Читатель
Больше всего его интересуют книги по истории. Их он читает очень внимательно. Тяжелые, солидные тома: об Иване Грозном, Екатерине II, Петре I.
Но порой начинают расползаться слухи: президент прочитал роман. Говорят, в 2006 году он прочитал боевик, в котором люди из рабочего класса избивают чеченцев и полицейских, а затем с автоматами в руках захватывают резиденцию губернатора, вышвыривая оттуда продажных воров. Это был роман «Санькя» Захара Прилепина.
(Бен Джуда, «Newsweek»)
«У Захара Прилепина есть эссе под названием «Господин Президент, не выбрасывайте блокнот!», там он пишет, как задавал вопросы Путину на встрече президента с писателями, и все вопросы Путин педантично записывал в блокнот. Потом отвечал. В конце эссе Прилепин отмечает, что президент ничего не сказал про «амнистии» и «свободные выборы», хотя записал эти слова. «Не выбрасывайте блокнот», – говорит он. А я бы добавил: и прочитайте еще «Саньку». Чтобы понять, что враги государства Российского притаились не за океаном, и не в среде тщедушных интеллигентов. Враги – внутри властной элиты, в среде ленивых, непатриотичных и жадных чиновников, которых очень устраивает «государство, унижающее слабого и дающего простор жадным и подлым». Пока к народной «внешней» политике не добавится народная «внутренняя» политика, 86 % красно-коричневого большинства будет мрачно ждать, насупив брови, а молодые «пацаны» – уходить в экстремисты»
Barbakan, блогер.
Концовка этой книги будто хлопнула одновременно по глазам и затылку. «Вштырило» - выражение, услышанное у кого-то из дочек.
Он и не представлял, что художественная писанина может подвигнуть к каким-то конкретным действиям, поспешным даже, до общего аврала – МВДшники и свои, конторские, не сразу поняли, чего он хочет, когда настойчиво интересуется безопасностью областных администраций.
(Правительств, конечно, – они все там в регионах давно «правительства», великие очень: писатель Прилепин тут явно не в курсе. За бюджеты свои кровные так бы бодались и слезы лили, как за «правительственные» статусы в городах с населением триста тысяч).
Дали оперативку по местам расположения администраций. Захар Прилепин, узнал Владимир Владимирович, из Нижнего Новгорода, там областные власти вместе с полпредством и мэрией вообще в Кремле сидят, так что в книжке, похоже, имелся в виду другой город, просто областной, среднестатистический.
Проверили, убедились – где-то вообще губернаторства охраняли ЧОПы (за хорошие откаты, естественно), сплошная махновщина, бодались с ментами, боялись чужих глаз.
Разобрались, наказали, усилили, привели в соответствие.
Много думал о солдатиках – сколько их там положили при штурме здания ребята-экстремисты? Автор на этом месте роман оборвал…
(А вот за себя совершенно не обиделся: эпизод есть, где девчонка из лимоновцев, швырнула в президента какой-то жидкой дрянью, попала, он стоял, «будто облеванный», униженный. Ребята потом двигают в бега: не простят нам, мол, эту «обоссанную морду». А он только усмехнулся: знал, что такая акция исключена. Если что здесь работает идеально – так это система безопасности вокруг него, строили ее, закладываясь на чужих людей посерьезнее, чем незрелые русские революционеры. А мечтать не вредно, он не червонец – всем нравиться. В цифры придворной социологии никогда не верил, знал, где рисуют. Смысл обижаться на писательские хотелки?).
А солдатиков, да, было жаль. Экстремистов мало, и большинство необстрелянные, но, сука, как мотивированные – погибнуть приехали, красиво и правильно, а не за властью. Упоминал автор среди арсенала ПКМы (наверное, станковые) и граники, гранатометы (какие они могли забрать у ментов? Надо полагать, РПГ -7, многоразовые, со сменными выстрелами). Не Бог весть что, но у захватчиков там парень Олег, со спецназовским опытом, точно в курсе, как чечены в городской войне использовали на сто процентов невеликие возможности гранатометов. Против танков и БТРов. Артиллерию сразу применять миноборонские точно не станут – и приказ такой на месте никто не отдаст, в штаны наделают.
Во всяком случае, пока не эвакуируют жителей близлежащих домов, если они есть (а наверняка). Будут сопли жевать, изображать переговоры с террористами. Если командир армейских двинет бронетехнику, Олег с ребятами обязательно засядут в подвал или цоколь и станут прицельно шмалять по гусеницам танка и колесам БТРов, могут и пожечь машины, бойцов – из пулеметов положить. Ну кто там они, поднятые по тревоге армейские? Наверняка не спецназ. Обычные мотострелки. Атаковать здания не умеют, перед окнами пригибаться не станут, если кто и добежит – бросит гранаты в стекла, не разбив окна, сам словит осколки. Или пулю из здания.
То есть плохо прогнозируемая по количеству жертв мясорубка. А ну как народ подтянется, встанет живым щитом? Тоже вероятность, хоть и слабая…
Он раздражался, зло себя высмеивал за свои мысли – ну, роман и роман, на то и фантазия у писателей, страшилки лепить из социальных проблем, как будто только они переживают, больше некому. Однако раньше ни одна книга (правда, читал, с юности, в основном по истории, ну еще классиков, Куприна, а там, как живо не будь написано – всё равно дистанция). Нет, ни одна так не опрокидывала в реальность, которую знал, конечно, но с одной стороны, хорошо, если с двух, трех…
Вроде бы Ленин печалился, что совершенно не знает России. На самом деле, лидер и не должен знать своей страны в подробностях, никакого времени не хватит, достаточно понимать людей власти и законы твоего государства (не право, а именно законы, которые веками не меняются, несмотря на все иные перемены). От такого знания, конечно, тоже печалей хватает, однако метаться и дураковать это знание не даст.
А потом, ну кто они, подробности эти? Мыслители и разные говоруны представляют работяг в пивной да пенсионеров в поликлиниках. В шкурку мелкого торговца и форму дорожного мента уже не всякий влезет, да и ничего там хорошего нет. Интересного тоже. А ему были любопытны не свои, а чужие: штучные экземпляры, кого ведет по жизни не инерция, а энергия. В соединении, быть может, с идеей, религией, лютостью… И в этом, видимо, была главная причина воздействия романа на него – там фигурировали именно такие люди – редкие, злые и неожиданные.
Он читал, конечно, других современных писателей (ему делали подборки наименований, ну и где среди персонажей – он сам, «человек, похожий на…»). Проханова, рыжую журналистку, как ее… Юлю, Пелевин сразу не покатил, всех, а, значит, и его, дураками считает, эту манеру Владимир Владимирович еще у тренеров по единоборствам терпеть не мог. Было всё не то, как будто авторы, неплохо зная реальность, судили о ней по каким-то марсианским законам, невесть кем и для кого написанным, да и написанным ли? Сами они явно по ним не планировали жить. Напрягало баловство с языком, как будто пишущие его специально тюнингуют, как девки губы и задницы, чтобы продать в иные земли подороже…
Прилепин, чувствовалось, тоже так умел, но себя дисциплинировал, побеждал эстетство, без дела не понтил. Сильно цепляло вот это соединение настоящей, живой России (и, чего там, в нормальном, нехудшем ее виде) с дикими пацанами, которые и в своем поколении паршивая овца и опасная, с волчьим билетом и оскалом. Вернуть себе родину – сказано пышно, многих впечатлит, но, по сути - скандал в духе общества защиты прав потребителей. А любая защита одного потребителя, да в таких масштабах, это всегда, во-первых, адвокатская разводка, а, во-вторых, рейд обезьяны с гранатой по стеклянному зверинцу.
Забавно, но «Санькя» подвиг его и на другие команды в реале.
Петя Авен (думающий, что это Колесников его попросил прочесть роман, ага, пусть думает), наговорил в своей рецензии от обиды лишнего. Групповой стриптиз. «У нас денег куры не клюют, а у них на водку не хватает». От Пети читать эдакое было особенно смешно. Даже ответить захотелось, анонимно. Как коммерс, ненавидящий социализм для всех, сильно обожает его для себя лично. Однако пришлось бы рассказать, как эффективный Петя свои грешки с кредитами под залог акций Altimo (от элементарного неумения просчитать рынок) на бюджет мечтал повесить, как просил заткнуть дырки, ходил тут кругами на полусогнутых, очки потели, пальцы в маникюре тряслись… Слишком инсайд.
А ведь в свое время, когда Дед принял решение и назначил премьером, в кабинет дверь ногой открывали (юмор еще в том, что кабинет тот же самый был, белодомовский, премьерский). Какими павлинами себе казались, а оказались – петухами.
Петя еще не худший вариант, но вообще - дураки самонадеянные. Глупые какой-то особой, сытой и блескучей глупостью, такая, он заметил, появляется после ярда. На понт брали, грозили, шантажировали, денег предлагали (как будто у них единственные в стране деньги, больше никаких не бывает). Было сразу ясно, что команды для войны не соберут, и поодиночке их передушить элементарно, а опустить еще элементарнее, потому что – зачем сразу душить, негуманно оно и неэффективно.
Настоящий душок, блатной даже, от дерзости и наглой упёртости, а уж следом от денег, был только в Ходоре. И, опять же, гуманно было изолировать, и подождать, пока душок выветриться. И хотя говорили свои, что подранков оставлять нельзя, а, тем более, отпускать на все четыре швейцарские стороны, сделано было вопреки всем - красиво и правильно. Поскольку стало окончательно ясно, какая именно свора страдальца и борца подхватит и понесет, и как не даст ему сделаться графом Монте-Кристо. Сама в управдомы от греха переквалифицирует. Превратит в такого эталонного дурака, что всякие подозрения в его опасности сами отвалятся.
Надо, надо, учит большой учёный Петр Олегович, деревья садить, носки стирать, сказки детишкам читать, и вообще – работать! Покойный Бадри (вот кто был умнее их всех, куда там Берёзе) любил повторять: «если всё время работать – зарабатывать некогда». Еще бы пришлось рассказать, как славный профсоюз, по сути, и не работал никогда особенно, даже на старте. Сами для себя уж точно ничего не делали, кроме гадостей, другим приходилось. Кто-то курировал, пробивал по старым базам, решал, кому и когда, и в обмен на что…
И надо было «Бриони» вставить, не надоело еще в каждом интервью про шмотьё. Смешные люди: денег хватит, чтобы все дизайнерские дома Италии, да и Франции в придачу забрать в одну транзакцию, а он всё «Бриони» главным признаком удавшейся жизни считает. Фарцовое сознание, помноженное на комсомольское и мажорское, получается, непобедимо.
И уж совсем напрасно Авен наехал на старцев, монахов, духовных… Тоже позитивист чикагской школы. Видишь ли, малограмотные старички полезное время у народа отбирали... Пришлось поучить маленько, намекнуть (хотел Патриарху, но там свои бизнес-истории, выбрал канал понадежней), что именно «Альфа-групп», как никакая другая структура, кипит баблом, мечтая принять посильное в возрождении духовности, восстановлении монастырей и храмов. Позже запросил объективку: ага, хорошо услышали, под десяток неплохих, крепких по финансам, позиций. Благое дело, и времени меньше рассуждать о старцах и геополитике. А то Польша, Финляндия, потеряны, дескать, от русского мессианства…
В общем, диагноз тогда вновь подтвердился – дураки. А может, Петя еще и закосил для убедительности под юродивого олигарха… Но и так, и так хорошо.
Морщился, когда читал, как бьют и пытают парня, думалось – неужели конторские? – всё же другая манера – не чекистов, оперативников, а ментовского тупого быдла (представлялся почему-то генерал Реймер, физиономия его, вся из тройных подбородков). Однако согласился: вполне могло быть. И поддержал решение передать в МВД весь политический сыск, вовсе не потому, что Рашид из лампас выпрыгивал. Без профилактики, понятно, никак, но хоть на контору грязь не прилипнет.
Авену, в виде исключения, одни мотоциклисты понравились, которые бились в деревнях, а вот ему как раз легло на сердце другое и многое. Тронула нежность автора к детям. Или вот это, отлично в «Саньке» переданное, неуютное чувство Родины, ее единственности, того, что никогда в себе не изменить. Люди в упряжке тащат на себе через зимний лес гроб с отцом, и эта картина помещается в один длинный ряд, уже про него – тут и питерские дворы, узкие и тёмные, будто небо над ними забрано в решетку (потом, бывая в тюрьмах, с инспекцией и по другим делам, особенно в Лефортове, удивился, как похоже на внутренний Питер – архитектура имперского насилия). И кислый запах матов в борцовском зале, и хаос пылинок над квадратным глазом телевизора в июльский полдень, как будто это не пылинки, но атомы времени… И вечная весна рассыпающегося, чуть зеленого невского льда…
Но ближе всего оказались деревенские главы, и не деревня, а бабушки и старички, и он даже понял почему – напоминали родителей. Родители (в его окружении сплошь и рядом) были не только мамой и папой, но как бы забирали еще поколение, когда старшей родни рядом не было. Тогда в больших городах вообще мало роднились, но своих и корни помнили. Мама никогда не говорила «Калининская область», а всегда почему-то – «Тверская губерния». Когда соседки жаловались на свирепо запивавших мужей, мама советовала – «А отвези ты мужика к нам, в Тверскую губернию. Там на земле отойдет, отвлекут»…
И куцые воспоминания о войне дедушек в романе – это очень точно. Отец о войне почти не рассказывал, иногда приходилось видеть у него книги мемуаров полководцев – наших и немцев, любил военные фильмы, особенно где бывали личные какие-то солдатские истории, но пересматривал их, как комедии Гайдая – на месте ли любимые цитаты, не пропали куда… И сказал как-то, что всё равно из окопа войну никому не снять, и никогда уже не снимут. После того, как – настоящее чудо – встретил в гастрономе своего спасителя, землячка из Петергофа, который тащил его на себе через Неву, раненого. Там все простреливалось напрочь…
Но доползли. Этот крепкий мужик сдал его в госпиталь, ждал, пока прооперируют. Сказал, уходя: «будешь жить теперь, Спиридоныч, а я пойду умирать». И вот тогда, в 60-х, отец вдруг пришел из магазина, сел и заплакал. Было неожиданно и страшно. Выжили, встретились. Человек этот приходил потом к ним, садились с отцом, выпивали. Говорили мало.
Мама, может быть, могла бы подробнее рассказать о блокаде, но ленинградцы вообще тогда этой темы избегали, как будто собрались и раз и навсегда запретили себе вспоминать. И до сих пор ему было не то, чтобы чуждо, а просто непонятно пропагандистское выпячивание таких трагедий.
Но кое-что у них, конечно, прорывалось, он многое запомнил. Как бы две истории – блокадная и фронтовая, сошлись в одну цельную, где их трое с умершим маленьким братом. Когда документально всё подтвердилось (оказалось, всё, что отец и мама говорили – чистая правда, время ничего ни внесло, ни вынесло) надиктовал для одного журнала. Долго сопротивлялся, раздумывал, стоит ли, но уж очень просили. (Не журналисты). Да и самому стало как-то легче. Название – «Жизнь такая простая штука и жестокая». Там и впрямь несколько жестоких историй, посильнее в чем-то, может, прилепинской, как военнопленные доходяги нашли бочку меда, съели и поумирали от желудочных судорог.
Но закончить рассказ хотел по-доброму, потому что мама всегда говорила: «Ну какая к этим солдатам может быть ненависть? Они простые люди и тоже погибали на войне. Такие же работяги, как и мы. Просто их гнали на фронт».
С годами он понял, что это вообще очень русская черта – везде у знакомых кто-то погиб, сгинул без вести, умер в блокаду, но никакой ненависти в людях не ощущалось... В прежние годы они собирались иногда мужской компанией, сослуживцы, посидеть и попеть. Был один, знавший все, наверное, военные песни.
Тогда их и пели-то в основном семейно, своим кругом. Это сейчас военных песен – полны эфиры. Все отмечаются – традиционная эстрада своими нетрадиционалами, и рокеры туда же; звезды шансона, даже те, кого не во всякой лагерной КВЧ отрядили бы выступать. Слушая тогда в компании поющих ребят, сам иногда подтягивая, Владимир Владимирович обнаружил, что советская (а, пожалуй, просто русская, какая уже разница) песня про войну – от марша до лирики – совершенно девственна в пробуждении, так сказать, чувств недобрых. Вот совершенно никакой ненависти, фобий, призывов убивать.
Прислушался и вдруг понял, что в песнях великой войны очень редко встречаются «немцы» и «фашисты». Буквально считанное количество раз. Чаще всего звучат просто «враги», как в любимой отцовской, «Враги сожгли родную хату».
«Перекур», «закурим», «махорочка» звучат много чаще, чем выстрелы. «Молитва» не звучит совсем, но это как раз понятно.
В этих песнях русский солдат почти не показан в бою, бегущим в атаку, в рукопашной… Почти всегда – просто в походе, на позициях, до или после боя, на отдыхе. «Горит свечи огарочек…» И вместо накачки и политучебы – разговоры о доме, близких, как всё сложится после…
Странно. Разве рабы, сталинские рабы, так бы себя ощущали на самой страшной войне? В стране с атмосферой всеобщей обоюдной злобы поэты стали бы складывать такие песни?
Всегда права мама, а не пропаганда, у которой семь пятниц…
Кстати, о песнях и поэтах. Этот логовазовец, написавший свои романы житийные про Бориса и Бадри (и его там много, не сильно похоже), приписал ему зачем-то любовь к Галичу. Конечно, еще в ленинградской «пятерке» работая, Галича знал, но не погружался. Может, им, профессорам, Высоцкий слишком простым показался, а Высоцкий был очень не прост. Потом, надо же свои образы обживать – в Галича вслушался, и понял кое-что, не про Галича, а про сегодняшнее дураковалянье Макаревича с хохлами и Крымом. Бизнес и завязки – это понятно, но не главное. (Ему, кстати, всегда приписывали, будто он видит в людях только низкие мотивации, а он, напротив, всегда первоначально предполагал высокий порядок, и постоянно разочаровывался).
Макар, наверное, поэт, поскольку о времени, личном для каждого, что-то важное с испугу нащупал, но поэт плохой, всю жизнь тянулся к Галичу, талантишком не смог дотянуть, решил добрать диссидой. Едет в Холуёво… Ты, Андейка, хоть в одном холуёве бывал (гастроли с ломящимися полянами не считаются)? Вот такой им из Москвы вся Россия и видится…
Роман Прилепина вновь разбудил в нем свойство, навсегда, казалось, его оставившее – интересоваться людьми. Он попросил подсобрать что-нибудь на героев книжки – участников рижской акции.
Посмотрел даже видео с Прилепиным, который кричит в мегафон «революция» - 2001 год, площадь Маяковского. Потом передает мегафон высокому и крикливому парню – того, кажется, закрыли потом, года три дали.
Развеселило погоняло у рижского нацбола – «Черный Ленин».
Оно, конечно, прямой отсыл к погонам революционера, идеальным типом которого считается (пожалуй, после Че Гевары) Владимир Ильич.
Но Владимир Владимирович, по оперативной привычке, наметил другой, воровской след - в свое время было в Питере, двое-трое даже, последовательно, воров в законе с кликухой Ленин.
Тут и одержимость какая-то корпоративная, идейность, избыточная даже. Теплота, почти семейная, уважение.
Один «Ленин» жил (или просто бывал) в соседнем дворе, и он его видел школьником пару раз. Учительница русского и литературы, Жанна Евгеньевна, дама эмоциональная, ее боялись, узнала вдруг, что одноклассника, Мишку С. - ребята зовут «Пушкин». За привычку к похабному рифмованию всего и вся.
Жанна Евгеньевна возмутилась:
- Так у вас, скотов, и Ленин скоро появится! Ничего святого!
Кто-то из одноклассников, стоявших на учете в детской комнате милиции (потом еще многих не миновала чаша сия), похвастал:
- А у нас уже есть один дядька знакомый, тоже Ленин... В наш дом вчера к кому-то приходил...
И улыбка осветила большое, ассиметричное лицо с зарождающимися угрями.
Захотел с Прилепиным встретиться, не один на один – это было бы чересчур; прислуга (советники) придумали встречу с молодыми писателями. Думал, что явится большевик с броневика, начнет блажить, или, хуже того, балагур камеди-клабовский, шут с двойным дном и челобитными. А то и вовсе перекроется от смущения (он тогда сказал помощникам – если Прилепина не будет, вообще не надо собирать никого). Но нет, писатель оказался равен своей книге, вел себя с достоинством, по-пацански.
Потом была идея учредить личную литературную премию. Единоразовую и очень приличную по деньгам. И вручить писателям трех поколений. Распутину – как старшему, консерватору; Кабакову – бросить кость либералам (читал когда-то в своё, перестроечное, время «Невозвращенца» - лихо, понравилось, потом статейки в «Коммерсанте» - нормальный мужик). И Прилепину – молодой, левый, талантливый.
Наверное, референты слабо сработали, не смогли объяснить, Прилепин заупрямился, полез в бутылку (обрабатывали, он знал, долго). Типа: не приму, и не просите. А тогда какой смысл. Свернули. Не ради ж Распутина-Кабакова затевалось.
Потом передавал знаки и приветы писателю разными окольными путями, почему-то нравился этот квест с использованием оперативных навыков. Когда решили делать фильм к 15-летию, он, знакомясь со сценарием и списком комментаторов, увидел третьей позицией: «З. Прилепин». Ничего не сказал, едва, скорее, про себя кивнул: Песков соображает. Любопытно будет посмотреть, что он там… наговорит.
Перед трансляцией сообщили, что у Прилепина пришлось много вырезать. Что именно выбросили – он интересоваться не стал.
P.S. Из письма Захара Прилепина от 5.03.2014:
«Я тоже думаю, что написал хорошую книгу.
И ты пишешь удивительно точные слова о ней. По крайней мере, я хотел бы, чтоб это было именно так.
Но если б мне сейчас предложили - сожги роман, - а мы отдадим вам Крым - я б сжёг не думая.
Я последние дни относился к ВВП так хорошо, как не относился вообще никогда. Он вёл себя дико круто, и если б он доиграл эту ситуацию до финала - я б вышел из оппозиции, и был бы в числе тех самых 20 нацболов у его кабинета (помнишь, как Ольшанский написал: когда Путина будут сносить болотные площади - последними, кто будут его спасать - окажутся 20 нацболов).
Мне нравится его манера, я просмотрел кусками его выступление, которое оставляет ему возможности на любой выход из ситуации.
Но в том числе оставляет ему возможность эту ситуацию просто слить. И тогда Юго-Восток и Крым России этого не простят никогда.
Понятно, что в целом РФ обыграла на полтора очка Украину:
- на весь мир унизила со вводом войск;
- выбьет закон о русском языке;
- даст минимальную автономию Крыму;
- посадит плюс-минус своего президента, который рыпаться будет куда меньше.
Но этого мало конечно. На кону стоял другой куш. Надо было его брать.
Если он не возьмёт - в числе этих 20 нацболов меня не будет. Он оттолкнёт многих в России.
Беда ещё и в том, что Украина останется зоной нестабильности - очень болезненной. Там люди в ловушке и деться им некуда. Половина страны перессорилась с другой половиной страны. И что им теперь делать?
В общем, я затаился и жду референдума в Крыму. Хотя бы Крым.
Иначе будет просто абзац и позор.
Либеральная шваль опять пошла в атаку, оживились. Вчера они все были ниже плинтуса».
Персонажи
15 ноября прошлого года (на самом деле – 17-го ноября – А. К.) - писала газета «Завтра» в номере от 10.07.2001 г., - над Ригой взвились красные флаги: трое российских национал-большевиков захватили самое высокое здание в городе, башню собора Святого Петра. Их подвиг дорого им обошелся: 30 апреля этого года их осудили в общей сложности на тридцать пять лет тюрьмы. Мы помним о них, пусть сейчас они вне досягаемости. Но мы повстречались с другими нацболами-участниками той славной акции. Кирилл Бегун, Михаил Савинов и Илья Шамазов продвигались в Ригу в составе второй группы, которая должна была соединиться с геройской тройкой. Им повезло меньше: по наводке ФСБ вторую группу вычислили и арестовали на подходах к Риге. Отсидев по семь месяцев за нелегальный переход границы, 20 июня они вернулись в Россию».
«Еще один отряд нацболов – четверо, вынуждены были выпрыгивать из окон поезда, причем один из них, Илья Шамазов, сломал себе ногу, ударившись о бетонную плиту. (…) Были мобилизованы все латвийские силы: спецслужба, милиция, национальная гвардия, даже вертолёты. Однако безоружных пацанов удалось задержать только через 16 часов».
(Эдуард Лимонов, «Моя политическая биография»)
Знаменитая рижская акция нацболов – один из центральных сюжетов романа «Санькя»: в ней принял участие земляк Саши Тишина – Негатив. В Ригу не доехал «из Нижнего пацан», который сломал ногу, выпрыгнув из поезда на ходу. В разгроме «Макдональдса» и офиса партии власти, в захвате администрации активное участие принимает «союзник» Шаман, он же – персонаж отличного рассказа Прилепина «Жилка», соратник лирического героя по будущей революции.
Для нацболов (ныне – «другороссов») и друзей Прилепина, никогда не составляло труда угадать «Шамана» в реальном Илье Шамазове – сильном, могучем, добром, убежденном и увлеченном человеке. Мы с Ильей немало в разное время говорили, под запись и рюмку – кому, если не ему, представлять персонажей романа.
Из монологов Шамана (Ильи Шамазова):
…Папа не находил себе места после событий октября девяносто третьего. Он был там. Занесло с оказией в Москву. Улетал накануне расстрела. Привёз десяток газет “День” с собой. Я, малец, вглядывался в тревожные сводки, читал передовицы. Конец был уже известен, тем мрачнее воспринималось написанное.
Потом папа устал ждать, когда на наш далекий Сахалин, как в той песне, с пересадками, самостоятельно пробьются свежие номера газеты «Завтра». Он сам организовал их попадание в местную сеть союзпечати. Это был год, наверное, 95-ый, мне было тринадцать. Тогда же, следом, от москвичей посыпался ворох всяческой прессы. Среди прочих «Дуэлей» и «Мыслей», вдруг добралась до Сахалина, сразу облюбованная мной, моя первая «Лимонка».
«Нацбол - будь человеком длинной воли, даже когда тебя жалит тысяча пчел» - гласила подпись к иллюстрации первой полосы. Газета захватила меня, а лозунг, во многом, стал жизненным принципом.
В латвийской тюрьме, в которой я провел чуть свыше семи месяцев, свое заключение я измерял непрочитанными номерами. Газета, как часы, выходила там, в Москве раз в две недели. По возвращении, первым делом, углубился в изучение архива.
Недавно партиец, который приезжал забирать меня с границы после Латвии, подвозил в Луганске. Неслись ночью в сторону России. Он в форме. Ополченец. Я не стал сентиментальничать, напоминать ему ту - четырнадцатилетней давности - поездку.
…В день инаугурации Путина в мае 2000 года нацболы провели первую акцию против ставленника Ельцина. Многие тогда верили, что с его приходом всё изменится, но не мы. Большую Никитскую перегородили в тот момент, когда новоиспечённый Володя возлагал цветы к могиле безымянного солдата. Как несовершеннолетнего (я тогда сбежал в Москву, не смотря на подписку о невыезде по моей первой уголовной статье за разгром приемной СПС и мог поплатиться заключением под стражу) меня отпустили из отдела. Повезло. Почти весь актив остался на майские в клетках.
Втроём нам пришлось развозить тираж нового номера “Лимонки” по вокзалам. Разной величины свёртки растекались с проводниками по всей России. Гордость распирала от решения сложнейшей логистической задачи, как назвали бы это сейчас.
Газета была преисполнена молодости, задора, интеллекта и безбашенности. Любой текст перечитывался не по разу, иные становились партийными бестселлерами. Почитайте статьи Прилепина (Лавлинского) той поры, Писи Камушкина (Кинга Рыбникова), Абеля, Вия, Бегуна, если я залезу на сайт перечислю ещё десяток авторов. «Сон Вождя», «Сон гауляйтера», «Хочу ебаться», «Не хочу ебаться» - это шедевры и апофеоз всего того, чем мы жили. Газета вбирала в себя бесчисленные вопли с мест о том, как грабят народ новые власть имущие. Учила что делать.
Новомодная художественная группа «Что делать?» проводила много лет спустя в Нижнем Новгороде «Левый семинар». Собрались, в основном, молодые культуртрегы, художники, поэты. В кулуарном разговоре молодежь (а я, бля, старик, ага), неожиданно, заностальгировала, перейдя с обсуждения игрушек на «Денди», к воспоминаниям о текстах из «Лимонки». У многих, оказалось, были подшивки. «Вот куда делась молодая поросль, - подумал я - ушла в арт-среду». Современное искусство искусно поддерживалось сверху. Нас же очень жёстко вели «фэйсы» и убоповцы, кислород был перекрыт. «Кто покинет явь помойной ямы ради снов?»
Своей подшивки я давно лишился на каком-то очередном обыске.
…В августе 1999, уже перебравшись с Сахалина в Нижний, нашел в Москве Бункер и подал заявление о вступлении в Партию растатуированному красавцу Кириллу Охапкину. Герой Севастопольской акции разговаривал со мной вживую, чудо. Вечером, я впервые видел Лимонова. На первом ряду (шло собрание), сидел Толя Тишин. Он ритмично раскачивался в такт словам Вождя. Единственный позволял себе, время от времени, вставлять реплики. Временами, услышав что-то важное для себя, впадал в глубокое раздумье, рука нервно оглаживала густую бороду. Меня его поведение возмутило.
Когда Эдуард сел, Толя стал нашим всем. Он воспитал множество офицеров Партии. И как отец, и как командир. Потом мы узнали, что Толя дал показания на Вождя. Из-за них, отчасти, Лимонова смогли тогда закрыть. Мы готовы были простить Анатолию и не такое, Эдуард по понятиям имел полное право не прощать ничего. Эдуард, повторю, имел полное право.
Перечитывал недавно «Санькю», заметил, что Матвей (персонаж, так похожий на Тишина-старшего) не вызывает больше такого уважения, как раньше. Моя ли это беда, или захаровские правки новой редакции романа, не знаю.
...В 99-ом нацболы в Нижнем уже были. Не было командира. Тогдашний гауляйтер был пассивен, запутавшись в семье, точнее сразу в двух своих семьях. Партией он не занимался.
Общаться с этими ребятами было одно удовольствие. Я нашёл своих. В декабре мы провели первую акцию прямого действия. Несколько человек побили булыжниками витрины «Макдональдса». Булыжники были снабжены листовками со слоганом «Америке - гамбургер, России - Достоевский!». Ресторан оккупировал здание бывшего главного городского книжного магазина. Ночь после акции мы проговорили о смене власти в отделении, о планах. Все были воодушевлены. Была проблема, никто не хотел становиться главным. Почему-то подразумевалось, что будущий Комиссар не будет участвовать в АПД (акциях прямого действия – А.К.). В конце концов, в готовое письмо о смене гауляйтера была вписана фамилия талантливого рок-музыканта Димы Елькина. Я поехал в Москву к Лимонову за вердиктом. К этому моменту в Нижнем нас было пятеро.
«Старые» партийцы упрекали меня, что, будучи достаточно начитанным юношей, я не читал никаких книг Вождя. Мне сунули в руки «Анатомию героя». Книга меня потрясла. Я ехал разговаривать к полубогу. Эдуард Вениаминович высказал некоторые сомнения, стоит ли перетряхивать отделение по первой прихоти юнцов, но старым командиром он тоже был недоволен и нашу просьбу удовлетворил. В качестве напутствия он сказал, что мы обязаны понимать степень ответственности, которая ложится теперь на нас, менять руководителя каждый месяц, он не собирается. «Будь человеком длинной воли» - я уже выучил это. Через месяц нас было уже тридцать.
Весь двухтысячный мы думали только о том, как (по выражению одного из наших, кажется, Олега Лалетина) нанести реальный ущерб врагу. Каждая следующая акция была отмороженней предыдущей. После разгрома приемной СПС я был в Москве. Польстило, когда на вопрос, заданный на собрании Лимонову о будущем организации, он ответил, посмеиваясь, что если мы будем вести себя, как в Нижнем Новгороде, то он за будущее не ручается. Но мы все уже грезили о большем.
Было абсолютно понятно, что ничем, кроме срока, эта вакханалия кончиться не может. Бояться было просто некогда. Мы организовывали концерты; общались везде и со всеми, привлекая всё новых сторонников; громили витрины; клеили листовки по ночам; пили «Анапу» в перерывах; разрисовывали город; читали; вели бесконечные споры о тактике, о будущем. Но по-настоящему мы ждали только возможности проявить себя на большой федеральной акции.
Закономерно, я оказался в Латвии. Моя группа выехала поздно, контора сдала нас с потрохами, в рижских газетах писали накануне: «К нам едут известные международные террористы Тишин, Колесников, Шамазов». Это после СПСа я типа известным стал. Все силы местных охранителей были мобилизованы. Но мы должны были попытаться.
В Латвии поезд Ленинград-Калининград останавливался дважды. Надо было успеть десантироваться после Резекне. Виз и паспортов ни у кого не было, пустая формальность. Моя группа собралась в тамбуре. Я сорвал стоп-кран, и ребята по очереди стали выпрыгивать почти на полном ходу, не дожидаясь остановки. Я прыгал последним. Ощущение полета было фантастическим. В тюрьме потом долго снилось, что куда-то лечу. Приземлился удачно, но швырнуло в сторону. Сперва врезался в покилометровый запас железнодорожных рельсов, а от него отлетел в канаву. Попытался выбраться, но не смог. Штанина была в крови. Бедро раздулось, изнутри выпирала кость.
Поезд остановился. По насыпи ко мне подбежали полицаи с фонарями. Было очень обидно - конец пути наступил слишком рано. До Даугавпилса ехал в тамбуре, лёжа на носилках. Подвыпившие посетители вагона-ресторана, слоняющиеся туда-сюда, то и дело распахивали дверь, та больно втыкалась в мою лежанку. Пассажиры удивлённо спешили дальше. В больнице мне просверлили ногу, поставили на растяжку и поместили в отдельную палату на шесть коек. Приставили двух полицаев. На операции я потерял больше трёх литров крови. Через несколько дней меня на носилках этапировали в в тюрьму.
Следующие семь месяцев мы ждали суда.
Камеры в даугавпилсском «Белом лебеде» не переполнены, в остальном разницы с российскими тюрьмами никакой. Разве что рыба есть в рационе. Море рядом. Сидели в основном русские (побочный эффект антирусской политики властей). Латышского, в основной своей массе, не знали ни заключенные, ни сами тюремщики. Протокол на меня, однажды, составляли со словарем. Этнические латыши, кстати.
Через месяц по централу (я был в Риге) прошёл прогон (малява предназначенная всем арестантам): ветеранов ВОВ выпускают на подписку. Я ликовал, цель была достигнута. Мы и ехали привлечь внимание к старикам, которых бросали здесь в тюрьму. Шум удалось поднять не слабый. Вторая цель - привлечь внимание к проблемам русскоязычного населения Латвии - тоже была достигнута. Это сейчас в России все знают о сегрегации русских в Латвии, тогда в двухтысячном никому не было до этого дела. Ветеранов потом по решению суда посадили снова.
…После тюрьмы акции уже так не будоражили, воспринимались, как монотонная и необходимая работа. Они окончательно стали политическим инструментом. Разведать местность, нарисовать план объекта, проникнуть на него, осуществить поставленные задачи. Если организовываешь сам, поставить эти задачи. Все просто, все неимоверно сложно. Общение с ментами после акции, досадная формальность. Все их прокладки были изучены. Мы знали, план посадок спускается сверху, что в ментовке зря лясы точить.
За некоторые акции грозили срока. Активисты всегда были готовы к этому. Исполнителей перед выходом со вписки ожидала короткая воодушевляющая речь. «Ребят, вот сейчас они реально могут выйти из себя», - это того стоило. Только после захвата АП желающих ехать на акции стало меньше. По крайней мере в Нижнем (у нас всё-таки село восемь человек разом). Кажется, как раз в этот период Захар начал писать своего «Санькю». Когда он заканчивал роман в Нижнем было захвачено заводоуправление ГАЗа. Мы протестовали против грядущих увольнений. Шок от предыдущих посадок прошёл окончательно.
Власти всерьёз взялись за нас после Минздрава. Говорят, Путину не понравилась знаменитая фотография с первой полосы «Известий», на которой был изображен Макс Громов, выкидывавший портрет узурпатора в окно.
….В пятом году Кремль выдумал для себя оранжевую угрозу и стал с ней бороться, а Партия взяла курс на сближение с инакомыслящими из других политических лагерей. Украинский опыт потряс тогда всех. Не результат - сам факт революционных преобразований на территории постсоветского пространства. Результат был очевиден: одни капиталисты погнали других. Потому, наверное, все последующие Майданы и воспринимались со скепсисом. Прививка против украинского оранжизма была получена что надо. Тем более, что после ельцинской социалистической риторики, Путин больше стал заигрывать с темами национального величия. Партия в результате стремительно полевела. На Майдане же левацких лозунгов раз от раза становилось всё меньше.
На региональном уровне приходилось подтягивать и наущать либеральные организации и гражданские движения. Все они по сравнению с нами находились на эмбриональной стадии развития. Уже к седьмому мы находились под очень плотным колпаком органов. Непосредственной разработкой занимался УБОП. На любые попытки собраться больше трех сразу реагировали, появлялись хвосты. Акции срывались. Анкет о вступлении не становилось меньше, но к любому потенциальному партийцу успевали наведаться раньше, чем мы выходили с ним на связь. Мало кто просачивался через это сито.
Потом стало совсем тяжело. Массовые обыски; изъятие компьютеров, телефонов; ОМОН на месте проведения собрания. Какая-то шантрапа всё норовила прыгнуть на партийцев. Бесконечные суточные административки за малейшие прегрешения (или вовсе без них, под дату). Запрет Партии. Даже упоминать о её существовании теперь можно было лишь уточняя, что она запрещена.
Зачатки несистемной оппозиции и вовсе смыло при первом сигнале тревоги. Власть провела свои выборы без сучка, без задоринки. Мы учредили новую партию, «Другую Россию», - но те, кому надо, всё про нас прекрасно понимали. Спуску нам давать никто не собирался. Проще теперь оказалось раствориться.
…В девятом году Эдуард придумал гениальную затею. В рамках «Стратегии-31» мы стали выходить каждое 31-ое число, требуя свободы собраний. Все разрозненные, разбитые полки оппозиции сплотились тогда вокруг нас. Рядовые Партии, растворились в общем вареве гражданских активистов. С появлением социальных сетей проще было кинуть клич и воспользоваться предложенной помощью по любому вопросу. Вольный поток, а не жёсткая структура. Справились с работой в таком формате не все регионалки. Многим было тяжело выходить к людям. Но любая самоизоляция взрывала организацию изнутри при условии внешнего давления.
В Нижнем мы тянули несколько лет «Стратегию». Мы сотрудничали с правозащитниками. У них я очень многому научился, когда несколько лет администрировал деятельность по проектам в области международного уголовного права.
Грубо говоря, определенный период мы действовали как самостоятельные политики, сохраняя не всякому зримую внутреннюю структуру. Потом я сам перестал различать, а есть ли она. Мы всё понимали про белоленточные волнения с самого начала, но на региональном уровне позволили себе вдоволь наиграться в эти игры. Мы стали самыми значимыми участниками коалиции в Нижнем Новгороде. Смысла в этом, наверное, не было. Но и в стороне стоять было решительно не возможно.
Из широкого коалиционного движения я для себя вынес лишь одно: в коалициях всегда побеждает усреднённое мнение. Посредственность уводит движение в сторону от открытого конфликта, вылезает при этом на самый верх. Чтобы брать власть, нужно возвращаться к чёткой партийной структуре с внятно оговоренными программными принципами. Иного не дано. Чужие там не приживаются.
Когда настанет час, скелет стремительно обрастет мышцами. Осталось дожить до этого часа, сберечь себя для будущих свершений.
Все еще впереди. Будем работать - будем жить!
Сид и дети сенаторов
Сергей («Сид») Гребнев, наш общий товарищ, завсегдатай керженецких чтений, написал рассказ «Дети сенаторов». Новелла, впрочем, сделана в безыскусной манере ЖЖ-шного документального очерка, и не всякий читатель догадается, что документальность здесь – прием, и вполне провокативный. Автор разрабатывает принципиальную, горьковско-прилепинскую тему – семьи и революции. Сид показывает непреодолимый разрыв между участниками белоленточного движения – и, по-нацбольски прямо, видит причины в генеалогии и даже генетике.
Коротко представлю автора, не успевшего пока сделаться звездой литературы.
Сид Гребнев – нацбол, брат Андрея Гребнева, вожака питерского отделения НБП на рубеже веков, воспетого Эдуардом Лимоновым в «Некрологах» и не только, имевшего репутацию одновременно героя и отморозка – а чего там было больше, до сих пор обсуждают очевидцы этой короткой яркой жизни. Сид еще напишет о своем знаменитом брате, а вне литературы у него перед партией собственные заслуги: среди прочего, захват «Авроры» и участие в Алтайском походе, закончившимся арестом и заключением Лимонова.
Внешне Сид напоминает штурмовика из бригад Эрнеста Рэма – пивная мощь, бритый и неровный череп, тотемы и тату – партийная символика по плечам; он чрезвычайно искусен и в командных видах спорта, и в единоборствах. Но в комплект к устрашающему визажу Сид Гребнев имеет добрый нрав, золотое сердце и литературный талант.
«Дети сенаторов» начинаются с бабушки героя-автора, которого, естественно, кличут Сидом. Ей 83 года. Бабушка живет в промышленном пригороде Питера, некогда процветавшем, а теперь ветхом и едва ли не мертвом… Маленькая трёшка в хрущевке, полная воспоминаний и стариковских запахов:
«У бабушки всегда порядок в квартире был, пылинке любой в окно залетевшей присесть куда-либо стыдно было, сразу видно её. Полы хоть и скрипели всегда, но каждый год красились в цвет по названию «половая краска». Бабушка сама красила. Но с течением времени зрение село, и не замечала уже она лезущую грязь. Хоть и чисто казалось ей, но врали глаза».
Сид с друзьями приехали из Питера мутить протестный митинг, остановились до общего сбора у бабушки. С ними, эдаким комиссаром – Илья Пономарев. Но и он еще не главная этуаль – ожидается и появляется Ксения Собчак. Появление бывшей светской львицы в хрущевской квартирке промышленного пригорода было гипотетически возможным только в болотные сезоны, экс-секс-символом которой Ксения Анатольевна и являлась.
«Протест – это бесплатный гламур для бедных. Беднейшие слои населения демократично встречаются с богатейшими для совместного потребления борьбы за правое дело».
Это Виктор Пелевин, данный издевательский пассаж – из халдейских сценариев (халдеи – по Пелевину – что-то вроде политтехнологов при вапмирах, которые неизменно и устало рулят этим миром. То есть, на наши, протестные деньги – чиновники из кремлевской администрации). Халдеи, с подачи вампиров, для сохранения равновесия в обществе предлагают добавить к Дискурсу и Гламуру – Протест. Как один из них не без изящества формулирует – «шестьдесят восьмой-лайт».
«Сама революция становится гламуром. И гламурные б… понимают, что если они и дальше хотят оставаться гламурными, им надо срочно стать революционными. А иначе они за секунду станут просто смешными».
Вернусь к Сиду, тем более что Собчак уже в хрущевке.
Предсказуемые неловкости и стыды героя, рассматривание звезды вблизи украдкой, но в подробностях, коррелируют с воспоминанием:
«…Папу Собчак я видел ещё подростком в 91- м году. При известных событиях того года. Тогда я оказался на Чапыгина 6, у питерского телецентра. Дошёл туда с огромной толпой от Дворцовой. Где все ждали танков, но танки не приехали. Все заскучали, и тут кто-то сообщил, что нужна охрана телецентра, ибо его собирается захватывать какой-то спецназ, верный ГКЧП. На Чапыгина уже собралось прилично народу. Подошедших нас приветствовали и обнимали. Спецназ не приехал, толкались, ходили, делились на десятки, оцепили прилегающие дворы.
– Собчак, Собчак! – закричали в толпе, и все двинулись ко входу в телецентр. Мне было ничего не видно. Кто-то там говорил, все слушали, потом аплодисменты.
– Расступитесь, расступитесь! – закричали.
Расступились. В получившийся коридор, медленно, но сигналя, проехала машина. Все аплодировали и кричали «Свобода!», даже стоящий рядом со мной пьяный дядя захрипел «Ура!» и захлопал в ладоши. Я тоже захлопал, мимо проехала чёрная машина. В её окно, с заднего сиденья улыбался невзрачный дяденька с белыми зубам и крючковатым носом. Он показывал двумя пальцами «victory». Я захлопал сильнее, и вроде как дяденька заметил меня и кивнул. Я вообще тогда не знал, ху из Собчак.
Маму Собчак я видел году в 99-м. Мы тогда пикетировали у Аничкова дворца, у них там какое-то сборище было, посвящённое чему-то, дате какой-то. Уж не 91-му году посвящённое?
Увидев маму, мы заскандировали что-то оскорбительное, а она, маленькая женщина в светлом плаще, увидев наши флаги, засмеялась, и стала посылать нам воздушные поцелуи. Мы стали плеваться театрально. Это развеселило её ещё больше, и она прям затряслась от смеха, потряхивая куцыми крашеными кудряшками.
А вот дочку впервые».
Но, собственно, из знакомства ничего доброго не выходит, даром что вместе – на митинг, а в перспективе – на Кремль. Старушка невольно провоцирует ссору между нацболами и мажорами, которая переходит в локальную даже потасовку. «Дети сенаторов!» – ироническая реплика одного из друзей звучит как диагноз, не конкретной ситуации, а всему болотному движению.
Сид на взгляд «цивилизованного» человека дик, как дивизия, однако я не верю, чтобы он, добряк, мог в шеи вытолкать Собчак-Пономарева из бабушкиной хрущевки. Конечно, мы имеем дело с идеей Лимонова-проповедника о чистках в протестном движении, воплощенной в художественной форме учениками. Сид, однако, берет еще глубже – промелькнувшие папа-мама Собчаки и 91-й год – это не исторический пунктир, а заминированный мост и возвращение социального анализа в литературу. Или вульгарного социологизма, если угодно. Актуальная вещь.
«Ничего не увидела в этом графоманском опусе кроме дешевого надрыва и прольской классовой ненависти» – из комментариев в ЖЖ к «Детям сенаторов».
Реплика звучит приветом из РАППовской критики, и Сид, согласимся, дает для этого повод. Замечательно тут, что актуализовавшаяся «пролетарская» литература тут же получает адекватную себе критику… Как справедливо замечает Захар Прилепин, мы просто зашли на новый круг.