Минуту назад Неустроев выудил несчастного десертной ложечкой  из джазве с кофе: помешивал на конфорке и подцепил… «Фу, мерзость какая! Откуда это?.. – Неустроев, гадливо морщась, вывалил содержимое ложки на стол: – Жук! А большой-то какой! Красавец!»

Жука было жаль до слёз: роскошный, сверкающий, рогатый…

«…Вот те раз…» – Неустроев рассматривал огромного красно-коричневого рогоносца замершего в причудливой позе на зелёной пластиковой столешнице. Передние мохнатые лапки жука были изящно подогнуты; задние – причудливо сведены: «Во, как его…» – Неустроев вздохнул: усики насекомого залихватски топорщились, как у бутафорского опереточного князя, брюшко отливало голубой сталью.

Казалось, жук вытащит сейчас передней лапкой пенсне из правого глаза и скажет, что-нибудь вроде: «Со-бла-го-из-воль-те милостивый государь объ-яс-ни-ться…»

Но жук был мёртв и молчал.

«Мертвее мёртвого, – рассматривал жука Неустроев, – ну я и идиот», – похоже, он преспокойно засыпал членистоногого двумя ложечками молотого кофе с горкой, залил булькающим кипяточком из чайника и поставил джазве на конфорку: доходить…

«Убийца… Ну почему было не заглянуть в горловину. Кухня в саду. Тут везде кто-то живёт. Инквизитор! Сварить заживо такого красавца!» – Неустроев живо представил, как бедолага мучился в кипятке, вывариваясь в собственном панцире, как суп в черепаховом панцире… – жуткая мученическая средневековая смерть…

Неустроев рассматривал красавца и размышлял:  «Одно, блин, из двух: выпить этот отвар из-под жука или вылить и сварить новый кофе.

Неустроев потряс банку с остатками чудного, привезённого из последней поездки в Италию Мокко: «…Только-только на вечер…» – вздохнул, вылил коричневую гущу в чашку и насыпал полную ложку сахарного песка. Подумал… и подсыпал ещё одну ложку. Размешал, понюхал и, выдохнув в сторону, как прежде чем заглотить стопарь, отхлебнул. Погонял по рту: «Кофе нахрен, как кофе… – размышлял Неустроев. – Разве что… этот неуловимый привкус…»

«А интересно, – Неустроев фарфоровым ножом отрезал деликатный ломтик пахучего пармезана, – есть ли предел человеческой двуличности и цинизму…»

Солнце поднялось уже высоко и теперь, припекая рваными пятнами, просвечивало сквозь листву раскидистого абрикоса, под которым сидел Неустроев на своём красном пластиковом стуле, – и покрыло живым единым узором лицо Неустроева, и тело Неустроево, вплющенное в красный пластиковый стул, и стол, на котором лежал несчастно сваренный, и задумчиво отстранённую руку с завсегдашним оттопыренным мизинцем Неустроева с куском зловонного деликатеса: «Прямо Сборщица винограда Верещагина, блин…» – оглядел себя Неустроев.

Этот акт вселенского примирения умилял.

«А в сущности, –  Неустроев откусил бутерброд. – Эта моя оплошность… с жуком… не столь и трагична… Жука через полчаса могла запросто склевать… – Неустроев покрутил башкой и уткнулся в галку на ветке сливы… – Вон хоть та птица… Или слопать кот…» – Неустроев наклонился и почесал за ухом толстого соседского кота…  – Да просто жук мог упасть в колодец… Хотя, кот… – Неустроев недоверчиво посмотрел на мохнатую бестию  – вряд ли…»

Большой рыжий котяра лежал под его ногами, обхватив лапами ножку стола и, блаженно откинув голову, всем телом вдавился в ещё хранящую утреннюю прохладу землю.

«Но есть же предел цинизму… – Неустроев подцепил окостеневшего жука пальцами и сунул коту под нос: Жри, вкусно…». – Кот чихнули и брезгливо отстранился. – «Похоже, есть предел…» – вздохнул Неустроев.

С жуком надо было что-то срочно делать: так оставлять тело было бы кощунственным небрежением над самим актом смерти.

Варианты были:

Жука можно было закопать: вырыть палочкой небольшую могилку, Неустроев покрутил головой: «Да вон хоть и под розой…» – и закопать. Потом полить. Зачем полить – непонятно, но Неустроев знал, что сделал бы это обязательно! В этом было что-то сакральное: как съесть печёнку врага, потом помочиться на его труп и потом  заказать заупокойную… Да и розе будет приятно… Но похоронить, значит признать акт убийства, пусть и по неосторожности. И все эти ритуалы: третий день, девятый, сороковой и  «Прах к праху, земля к земле…» – нет, не то.

Жука можно было мумифицировать – заспиртовать, как уродцев в петровской кунсткамере или насадить на булавку и засушить. Или чучело сделать и выставлять трофей, как некоторые варвары выставляют головы убитых на охоте животных.

Тогда он будет до конца жизни пялиться и вспоминать о своём варварском акте: какой он, мать его, хренов идиот, – сваривший заживо жука в кофе.

С таким же успехом можно коллекционировать предательства друзей, брошенных женщин, зародышей от абортов его связей… Нет, не то… Да и тля попортит и… запах.

А если сожрать – он посмотрел на жука – «Фу, мерзость…»

Но ведь другие едят. Вон в Азии употребляют и тарантулов и змей и прочих членистоногих. А в Африке – так те просто жрут! Всё, блин, подряд, что бегает, прыгает и летает – без разбора! И он смешон со своими национальными приоритетами: картошка в мундире, салат оливье и селёдка под шубой с рюмочкой водки. А тарантула запеченного в ядовитой рыбе Фуко отведать не желаете? – рассматривал он свою причудливо вывернутую физиономию на боковине джазве – «Ну и урод…»

И потом – сожрать жука, это сакральный акт, жертва! Преодолеть отвращение, гадливость! А возможно тем нанести и вред своему здоровью… И тогда убийство по неосторожности заменяется на целесообразный акт завершения биологической цепочки: Дарвин, выживание вида, доминирование и всё такое… и в таком смысле он вбирает в себя на новом витке всё совершенство и красоту этого рогоносца: этот отливающий сталью хитинистый панцирь; трепетные, полупрозрачные под ним лёгкие сетчатые изящные крылышки; шесть пар сильных коленчатых волосатых ног со шпорами и, главное – рог: острый, звонкий, совершенный, со слегка загнутым назад остриём… Неустроев тревожно ощупал свою лобную кость: «Ровно, блин…»

Осмотрел свои венозные несимпатичные ноги, обвислый живот, бочки, покатые плечи, рыхлые лядвии –  полное дерьмо.

Вспомнилась недавняя постыдная неудача со смешливой Анастасией… Да и по бизнесу всё как-то нескладно… и вообще.

А разделить ложе с настырным проворным шестилапым красавцем похоже не откажется ни одна дура… Неустроев раскинул уже полные, без былой силы вялые руки и растопырил пальцы: «Хрен взлетишь… мужик…». А как хорошо было бы прожужжать вечерком над цветущими липами Садового вниз к Остоженке, да и шмыгнуть в окошко к какой-нибудь крале… «Вжик, вот и я, киса, цап…»

Неустроев взял двумя пальцами жука за бочка, закрыл глаза, открыл рот как на приёме у стоматолога и положил рогача на язык.

Гадливо, с силой сжал челюсти.

Раздался мерзкий сухой хруст – рот наполнило пахучее густое месиво.

Неустроев подождал, с удивлением привыкая к новым вкусовым ощущениям, взял аккуратно  с блюдечка чашечку с кофе, изящно, как всегда, оттопырил хитинистый коготок и – сделал большой обжигающий глоток.

Станица Должанская, октябрь 2015 года.