Боже, почему впечатление такой щемящей прелести?

Добужинский. Иллюстрация к повести Ф. Достоевского «Белые ночи». 1922 г.

Если б я увидел эту гравюру висящей среди других в музее, я б ни за что не прошёл мимо.

Вообще, я волнуюсь… Слишком много хочу сказать и не знаю, с чего начать.

Ну, начну с волнения.

Конечно, если я стану заражать своего читателя впечатлением, которое на меня произвела эта гравюра, то ничего научного в этом не будет. Но что, если у меня есть претензия, что я напрактиковался верно, в соответствии с намерением художника, подсознательным к тому же, передавать то, что во мне самом из-за его произведения  поначалу является подсознательным… - Представляете? Какое самомнение! Я посягаю на ранг научности моих озарений!

А как я объективно их докажу?

Вот – одна из причин волнения.

Я успел до того, как сел это вот писать, задать себе вопрос, что меня поразило. И даже успел прикинуть ответ. И это нехорошо. Чаще я не знаю ответа, когда начинаю писать.

Вот и вторая причина волнения: не получилось бы у меня начётничества. (Ибо ответ я нашёл из общих соображений, правда, проверенных на массе случаев.)

Или ладно. Давайте-ка я забуду о страхах, как мне вам понравиться… Я зато в сию минуту не знаю, как я объективно (научно) докажу вам, читатель, свою правоту. Так что соприсутствовать в поиске вы будете.

Но начну с пересказа того, что в голове уже шевелилось.

Общие соображения таковы.

Добужинский сложился как художник в объединении «Мир искусства» в начале ХХ века. Там большинство было ницшеанцами. Можно ожидать, что ницшеанцем стал и Добужинский.

Вообще в начале ХХ века многих тянуло в ницшеанство. «Союз русских художников», казалось бы, противоположный «Миру искусства», тоже изобиловал ницшеанцами, выражавшими своими пейзажами необходимую для ницшеанцев Вечность в том, что рисовали образами русской исключительности (любая страна, наверно, это позволяет – неповторимостью своей природы). Исключительность имеет сходимость с менталитетом народа. А тот – не изменяется веками, как и природа. И – чем не Вечность?

А в этой гравюре – такая исключительность (сравнительно с другими странами, не скандинавскими, конечно), как белая ночь.

Плюс такая неожиданность (признак таланта): рисовать ночь ослепительнее, чем день!..

Эта неожиданность и приковала моё внимание с самого начала (что я не с самого начала понял, что тоже хорошо, ибо – для меня – является признаком происхождения из подсознания, что – для меня же – является признаком принадлежности к высочайшему рангу в искусстве).

Но тут у меня возник вопрос: зачем Достоевский? И как это соотносится с датой – 1922-м годом. Это год создания СССР. Это начало нового мира, в котором Достоевскому места… не было, потому что Достоевский его, нового мира, приход мыслил в более отдалённом будущем и – с Христом в сердцах. А тут – наоборот всё.

Теперь я понял. Достоевский нужен был как повод обратиться именно к такой исключительности русской, как белые ночи, а у Достоевского было произведение с таким словосочетанием. Плюс привлечение Достоевского вводило в оборот прошлый век. А век и Вечность… Понимаете?

Что Вечности до смены строя…

Добужинский тут даже не скрыл, что у него антидостоевская, так сказать, направленность (тот же творил во имя религиозного социализма: «зачем мы все не так, как бы братья с братьями?» Это цитата из его «Белых ночей»). – В чём антидостоевскость выразилась? – Да в масштабе фигур.

У Достоевского пронзительно-мучительный психологизм от беспощадного неприятия Этой, дурной жизни, ради какой-то – мыслимой только – сверхбудущей: благой, тёплой, братской. Похожей на христианский тот свет после Апокалипсиса, бестелесный.

А какие фигуры у Добужинского? – Их можно и не заметить, счесть, что это трещина в тротуаре. А неожиданная для ночи всё-таки ослепительность – это образ иного, тоже едва мыслимого, но не христианского иномирия. В котором ВСЁ не такое, как в Этом, плохом. И не только отсутствие телесности. – Холодно там. Зато ослепительно…

Впрочем… Ведь Достоевский не принял бы Октябрьскую революцию и победу угнетавшегося большинства в гражданской войне: с кровью дело было. Щепетильный был. Вот и Добужинский щепетильный. Через 2 года уехал из СССР.  В СССР ницшеанцы были непереносимы для большинства. Не то, что в начале века, когда это большинство понятия не имело о существовании таких экзотических идеалов, меньшинство же – ими зачастую упивалось.

Это я попробовал через биографию выйти на объективность и тем как-то доказать правоту своей интуиции – изложенном вам художественном смысле гравюры.

Помогут ли объективности поступки других ницшеанцев? Уехали из СССР другие представители «Мира искусства», бывшие ницшеанцами? Уехали. Сомов, Бенуа, Дягилев, Бакст, Малявин. И хватит, чтоб не пролететь?

Что б могло поддержать мою интуицию? – Мнение авторитета, который и для меня авторитет. Такой есть – Алленов. – Не написал ли он что-нибудь о Добужинском? – Написал:

«…у Добужинского современная урбанистическая цивилизация выражается не в поступках и действиях людей, а через облик современных городских строений, плотными рядами замыкающих горизонт, загораживающих небо, перечеркнутое фабричными трубами, ошеломляющих бесчисленными рядами окон. Современный город предстает у Добужинского как царство однообразия и обезличивающего стандарта… программной… является для Добужинского картина «Человек в очках» (1905-1906, ГТГ). На фоне окна, за которым в некотором отдалении перед заброшенным пустырем громоздится городской квартал, изображенный с тыльной, непрезентабельной стороны, где над старыми домишками возвышаются фабричные трубы и голые брандмауэры больших доходных домов, вырисовывается фигура худого человека в обвисшем на сутулых плечах пиджаке. Мерцающие стекла его очков, мешающие увидеть взгляд, совпадая с очертаниями глазниц, создают впечатление пустых глазных впадин. В светотеневой моделировке головы обнажена конструкция голого черепа - в очертаниях человеческого лица проступает пугающий призрак смерти. В аффектированной фронтальности и подчеркнутом вертикализме фигуры, неподвижности позы человек уподобляется манекену. В призрачном человеке Добужинского есть нечто демоническое и жалкое одновременно. Он - страшное порождение и вместе с тем жертва современного города» (Русское искусство. М., 2000. С. 265 266).

Добужинский. Человек в очках. Портрет художественного критика и поэта Константина Суннерберга. 1905. Уголь, акварель, бумага на картоне.

Как это мне напоминает знаменитую скуку в чеховских произведениях, скуку, которою он, заражая читателя, доводит до предвзрыва, причём тот взрыв чуется таким, что уничтожит всю Эту жизнь, такую мерзкую в своей скучности, уничтожит ради иного мира какого-то, нет, не христианского того света (обман то), а… какого-то иного… Увы, недостижимого в Этой жизни.

Если признать за верную мысль, что идеал – штука инерционная, то 17 лет разницы между предыдущим и этим произведением ничего не значит.

Разве что в 1922-м Добужинский уже стал осознавать свой идеал и потому дал сразу образ Иномирия, а в 1905 ещё не осознавал, и выразил подсознательное противоречием. – Чего с чем, спросите? – Отвечу. Обычности (обычно вполне переносимой) с необычностью непереносимости такой обычности.

Ну обычность – это понятно. А вот чем необычность выражена?

Например (если я не ошибся) 156 оконных проёмов аккуратно нарисованы, около ста каких-то кочек на огороде слева (не таких, правда, аккуратных). Это какая ненависть должна кипеть в груди, чтоб заставить себя эту нуду исполнять?!. А не вдруг замазать всё к чёрту чёрным квадратом, как немного позже Казимир Малевич…

Некоторые называют стиль Добужинского экспрессионизмом. В этом есть некий резон: пронзительные вещи у него. Но.

Но я не хочу согласиться полностью. Экспрессионисты тоже пронзительны, причём зачастую до степени выхода за пределы искусства (воздействуют не непринуждённо, а принуждающе, как жизнь: затыкать уши приходится от резкого звука или отворачиваться, чтоб не стошнило).

Вот такое,

Уилл Ламмерт. Голова.

...помещённое на стене лестницы в Эссенскую биржу, заставить могло отшатнуться: стоит ли туда идти. Но экспрессионисты кричат от утраты идеала, то есть жаждут его, и совсем не такого недостижимого и нечеловеческого как в ницшеанском «над Добром и Злом». Не зря эта «Голова» – была разрушена пришедшими к власти в Германии фашистами, а они ж ницшеанство уважали.

Теперь – слово адвокату дьявола.

Не может ли как-нибудь «сам Добужинский» опровергнуть отнесение себя к ницшеанцам?

Вот, например, мне доводом в антидостоевской направленности послужила малость человеческих фигурок (тогда как вещь Достоевского пронзительно психологична). А нет ли ещё иллюстраций Добужинского к тому же произведению? Вдруг там – люди покрупнее?

Так и есть! Есть.

Слева – съезжающий временный жилец в доме Настенькиной бабушки, из-за бедности своей, отказывается Настеньку брать с собой (а она, скорее не выдержав скуки продолжать жить приколотой за юбку булавкой к юбке бабушки, чем от силы любви – с её точки зрения сильнее вторая причина – запаковала узелок и первая пришла к постояльцу признаться в любви и в невозможности ей оставаться тут). Но он надеется свои материальные дела поправить и обещает Настеньке через год вернуться, и, если её чувства к нему не переменятся, жениться на ней.

Какой именно момент изображён?

«Когда же отворила к нему, дверь, он так и вскрикнул, на меня глядя. Он думал, что я привидение, и бросился мне воды подать, потому что я едва стояла на ногах. Сердце так билось, что в голове больно было, и разум мой помутился. Когда же я очнулась, то начала прямо тем, что положила свой узелок к нему на постель, сама села подле, закрылась руками и заплакала в три ручья. Он, кажется, мигом всё понял и стоял передо мной бледный и так грустно глядел на меня, что во мне сердце надорвало.

- Послушайте, -- начал он, -- послушайте, Настенька, я ничего не могу; я человек бедный; у меня покамест нет ничего, даже места порядочного; как же мы будем жить, если б я и женился на вас?

Мы долго говорили, но я наконец пришла в исступление, сказала, что не могу жить у бабушки, что убегу от нее, что не хочу, чтоб меня булавкой пришпиливали, и что я, как он хочет, поеду с ним в Москву, потому что без него жить не могу. И стыд, и любовь, и гордость -- всё разом говорило во мне, и я чуть не в судорогах упала на постель. Я так боялась отказа!»

Изображён первый абзац. Ну много – первый и второй. – Пока нет никакого просвета. И потому такая чернота у Добужинского.

Справа, по-моему, такой абзац проиллюстрирован:

«У нас было условие, тогда еще, в тот вечер накануне отъезда: когда уже мы сказали всё, что я вам пересказала, и условились, мы вышли сюда гулять, именно на эту набережную. Было десять часов; мы сидели на этой скамейке; я уже не плакала, мне было сладко слушать то, что он говорил... Он сказал, что тотчас же по приезде придет к нам, и если я не откажусь от него, то мы скажем обо всем бабушке. Теперь он приехал, я это знаю, и его нет!»

Просвет закрывается. И у Добужинского – закат.

Крайнюю степень переживания по этим изображениям (как удалось – для ослепительной… ночи) я не докажу (а для ницшеанства нужна именно крайняя степень: перед таким взрывом, который унесёт, чуется, в иномирие). Правда, впечатление крайности может прийти по ассоциации, от воспоминания (кто читал эту вещь Достоевского и, может, заплакал в конце). Но тогда иллюстрации окажутся за Достоевского, а не против.

Значит ли, что адвокат дьявола победил?

Чтоб не признать его победу, мне придётся Добужинскому приписать поражение. Повторить иномирную исключительность первой гравюры ему больше не удалось.

 Конец Добужинского, правда, здорово его разводит с Достоевским.

Достоевский же сделал что? – Он столкнул всю предприимчивость отвергаемого «я»-повествователем типа женщины «это всё такие хозяйки» (и она навязала себя жильцу сначала, и потом – написала ему письмо, и – для доставки этого письма – использовала доброту «я»-повествователя, и, подстраховываясь, – раз первый не появляется и не появляется – она обеспечила себе будущее со вторым, с «я»-повествователем, и страхуется на дальше: хочет держать запасного мужа, «я»-повествователя, при себе)… - Это всё одно, что столкнул Достоевский. А с чем столкнул? – С Настенькой, какою она представляется (идеальной) влюблённому «я»-повествователю. – Итого: невозможность достичь идеала в жизни! Зато это только сейчас. В жизни плохой, материальноцентричной. – Вот впечатление от такого столкновения, закреплённое истошным бегством вперёд и ввысь:

«Но чтоб я помнил обиду мою, Настенька! Чтоб я нагнал темное облако на твое ясное, безмятежное счастие, чтоб я, горько упрекнув, нагнал тоску на твое сердце, уязвил его тайным угрызением и заставил его тоскливо биться в минуту блаженства, чтоб я измял хоть один из этих нежных цветков, которые ты вплела в свои черные кудри, когда пошла вместе с ним к алтарю... О, никогда, никогда! Да будет ясно твое небо, да будет светла и безмятежна милая улыбка твоя, да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!

Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..»

Сверхисторический оптимизм!

Такое не годилось ницшеанцу Добужинскому. – И он кончил свой цикл гравюр на конце сомнительного письма Настеньки «я»-повествователю. С чёрной точкой-кляксой. – У ницшеанства скорее сверхпессимизм, чем что-то иное.

Потому и щемит так от красоты первой гравюры.

6 апреля 2016 г.