Антон ЛУКИН. Дождливым вечером

Бессонница

Игнат Ильич Беспризорнов вот уже несколько дней как не может нормально уснуть. Навестила его подруга-бессонница, и как бы он ей ни сопротивлялся, как бы ни проклинал ее, безобразницу такую, а ничего поделать не мог. Попал в ее сети и все тут. С возрастом это, что ли, пришло, не понять. Только и делаешь, что полночи в потолок смотришь, а под утро вздремнешь немного, как уже вставать пора да за руль. Работал Игнат в колхозе, молоко возил в райцентр. Весь день только и думаешь, как бы где вздремнуть, а домой вернешься, приляжешь, и хоть бы хны.

Не хочется спать, и все. Даже не в том дело, что не хочется, оно, конечно, хочется, и сам понимаешь, что спать надо, эдак недолго и здоровье подпортить, а не получается уснуть, и все, хоть волком вой. В эти бессон­ные ночи Игнат частенько раздумывал о жизни, как жил, как живет, как предстоит жить. Каждый раз вспоминает­ся что-то из прошлого, и обязательно нехорошее. Мысли большущим комом лезут в голову, с трудом переварива­ясь. И потому Игнат частенько срывался, бранил само­го себя, свою жизнь и нахалку-бессонницу, что всего его извела.

Этой ночью Игнат снова не мог уснуть, переворачи­ваясь с боку на бок. Жена лежала рядом, отвернувшись к стене и слегка посапывала носом.

– Ты гляди-ка, зараза, что делается. Н-да, так и дура­ком стать недолго. Ну и дела, – Игнат с отчаяньем вздох­нул. – Ох, кошкин ты хвост.

Посмотрел на жену.

 – Зин? Ты спишь? – та тихонько посапывала в стену. – Зин? Ну ты чего, спишь, что ли? – слегка толкнул ее локтем. Жена проснулась.

– Что случилось? – повернулась она к нему. – Ты чего?

– Ты спала, что ли?

– Чего?

– Разбудил, говорю, что ли?

– Представь себе, – женщина потерла глаза и слегка зевнула. – А ты чего не спишь?

– Поспишь тут с тобой. Храпишь как паровоз.

– Ну, начинается. Сам уснуть не может, и все кругом виноваты, – Зинаида снова отвернулась к стене.

– Вот ведь что делается-то, а, и ни в одном глазу сна нет. Эх.

Жена молчала.

– Зин?

– Ну чего тебе?

– Как думаешь, может, воды напиться, глядишь усну?

– Чай, ты не икаешь.

– Может, поможет.

– Овечек считай.

– Каких овечек?

– Наших в сарае.

– Чего? – Игнат не понял шутки.

– Представь, будто они через плетень прыгают. И счи­тай по одной. Говорят, помогает.

– Она тебе, овца, что, лошадь, что ли, через плетень-то прыгать? Хех, – Игнат мотнул головой. – Вот ляпнет не по­думавши. Ты хоть подумай, прежде чем сказать. Людей-то не смеши. Овцы через плетень. Ты где овец таких видела? Хех, удумала.

Зинаида повернулась к мужу и посмотрела на него, как обычно смотрят на дурачков.

– Ты как Ванька с соседней улицы?

 – Чего?

– Чего-чего. Ничего, – Зинаида привстала на локоть. – Тебе трудно представить, что ли? Посчитай овец и уснешь. Люди просто так говорить не будут.

– Кто же это, интересно, такое говорит?

– Любка говорила, она в каком-то журнале вычитала.

– Любка и не такого наплетет, только уши развесь.

– Ты сестру не трогай. Ему как лучше, помочь хотят, так нет, он еще, воробей, ерепениться будет, – Зинка от­вернулась к стене. – Поступай как знаешь, а меня не буди больше.

Игнат почесал затылок, посмотрел на ходики, вздох­нул. Уснешь тут, пожалуй. Он еще раз глянул на жену и, укрывшись одеялом, закрыл глаза. Неужто эти овцы и правда чем помогут? Он даже улыбнулся, но все же пред­ставил себе, как они прыгают через плетень, и принялся их считать. Несколько раз он сбивался и, скрепя зубами, начинал заново. Но вдруг, на седьмом десятке уже, под окном раздалось противное мяуканье и его тут же подхва­тило несколько громких и столь же противных кошачьих голосов. Игнат даже вздрогнул от неожиданности.

– Тьфу ты, мать вашу, – приподнял он голову. – Рас­пелись тут.

Кошки по-прежнему орали противно под окном, звон­ко растягивая голосистую глотку.

– Вот окаянные.

Жена тихонько зевнула в подушку и полусонным го­лосом произнесла:

– Свадьбу, наверное, играют.

– Кто?

– У кошек, говорю, свадьба, наверное.

 – Я им сейчас такую свадьбу, поросятам, устрою. Вот возьму кочергу, выйду, одного-другого огрею под хвост. Будут знать, как орать под окнами.

Кошки по-прежнему пели.

– Нет, ну это невозможно, – Игнат встал с кровати, от­крыл окно и что есть дури свистнул. Четырехлапые раз­бежались кто куда. – Это, поди, Егоровых глотку рвал. Этот полосатик тот еще. Небось под своими окнами не орут. Вот я его завтра сапогом поглажу…

– Ложись уж, спи, надоел.

– Вставать пора! А ты – ложись... уснешь тут с вами. – Игнат покружился по комнате, посмотрел по сторонам, чем бы себя занять. – Напишу-ка я, пожалуй, Федору письмецо. Может, поможет чем, совет какой даст.

– Какой совет?

– Как от бессонницы избавиться. Ведь изведет она меня всего. Он все-таки как-никак врач.

– Стоматолог.

– Стюматолог, – передразнил он жену. – А стоматолог что, не врач, что ли?

– Поступай, как знаешь. Как старый дед, ей-богу, вор­чишь и ворчишь.

– Я на тебя посмотрел бы, если бы ты вторую неделю не поспала.

– Ну чем он тебе, Федор-то, поможет? То не писал, не писал, а как петух клюнул, так сразу брата вспомнил.

– Вот ты, я не знаю, прям, что с тобой делать-то. Если я не пишу, это не значит, что я о нем не думаю, – Игнат присел за стол, включил ночник и принялся что-то ис­кать глазами. – Ты ручку не видела?

– Карандаш возьми.

– И карандаша нигде нет. Ни-че-го нет. Как всегда: не надо – весь стол ручками усыпан, как возьмешься письмо написать – ни ручки, ни листа.

– Ну все, забубнил.

Игнат отправился к дочери в комнату (та сейчас в го­роде в институте) и вернулся радостный, с тетрадью и ручкой.

– В нашу больницу давно бы сходил.

– И что председателю скажу? Не отпустите ли меня, Сер­гей Андреевич, в больничку скататься, а то, мол, бессонни­ца замучила. Может, и ничего серьезного нет. А я людей баламутить просто так буду. Может, всего-то таблеточку какую надо. Как я людям в глаза потом смотреть буду. Нате, до́жили, Игнат Ильич, на старости лет, уснуть уже не может.

– Вот так всегда у вас, у бестолковых, и бывает. Сна­чала ерепенитесь, а как помирать начнете, то врача им сразу подавай.

– Тьфу ты! – Игнат даже слегка приподнялся со стула. – Да я что тебе, помирать, что ли, собрался. Ну все, ска­жешь, ей-богу, прям. Ну тебя!

Зинаида промолчала и отвернулась к стене. Игнат уселся поудобнее и принялся писать письмо:

«Здорово будешь, брат! Как у вас там, в Горьком, жизнь продвигается? Ничего? У нас тоже ничего. Ниче­гошеньки. Все по-прежнему. Все хорошо вроде бы. По­севная началась. Ни свет ни заря, а мы уже в поле. А ве­чером еще в Дивеево молоко вожу. Без дела не сидим, так сказать. Оксанке передавай от нас с Зинкой по приве­ту. Моя-то, Валентина, к вам не заходит? Заходить будет, ты ее там от меня поругай, мол, почему отцу с матерью не пишешь, чай, волнуются. Мы ей тут посылку давеча собрали, отправили, а дошла или нет, не знаем.

Учится она хорошо, это я знаю, не переживаю даже, она у нас всегда страсть как к знаниям тянулась. Мы-то с матерью свой век доживем как-нибудь, у себя здесь, а ей свет бе­лый увидеть надо. Но ты ее, Федор, все равно поругай, не дело это – отцу с матерью не писать. Она, конечно, уже скоро приедет, летом-то, но все равно, черкнуть пару строчек же можно, мол, все хорошо, люблю, скучаю…»

Игнат посмотрел на жену.

– Ну-у, засопела.

Почесал ручкой затылок, призадумался немного и принялся писать дальше:

«У меня ведь, брат, вот ведь какая штука произошла. И писать даже как-то неловко. Представляешь, уснуть не могу. Вот ведь как. Бессонница, зараза эдакая, замучила. Я с ней, окаянной, скоро с ума сойду. Уже дней десять как уснуть не могу. Я же ведь не железный. Весь день в поле, устаю, как собака, а домой придешь, приляжешь, и хоть бы хны. Ладно бы там совесть мучила или еще чего, никого не обманывал сроду, копейки не украл, все честь по чести с законом, а уснуть не могу. Моя тут сегодня отчудила.

Овец, говорит, считай, как через плетень прыгают. Ну, баба есть баба, мозгов как у курицы, только кудахтать и могут. Слу­шай, Федор, помоги, а? Ты все-таки как-никак человек об­разованный, с дипломом, должен же знать, как от нее, поро­сятины, избавиться. Может, таблетки какие купить, не знаю прям? Ты, брат, смотри сам, если у нас здесь эти лекарства есть, то напиши названья ихние. А если нету, то купи у себя в городе и вышли. Вот ведь, никогда не думал, что бессон­ницей мучиться буду.

А ты, Федор, чего к нам не едешь, чего не навещаешь? Давненько, брат, не заглядывал уже. Так что этим летом давайте с Оксанкой приезжайте, погостите, никуда город не денется, не пропадет без вас. Отдохнете хоть немного от этой суеты. Мы с тобою с утреца на прудик сходим, рыбки половим, ну, а вечером и пригубить немного мож­но. Приезжайте, приезжайте. Моя все тоже спрашивает, чего, мол, не едут. Так что давайте к нам. Хоть душою отдохнете. А Васька ваш осенью как из армии придет, тут уж мы к вам наглянем.

А то уж я забыл, как ты у меня выглядишь. Отца с матерью на кладбище навестим. Я тем летом матери крест поменял, старый он у нее был, прогнил весь, у отца ничего, держится еще. Оградку им новую поставил… Так что давайте, Федор, приезжайте. Скучаю по вам. Ну, не буду прощаться. Пишу, как обыч­но пишут все. Жду ответа, как соловей лета».

Игнат улыбнулся и сложил листок. Посмотрел сно­ва на ходики. Накинул старенькую фуфайку, вышел на крыльцо. Достал папиросину, закурил. Рассветало. Ве­сеннее утро отдавало приятной прохладой. Игнат улыб­нулся и вдохнул в себя воздух:

– Боже, хорошо-то как. Как же хорошо.

Дождливым вечером

Панкратий Егорович лежал на печи и тихонько постанывал. Иногда завывал в голос, когда на него подолгу не обращали внимания. Маленький, щупленький, в свои семьдесят лет выглядел хило, неважно – но силы в нем были. Со старухой еще держали скотину, корову, правда, лет как десять назад продали – тяжело уже, но коза имелась. Еще Панкратий Егорович держал кур и очень любил своего разноцветного красавца-петуха. Стоило тому только расправить крылья, выпятить грудь и важно поквокать, как куры-дурехи, тут же бежали к нему. Панкратий Егорович поправлял кепку и, прищурив один глаз, улыбался:

- Заставишь мою старуху так же драпать. Щас!

По вечерам у Панкратия Егоровича прихватывало ногу. Еще в юности настудил. Теперь лежа на печи, укрывшись полушубком, пытался отогреть. Да разве теперь отогреешь? К постоянным легким болям старик уже привык и по вечерам, забравшись на печь, тихонько начинал постанывать. Но случалось, хотя и не часто, что нога ломила не выносимо, тогда тот бранил ее окаянную благим матом. Старуха натирала самогоном и медом ногу, обматывала полотенцем, плескала немного в кружку и давала старику. Тот выпивал, быстро хмелел и засыпал.

Сегодня, как обычно, Панкратий Егорович, лежал на печи, укутав ноги полушубком, и поглядывал в окно. Шел дождь, на улице было хмуро и сыро и на душе как-то тоже становилось тоскливо. Старуха его, Августина Серафимовна, сидела на кровати и, склонившись, ловко работая спицами, что-то вязала. Внук-Степка, сидел рядом за столом и читал книгу. Страсть как любил читать. Приехал погостить к деду с бабкой на лето, и прихватил с собою целую вору книг. Мальчишка в двенадцать лет был не по годам умен и Панкратию Егоровичу иной раз нравилось того слушать.

Старик снова закряхтел, застонал в голос. Хотел, чтобы на него обратили внимание. На него обратили.

- Сильно болит? – спросил Степка.

- Ишо как, - старик был рад, что его заметили.

- Давно бы в район съездил с кем-нибудь, в больницу, глядишь, и вылечили бы, ногу-то, - посоветовал внук.

- Как же, вылечат там. Дождесся.

- Отчего же не вылечат? Поди не глупые люди работают. Может на процедуры какие прогревательные направили бы или мазь какую-нибудь выписали.

- Мазь… Что мне их мазь. Мне вон старуха самогоночкой натрет ногу-то, вот те и лекарство. Лучше всех ваших мазей, - старик посмотрел на супругу. – А ежели немного и внутрь плеснуть, то вообще никакая зараза не пристанет.

Августина Серафимовна пропустила мимо ушей реплику больного. Панкратий Егорович понял, что самогона ему сегодня не нальют. Не сказать, чтобы он частенько выпивал, но в такую вот дрянную погоду, когда на душе тоскливо и одиноко, перед сном грядущим, кружечку бы пригубил.

- Папка мой вон тоже, всю зиму с зубом мучился. И домучился. Весной пошел в больницу – вырвали. А гляди, сразу обратился бы, поставили пломбу и зубик цел.

- Зюбик, - протянул старик. – Зубов их вон скока. Один вырвешь и не заметишь. А у меня ног всего одна пара. Оттяпают по колено ишо.

- Ну, тебя, - Степка махнул рукой и взялся снова за книгу. – Глупость какую-то молотишь.

Панкратию Егоровичу стало даже обидно, что от него отмахнулись, как от непутевого. И чтобы сгладить вину, он решил сменить тему. Разговаривать ему хотелось. За беседой было не так тоскливо.

- Чаво это ты там все читаешь? – обратился он к внуку.

- Роман.

- Про любовь что ли?

- Ну, можно и так сказать.

- Мал ишо про любовь-то читать. Поди «женилка» ишо не выросла!

- Чего не выросло? – Степан оторвался от книги. Бабушка тоже перестала вязать, посмотрела на деда.

- Ты чаво это языком-то завертел, как собака хвостом, - спросила старуха. – Не слушай его, Степочка, дурака старого. Не слушай.

Панкратий Егорович заулыбался, засиял весь. Обернулся на спину, широкой ладонью потер губы не переставая улыбаться. Его веселило то, что он смог утереть начитанному внуку нос. Оказывается, не все ты парень знаешь. Про это, пожалуй, в книгах не пишут. Степан догадавшись, что дед смолол очередную глупость, отвернулся к окну.

Полежав немного на спине, старику стало тошно, и он снова обернулся на левый бок.

- Ты вот книг стока набрал с собой, не уж-то все прочтешь? – Панкратий Егорович глянул на внука, тот и ухом не повел. – Чаво молчишь?

- Не мешай.

- Было бы чаму мешать, - старик покашлял в ладонь. – Это, конечно, не картошку окучить, да травы накосить.

Степан посмотрел на деда. Работать Степка и впрямь не любил. Не за этим приехал в деревню. И постоянно увиливал от работы. То с ребятишками на реку убежит, то на сушилах с книгой затаится.

- Что же по твоему и читать вовсе не нужно?

- А чаво их читать-то?

- Чтобы дремучим не быть.

- Батюшки, - захорохорил дед. – Я вот до своих годков дожил не читамши и ничаво, как видишь, живой.

- А Шекспира знаешь?

- Чаво?

- А Чехова, Пушкина?

- Это который с кудрями был? – старик призадумался. – Знамо конечно. Что я, по-твоему, совсем, что ли неуч. Он еще сам себе памятник смастерил.

- Да не смастерил, а воздвиг. И не из бронзы, а нерукотворный.

- Эт как?

- Читать для этого нужно, чтобы знать. Вот как!

Августина Серафимовна улыбнулась. Ее радовало, что внук у ней смышленый малый, идет в ногу со временем. В отличие от деда, она никогда не препятствовала, чтобы тот читал. Грядки она и сама польет, чего мальчонку зря тревожить.

Панкратий Егорович призадумался, почесал лысину, перевернулся на спину, тяжело вздохнул.

- Завтра забором будем заниматься.

- С кем? – Степка оторвался от книги.

- Ясно дело с кем. Будем старую рухлядь разбирать, да за баней складывать.

- Не такая уж это и рухлядь.

- Те бы только от работы увильнуть, - старик покосился на внука. Паренек тоже недовольно посмотрел на деда. – Чаво на рыбалку-то не ходишь?.. Хоть бы окуней наловил, мы бы с бабкой зажарили.

- Комаров кормить.

- Посмотрите, какие мы! Уж не съедят.

Степан на это ничего не ответил. Старик, посмотрев на светлый затылок внука, что-то непонятное пробубнил и перевел взгляд в дальний угол, где стояли его большие сапоги. Вспомнился младший сын Филипп, Степкин отец. Вообще у них со старухой большая семья: шестеро детей. Один утонул. Двух недель не дожил до восемнадцатилетия. После выпускного с ребятами пошли встречать рассвет на реку. Вся компания изрядно пьяная. Кому-то взбрело в голову окунуться. Полезли все. А кровь-то молодая, горячая. Давай соревноваться, кто реку переплывет. А она в тех местах широка. Трезвый с трудом осилишь расстояние, не то, что хмельной. Вылавливали потом троих.

Среди ребят был и сын Панкратия Егоровича, Димка. Вот оказывается, как беда внезапно подкрадывается, а за тем со всего размаху бьет наотмашь. Так намного больней. Когда готовишься, когда ее ждешь, еще есть силы ей противостоять, а тут…праздник, радость…да ведь молодые какие – еще жить и жить. У Августины ноги тогда отказали от горя, все лето пролежала не вставая, да и у Панкратия в сорок лет виски посеребрились. Что не говори, а все же материнское сердце за дите свое переживает куда больнее.

Панкратий Егорович снова повернулся на бок, посмотрел на старуху.

- Дождь идет ишо? Не слышу.

Августина Серафимовна посмотрела в окно.

- Приутих, но еще моросит.

- Грибы нынче пойдут, - старик громко кашлянул в ладонь. – Плесни пол кружки. Не усну видно.

- Опять разболелась? – старуха сквозь очки посмотрела на супруга. Чего-чего, а обманывать тот не умел. Смолоду никому не врал.

- Да так. Терпимо.

- Вот и терпи. Нечего.

- Пить вредно, - вставил свое слово Степан.

- Понимал бы чаво, - старику стало обидно.

- А чего тут понимать. Тут и так все ясно. Алкоголь разрушает клетки мозга, печени и приводит к раковым заболеваниям...

- Пошел ты.

- А ты не огрызайся, - вступилась Августина Серафимовна за внука. – Умные вещи толкуют, а ты ишо бранишься.

- Умные вещи-и! Чаво бы понимал. От горшка два вершка! – Панкратию Егоровичу и впрямь до боли в животе стало обидно и горько, что за какую-то паршивую кружку, о нем говорят как о заядлом алкоголике.

- Многие бытовые ссоры, в том числе и с летальным исходом, как раз и происходят по вине алкоголизма. Кто-то выпил, показалось мало, ему бы еще, да не дают, он в драку, а рука тяжелая… От сюда выводы.

- Я шо, по-твоему, драться с кем собрался? Удумал!

- Драться не драться, а к инсульту рано или поздно приведет. Тем более в твоем возрасте.

- Это у вас там в городе мрут, как мухи. Потому как дрянь всяку хлыщут. Бодягу. А самогон, если по-домашнему и для себя, полезней родниковой воды будет. Не уж-то моя бы его гнала, чтобы я ноги скорее протянул?

- Все же…

- Вот те и все же! Ясно дело у вас там пьют ведрами да с пеленок, потом валяются в подворотнях. А ежели мужик всю жизнь в поле на комбайне да на тракторах отработал, не уж-то ему под старость лет и выпить нельзя? Кружка в день ему положена.

- Прям уж и положена? Откуда такие выводы?

- А у тебя?

- В журнале «Здоровье» вычитал, да кое-что по биологии проходили, - ответил Степка.

- Я твои книги сожгу завтра все, чтобы голову чепухой не забивал.

- Ну, чаво ты ерепенишься, как воробей старый? – вмешалась Августина Серафимовна. Иногда, когда было что-то не по стариковски, тот вел себя как большой ребенок. Бранился и обижался. Старуха это знала и потому особо не сердилась. С пожилыми людьми такое часто бывает, когда их не понимают или не пытаются понять.

- Ну вас, - буркнул Панкратий Егорович и, матюгнувшись себе под нос, перевернулся на другой бок, к стенке.

В избе стало тихо. Старик уткнулся носом в подушку. Вспомнился снова Филипп, младшенький. Панкратий любил о нем вспоминать. Вот уж кто действительно его понимал, так это Филипп. Вообще тот с самого детства рос парнишкой добрым и заботливым, последнюю рубаху готов был отдать. Как-то раз принес с улицы котенка подбитого, одноглазого. Ну, куда его? У самих кошка пятерых в подоле принесла. И все же нет, не выкинули, уговорил. И ведь вымахал какой. И не подумаешь, что когда-то был озябшем комочком шерсти. Пусть и одноглазый, а кот был справный. Оказался крысоловом. Всех крыс в избе извел. Долго он прожил у них, как к родному привыкли.

Как-то раз, захворал сильно и пропал. Не редкость, когда кошки перед смертью издыхать уходят в чужие места. Гордые животные. Припомнилось старику и то, как однажды отправились они с Филиппом в лес по грибы. Полные корзинки набрали. И только собрались обратно чалить, как вдруг из-за диких кустов малинника медведь показался. Посмотрел на двух перепуганных грибников, повел носом внюхивая вокруг себя воздух и пошагал дальше. Вот уж страху-то натерпелись. Поди, был бы с малышами, все, крышка. А рыбалку-то как Филипп любил! Уж никогда не откажется с отцом поутру на реку пойти.

А бывает и сам, хоть и на ночь приедет погостить, а возьмет лопату с вечера, червей приготовит и к отцу, так, мол, и так, не уважите компанию составить. Сроду ни с какими книгами не сидел.

«Книголюбы, мать их. Все они лоботрясы. Взяли моду с книгой валяться сутки напролет. С каких это пор видано, чтобы летом, в ясну погоду с книгой лежать, словно других дел не найдется. Лодыри - это их замашки – я, мол, не отдыхаю, я с книгой, и отстаньте от меня. Чехова мы не знаем. Он что мне ваш Чехов, картошку вскопает или травы накосит, чтобы я его знать должен был!» - старик про себя ругнулся.

Августина Серафимовна, перестала вязать. Встала с кровати, обула галоши, покинула избу. Старик перевернулся на спину. Посмотрел в окно. Дождь прошел. Видно в хлев направилась. Внук по-прежнему, подперев голову одной рукой, сидел за столом с книгой.

- Поди, знаешь, где бутылку прячет? – Степан оторвался от книги. – Сходи кружку набери. Что-то на душе тоскливо.

- Сейчас на душе тоскливо, а завтра голова бобо, - ответил внук.

- Значит, придется забор до лучших времен отложить, - схитрил Панкратий Егорович. Услыхав такую новость, Степка быстро вышел в сени. – Лентяй.

Паренек протянул старику кружку и подал малосольный огурец.

- Может сала отрезать?

- Не надо.

Панкратий Егорович в несколько глотков опустошил налитое, занюхал локтем, затем надкусил огурец.

- Хороша-а, - изрек он. – Бабке только ничего не говори.

- Ясное дело, мне же и попадет.

Старик улыбнулся. Степан, убрав кружку, опять уселся за стол, и взялся за книгу. Панкратий Егорович немного покряхтев, отвернулся к стене. А забор все же разобрать нужно. Завтра с утра пораньше работенка для него имеется. Внука тревожить не станет. Пусть читает, может и правда, каким ученым станет.

Tags: 

Project: 

Author: 

Год выпуска: 

2016

Выпуск: 

2