***

На асфальте – страшный суд

разноцветными мелками.

Если раньше не спасут,

мы с тобой спасемся сами.

Ты прощенья не проси

у пожарников крылатых.

Пусть берут врагов заклятых

и несут на небеси.

Нифигасе пустячок 

я вчера увидел снова –

из-под панциря земного

зыркнул огненный зрачок.

***

Никогда не любил корабли и пристани,

романтику, затертую до дыр.

Я с детства мечтал быть судебным приставом

и просил подарить мне синий мундир.

Грезил возмездием и чужими домами

– Имущества длинная опись, – 

говорил удивленной маме, – 

заменит мне школьную пропись.

Всепроникающий взгляд тренировал перед зеркалом,

наращивал складку на шее,

и хоть нынче мечта немного померкла,

я все еще предан идее:

надо быть строже от раза к разу,

и, не боясь рукава замарать,

необходимо надзирать, надзирать и наказывать,

наказывать и надзирать!

Английская песенка

Из страны болотец серных

и запутанных дорог

балаган для легковерных 

в наш приехал городок.

Ржал фальцетом сивый мерин,

басом блеяла коза ––

я своим глазам не верил

хоть смотрел во все глаза.

Был калека акробатом,

фокусником – мелкий вор,

клоун разливался матом,

плел оркестр нелепый вздор.

Мало в жизни интереса –

можно дверку отворить.

Раз на бис попросишь беса,

будет вечно приходить.

В душной тесноте, наверно,

я единственный продрог.

Балаган для легковерных 

в наш приехал городок.

***

Пока коты китов не побороли,

пока кроты не вышли на тропу,

скорей меняйте старые пароли

на свежие консервы и крупу.

Не удивляйтесь, если утром ранним

проглотит май расплавленный свинец,

зашторьте окна, никаких гарантий

вам больше не дадут. И наконец,

не обещайте юной деве кризис,

у юной девы волчий аппетит.

Кто не запомнит этот катехизис,

тот в зеркале себя не различит.

Сгущается туман над скорой схваткой

становится и страшно, и темно,

и тварь вот-вот вопьется мертвой хваткой

в другую тварь, чтоб сгинуть заодно.

***

Наденет некто шапку и пальто,

подышит на стекло и молвит: скоро,

я верю обещаньям монитора, –

пройдет зима и кончится АТО.

А то зажгу и вспыхнете как свечка!

А то стальным прикладом выбью дурь!

Вам – синяков пшеница и лазурь,

мне – стылого борща кривая речка.

***

Враги повержены, а классики мертвы.

Лишь мы остались. К нам идут "на вы".

Не думайте, что это только снится:

хромого полководца колесница,

хоругви, трубный рев и нервный газ.

Нас едут покорять на этот раз

взаправду. Верит в скорую победу

и предлагает сдаться всем к обеду

увесистый буклет, размер А3.

Печать цветная, разворот. Внутри –

гравюры, звезды, матери Беслана...

И что-то про животных. Шрифт Вердана.

***

В кругу деревьев есть закон,

не отвечать на стук,

терпеть огонь горящих крон,

не расцепляя рук.

Ответ – последний птичий свист

в начале декабря

о том, что ни единый лист

не пропадет зазря.

Таков суровый стиль широт.

Тут знает каждый куст –

вкусив однажды от щедрот,

не позабудешь вкус.

Бьют по ногам, бьют по спине,

твой выбор невелик:

стоять от мира в стороне

и помнить свист, как крик.

***

Наполовину стакан пуст.

В нем плавает окунь и отражается куст,

сгоревший наполовину.

На просвет стакан преломляет картину:

трехногий ослик, чуть-чуть стаффажа

охра, ультрамарин и сажа.

Вокруг стакана кружат монады,

на краю стакана следы помады.

Стакан вспоминает с досадой, когда

его занимала пустая вода

и без подстаканника, гол, он

был наполовину ей полон.

***

Пейзажей запылённых долгий спор

стекло стенографировало дрожью,

леса, не подчиняясь бездорожью,

внимали аргументам рек и гор,

и ложечка тряслась в пустом стакане,

и не было воды в разбитом кране. 

Скорей всего, мы ехали на юг.

Скорей всего, мы ехали нескоро,

едва следя за нитью разговора.

Стальных колёс ритмичный перестук

пульсировал в районе диафрагмы

и провода чертили диаграммы. 

Попутчиков не вспомнить имена,

и место назначения забыто.

Сквозь памяти разорванное сито

просеяны стократно времена – 

признаемся, в них золота немного – 

когда казалась долгою дорога. 

Нa тонкой корке утреннего льда,

на кромке сна, в дурмане детской сказки,

как будто в ожидании подсказки

движенье прерывалось иногда,

плечами пожимали машинисты

зачем-то город превращая в мисто…

С ума сходили тормозов смычки,

молчали вслед ленивые платформы,

события лишали зримой формы

презрения волшебные очки,

и проводник входил в купе, качаясь,

сказать, что нет ни сахара, ни чая. 

Теперь глаза, как листья под росой.

В сухом остатке – запах нафталина

и дряблая обветренная глина,

и голоса, и серый луч косой

бесцельно шарит в темноте кромешной,

где ничего не сыщет он, конечно.