг горничную в ступор, спросив по-английски, можно ли пить воду из-под крана. Шмотки бросили и пошли гулять. Чего, куда? Без разницы. На площади Италии испугали черных сутенеров.

Вернулись в «очаг» и выяснили, что все привезли с собой водку и икру. И что вы думаете? Две комнаты – для мальчиков и для девочек. Обосновались у «девочек», а к «мальчикам» ходили парами, строго по очереди. За повтор надо было накатить. Накатывали до утра.