***

Смертью тронут, жизнью трачен
И не должен никому,
Я бреду рассветом грачьим
В гиблом яблочном дыму.

В тихом омуте больничном,
Где рассвет похож на бред,
Был застукан я с поличным
Медсестрой, идущей вслед.

И по зыбким коридорам,
Под неоновым дождем
В мутном облаке бредовом
Был на пост препровожден.

Чтобы заспанный охранник,
Отпустил меня за так, 
Чтоб навек я сгинул в ранних
Зябких яблочных садах.

***

Нет покоя у Дона кыпчакским орлам.
Путь за Доном – неясен.
«Не пойду против неба!» – сказал Тамерлан
И ушел восвояси.

И ушли восвояси все конные тьмы –
За Азов и за Каспий.
Улетают века сквозь ночные дымы,
И слагаются сказки.

Что за огненный ангел явился Хромцу
На распутье на русском? 
То узнают доподлинно швед и француз,
И германец под Курском.

То запомнит навек каждый храм на крови
И впитают все корни.
А пока только ночь. Только степь да ковыль.
Только промысел горний.

***

На улице Самеда Вургуна
В надрывном сне, в оазисе бакинском
Я плыл на север, словно аргонавт,
Чтобы очнуться где-то под Ногинском…

Плыла земля, поросшая быльем.
Пылало солнце в центре небосвода.
Но шел вперед стрелковый батальон.
И вел огонь. И умирал повзводно.

Горела синим пламенем трава.
И рушился на части мир огромный.
Нам жгучий ветер пальцы отрывал.
И выедал глаза дымок загробный.

Но я увидел взмахи белых крыл
В одном из самых роковых моментов –
Меня от смерти ангел мой прикрыл,
А с поля вынес лейтенант Мамедов…

На улице Самеда Вургуна
В надрывном сне, в палате госпитальной
Я снова слышал взрывы тех гранат
И улетал от боли нелетальной.

Была весна. Цвел за окном инжир.
И тлело небо в зареве бакинском.
А я, как дурень, нарушал режим
И снег глотал, очнувшись под Ногинском.

***

В сырых, промозглых ноябрях
Он кровью ледяной набряк,
Как эти листья, эта почва,
Куда нам всем придется лечь.
Да только не об этом речь.
Речь не об этом. Это точно. 

А речь о том, что смерти нет,
А есть лишь этот Божий свет,
Где греки осаждают Трою,
Где вечных звезд круговорот
И куст калины у ворот,
Налитый ледяною кровью.

Туман

На колесном пароходе,
На старинной той «Чердыне»,
Где отец мой верховодил,
Плыли мы в закатном дыме.

Плыли мы тогда по Волге,
Там, где ивы серебрились.
Там, где берег был пологий,
И где берег был обрывист.

Плыли мимо ярких вспышек,
Мимо облаков летящих,
Мимо всех печалей бывших
И печалей настоящих. 

А потом мы плыли мимо
Всех окопов сталинградских,
Мимо холода и дыма,
И могил – родных и братских.

Мимо блиндажей немецких
И дорог, от крови вязких,
Мимо блокпостов в Донецке,
В Краматорске и Славянске.

Шлепали по небу плицы.
И сквозь долгие туманы
Проступали рядом лица
Молодых отца и мамы.

Но сносило тут же в ночь их –
И озноб пронзал навылет,
И звенел вослед веночек
На далекой их могиле.

Плыли мы в сквозном тумане
На разболтанной «Чердыни».
И висела ночь над нами 
Крепче каменной твердыни.

Будем

Будем порванный невод чинить –

Из пространства выпутывать нить

И сшивать деревянной иглой

Свежий ветер с рассветною мглой.

Будем лодку смолить ввечеру.

Будем жизни тянуть бечеву

Сквозь железные звенья излук,

Через темные воды разлук.

На закате подняв паруса,

Будем плыть сквозь ночной палисад

Между белых весенних стволов

По течению смыслов и слов.

А когда станет в небе светать,

Будем невод по небу метать –

И процеживать звездную медь,

И вытягивать легкую смерть.

И держать перед Богом ответ

За весь этот неправедный свет.

Гуси летели

Сели на озере дикие гуси, сели на озере серые.
Долго летели над матушкой Русью, долго летели – и сели вот.
Долго летели они над лесами, над городами разными –
Над золотыми крестами Рязани, реками и пространствами.
Многое слышали дикие гуси, многое серые видели.
Слышали, как семизвонные гусли пели о нашей погибели
Видели гуси жестокие рати, беды и горе всякое.
Видели серые, как Богоматерь тихо на небе плакала.
Видели гуси, как, падая, гаснет свет над снегами мрачными.
Ведали, как совершались казни в тюрьмах ночами грачьими.
Много увидели серые гуси, много узнали дикие –
Вот почему преисполнены грустью тихие, светлые клики их.
Долго летели серые гуси – вот и устали до смерти…
Господи, сжалься над нашей Русью! Сжалься над нами, Господи!

Звезда моя

Где-то там, за метелью слепой,
На краю мироздания,
Где стоят сельсовет и сельпо,
Тихо светит звезда моя.

Этот свет, он ни с чем не сравним,
И плывет, как мелодия,
Над снегами холодных равнин,
Где лежит моя родина.

Где лежат моя скорбная мать
И мой батя израненный.
И клубится вселенская тьма
В их окне за геранями.

И молчат в занесенных полях,
Там полегшие воинства.
Лишь поземка бежит через шлях,
Как отставший от поезда.

И луна бьет хвостом в полынье.
Да звезда моя дальняя,
Не мигая, горит в полутьме
На краю мироздания.

Последний солдат

– Налей-ка еще нам по «сотке», Тенгиз, –
Кричит через головы бывший танкист,
А ныне – бездомный калека.
– Я выпить желаю за взятый рейхстаг,
За ногу в кустах и за душу в крестах,
За нашу Победу. Налей-ка!

Ему наливает безмолвный Тенгиз,
Пока он бредет под осколочный визг
И вдовьи далекие вздохи, –
Пока он ногой деревянной скрипит 
И давится воздухом, крепким, как спирт,
И ждет у обшарпанной стойки.

Он с хриплым надрывом глотает сто грамм,
Как будто срывает вагонный стоп-кран,
Чтоб выйти в ночной глухомани, –
Как будто вступает в последний он бой,
Чтоб снова прикрыть своей рваной судьбой 
Страну, что лежит за холмами.

Последний защитник великой страны,
В которой всегда все верны и равны,
А коль не равны – то маленько.
… Бездомная вьюга свистит по холмам,
Качая во мгле привокзальный шалман…
– Я выпить желаю. Налей-ка!

Свете тихий

Свете дивный, свете тихий,

Свете поздний мой, закатный…

Листьев трепетные блики,

Яблок розовые пятна.

Сизый воздух, дымный пламень

Окон в старом мезонине.

И огни между стволами.

И сырая мгла за ними.

И далекой птицы крики

У черты последней самой…

Свете давний, свете тихий,

Незабвенный, несказанный!