***

На паре первого курса случился инцидент, из–за которого студенты меня сильно возненавидели.

Одна студентка – запойная прогульщица, пришла в чёрном и отказалась отвечать на мой вопрос о видах местоимений в арабском языке. Она вообще перестала реагировать, сидела себе, опустив голову, и рассматривала закрытую тетрадь. Я подошёл к ней ближе и громко выдвинул требования:

– Назовите виды местоимений!

Когда же она, наконец, подняла голову, я увидел, что глаза у неё наводнились, и она вот–вот расплачется.

– Я не выучила, – сказала она дрожащим голосом.

– Это лебедь, – сказал я. – Двойка. Кол!

– Извините, я к следующему разу подготовлюсь…

– Следующий раз меня не интересует. Может следующего раза и не будет!

Я расхаживал по аудитории, как лев в клетке, полной спящих косуль.

– У меня уважительная причина… – не унималась прогульщица.

– Какая ещё причина?

– У меня умер дедушка, – ответила она и заплакала навзрыд, закрыв лицо руками.

Сокурсницы принялись утешать её и подали платок.

– Это вы убили дедушку? – спросил я.

Она удивлённо посмотрела на меня, студенты замерли, я чувствовал себя настоящим извергом, маньяком и упивался чувством этим!

– Нет, – ответила студентка.

– Откуда я знаю, может и вы… если бы вы убили дедушку, тогда бы это была уважительная причина, чтоб заявится неподготовленной на МОЮ пару. Ваш дедушка не мог умереть завтра, например? или через неделю?
Студентка выбежала из аудитории и хлопнула дверью. Из коридора доносились её горестные рыдания.

Растянув улыбку до ушей, я, как истинный пифагореец, медленно прошёлся вдоль парт. Обескураженные студенты растерянно шуршали тетрадями.

– Кто ещё не подготовился? – спросил я. Гробовая тишина. – Запомните, смерть близких людей не повод для того, чтоб не готовиться к МОЕЙ паре. Близкие будут умирать, это нормально, естественно. Они сделаны из мяса и костей. Чего нельзя сказать об арабском. Арабский язык за вас никто не выучит!

После пары ко мне подошёл какой–то высокий паренёк и сказал, что меня немедленно просили подойти на кафедру иностранных языков. Я загрузил материалы в любимый портфельчик и, насвистывая мелодию, направился на кафедру. В тот момент я был готов ко всему: выговор так выговор, увольнение так увольнение! Пусть они хоть в Институт Филологии позвонят и пожалуются.

За копейки, которые мне платят, я не готов терпеть наплевательское отношение к своему предмету. Знают ли студенты, сколько я получаю? Если бы знали, то не трепались о склеенных дедушкиных ластах. Я сам себе дедушка и тоже умру. Подумаешь! Мы все умрём, так давайте сядем, сложим ручки, будем плакать и ни черта не делать!

Я стоял у доски, распинался, как проклятый, рассказывал про местоимения, а она мне говорит о мертвецах?! Забудьте, оставьте ваших покойников земле, земля лучше знает, что с ними делать.

***

Я закатал рукав, и игла впилась в мою вену. Доктор слил мою кровь в мензурку, выдал мне талончик и ватку. Я оставил копию документов. Наступило неловкое молчание, мы прислушивались к ливню. 

– Вы свободны, – наконец сказал доктор. 

– А когда будет известен результат? – спросил я. 

– Вам позвонят. 

– Когда? 

– Когда анализ будет готов. 

– Ну, хоть примерно можно сказать? 

– Какая разница? – спросил безжалостный доктор. – Может через день, может через два, или через неделю. Да, через неделю максимум. 

Доктор – настоящая скотина. Я чуть было не разболтал ему о своём первом и единственном сексуальном опыте.

Девственность я, дамы и господа, потерял в школьной гардеробной, а помогла мне в этом пьяная учительница пения. Хотя помощница из неё была не ахти, она лишь изредка просыпалась, наблюдала пьяным блуждающим взглядом за моими потугами и засыпала. Буквально за секунду, вдали от дома, в забитой Ракке, в кабинете арабского доктора передо мной пронесся школьный выпускной. Я, словно откупорил законсервированную банку шестилетней давности. Кто бы мог подумать.

Итак, она первая зацепила меня после медленного танца, я уже направился домой, и спустился на первый этаж, и практически вышел из проклятой школы навсегда, но тут из–под земли появилась учительница пения – сорокалетняя мегера с крепкими мертвенно белесыми ногами. Она схватила меня за отцовский галстук и увлекла в подсобку. Мы закрылись изнутри и принялись обслюнявливать друг друга.

Когда я стянул с неё блузку и начал целовать её морщинистые, обвисшие, увитые венами, будто проволокой Палестина, титьки, она плюхнулась на скамейку, раздвинула ноги и сказала: 

– Давай, пой, ты всегда плохо пел. Я видела, ты не пел, ты только рот открывал и делал вид, что поёшь, как окунь… Ты и гимна до сих пор не выучил? 

– Не выучил, – признался я и опустился на колени, дабы раскрыть для себя ещё одну тайну. 

– Ты не любишь страну? Давай, спой мне… 

В кабинете доктора я прислушивался к ливню и проклинал себя за то, что поддался тогда и пошёл с ней. Ведь я мог убежать? Запросто! Но я не хотел показаться трусом, мне всегда важно, что подумают обо мне люди! Губительная вера во мнение людей! Сам себе же я не важен, главное, что скажут люди. И что она сказала? Она сказала мне: 

– Прости, если сможешь… 

Внезапно меня всего начало трясти, дыхание сбилось, а лоб покрылся холодной испариной. Почему только сейчас я припомнил её слова? Прости, если сможешь? Прости за что?! Какого чёрта? Или она была так пьяна, что не соображала, что мелет? Может, она сказала это в бреду, и фраза вовсе не была адресована мне? 

– Что с вами? – спросил доктор.

– У меня очень плохое предчувствие… 

– Не волнуйтесь, – успокоил меня доктор и усадил на кушетку. 

– Доктор, можно вам кое–что рассказать? – спросил я.

– Ладно, – неохотно согласился он и, лёжа на кушетке, я выложил ему всю историю с потрохами. Он внимательно выслушал и сказал: 

– Повтори, что она тебе сказала? 

– Она сказала мне: прости, если сможешь… 

– Хм, действительно, странная фраза, очень странная… может она вас укусила случайно или причинила боль? 

– Нет… 

– Может она вам плохие оценки ставила, или из класса выгоняла? Или ругала? 

– Нет, – ответил я. – Она ставила мне только пятёрки. 

– Хм, действительно странно. Вот же женщины, чёрт их разберёшь, можно с ума сойти, пытаясь понять, что женщины имеют в виду. Говорят они одно, а подразумевают другое.

***

Я не унимался и очень возбудился, я хотел остаться в консульстве навсегда. Хоть уборщиком, хоть параши драить, я готов был на всё, извивался и унижался, как только мог! Дипломаты снисходительно посматривали на меня, мол, дурачок... выпил или что? Или он чокнутый, главное, чтоб руками не махал, безвредный вроде?! Чей это переводчик! Чья это обезьянка?!

Заберите вашу обезьянку! Кто потерял попугайчика! Дипломаты отмалчивались, скромно улыбались и отходили в сторонку, потом они откровенно шарахались от меня, что–то бубнили про отсутствие вакансий и так далее и тому подобное… но кто им поверит! Захоти – они бы взяли меня и поселили в коттедже!

Каждый вечер я бы прогуливался по цивилизованному, и без преувеличения европейскому городу, я бы знакомился с сирийками–христианками в кафе, я бы переводил не булькающее блеяние красномордых деревенщин, а образованную литературную речь высокодуховных людей!

Мы бы сдружились с консулом, вы уж поверьте, болтали бы с ним за рюмкой коньяку о литературе, о древней доисламской поэзии и роли арамейской культуры в становлении арабской цивилизации! Он бы называл меня сыном, да что там сыном, он бы называл меня дружище и брат! Вельветовый пиджак!

Представьте меня в коричневом вельветовом пиджаке. Я сижу в ресторане, в самом главном, в самом крутом, в самом дорогом ресторане Алеппо, напротив сидит прекрасная сирийка с большими глазами и выдающейся грудью, она курит длинную дамскую, потому что Алеппо – европейский город, и женщины чувствуют здесь себя вольно, а тем более они чувствуют себя отлично рядом с дипломатом из консульства – незабвенным переводчиком, гениальным специалистом и докой в области решения сложнейших международных конфликтов – Максимом Матковским!

Да, к чёрту стеснения! После четвёртого бокала отличного вина моё воображение разыгралось не на шутку, теперь я не стеснялся собственного имени. Ни имени, ни фамилии. Я подходил к бездарностям, к праздным сволочам, к кровососам бюджетных денег, и заявлял: 

– Добрый день, я – Максим Матковский. Переводчик плотин Евфрата. 

По неосторожности я не заметил, что подошёл к своему милому черноротому директору, дуче гидроэнергетики, и завил: 

– Хороший приём, хороший… правда, бывало и лучше! 

– Да ты уже напился, мудак!

Он широко улыбнулся и заржал. А потом внезапно хлопнул меня по плечу и продолжил разговор с консулом. Всё в мире так устроено: чтобы потрафить хамам и наглецам, ублюдкам и тиранам, нужно самому стать хамом и ублюдком. Больше наглости, господа! Скромность оставим беднякам! Араб в белой сорочке плеснул в мой бокал ещё вина. И тут, наконец, директор дёрнул за поводок...

***

Темнеет в Сирии так же внезапно, как и светает. Без томных закатов, без всех этих бордовых лоскутов и прочей цветовой гаммы романтизма, день резко оборачивается ночью, а ночь – днём. 

Я зашёл в магазин мужской одежды и принялся деловито расхаживать вдоль прилавков и вешалок. Костюмы на любой вкус. Я спросил вельветовые пиджаки у консультанта, и он отвёл меня к ним. Десять коричневых вельветовых пиджаков… и я не верил своим глазам: один точно такой же, как у злодея из сериала «Коломбо».

Только бы подошёл! Схватив пиджак, я кинулся в примерочную и задёрнул шторку. Когда я надел пиджак, то сразу понял – он мой. Я любовался перед зеркалом, подобно глупой дамочке, крутился, вертелся, репетировал величественные взмахи рук, прохаживался от стенки до стенки узкой примерочной. 

Шторку кто–то отдёрнул, и в примерочную ввалился высокий худощавый темнокожий мужчина. У него были невероятно крупные белые зубы. 

– Занято, – сказал я темнокожему гиганту. 

– Знаю, – улыбнулся он. – Я к вам. Думаю, нам есть, что обсудить. 

– И что же? – признаться, я немного сдрейфил, и спрятал дрожащие руки в карманы джинсов. Интересно, если я заору, он сразу меня пришьёт? Это будет пистолет с глушителем… 

– … или нож? – пробормотал я. 

– Что? 

– Ничего, как вам мой пиджак? 

– Превосходно, – сказал он. Цвет его кожи – чернее чёрного, представьте десять тысяч самых чёрных ночей в жизни, а теперь облейте чёрные ночи дёгтем, нефтью, кровью сатаны и умножьте на десять тысяч точно таких же чёрных ночей. Вот какого цвета была его кожа. – Повернитесь, ага, теперь станьте ровно. Отлично, он прямо сшит на вас. Превосходно, шикарно, классный пиджак, берите и не думайте. 

– Да, – сказал я. – Возьму, он мне тоже очень нравится. 

– Мы готовы сделать вам предложение, от которого вы не сможете отказаться. 

– Кто это вы и кто это мы? – спросил я. 

– Вы – это ты, мы – это, скажем так, заинтересованные лица… 

– Это ошибка, – сказал я. – Вы меня с кем–то путаете. Зайдите в соседнюю примерочную. Я видел, туда прошёл мужчина. Это он вам нужен. 

– Вот и нет, – сказал чернокожий гигант. – Я к вам. 

– Хорошо–хорошо, давайте сразу к делу, – попросил я. – Что вам угодно, уважаемый? 

– Это не совсем подходящее место для объяснений. Я буду ждать вас в отеле «Барон» на Гостиничной улице. Номер 348. Мы сняли его для вас. Расплатитесь, возьмите такси и скажите: улица Гостиничная, отель «Барон». 
С этими словами, он отдёрнул шторку и вышел.

***

Пожав плечами, я взялся за ноги трупа, и мы понесли тело к машине. Перед тем как затащить тело в салон, мы положили его на землю, Муса обращался с телом осторожно, про себя же я такого сказать не могу. Что поделать, во мне все еще много от животного и сволочи!

Мы оставили позади спящий город и направились вглубь пустыни, на небе висел перевернутый месяц, тихо играла бряцающая музыка, через открытое окно дул прохладный ветерок. Я высунулся наружу и подставил голову ветру, чтоб немного взбодриться. Бескрайняя пустыня, скольких людей и животных она поглотила. Днем – невыносимая жара, ночью – страшный холод. Вдалеке поблескивали гребни высоких барханов.

– Куда мы едем? – спросил я, сгорая от любопытства.

– Увидишь, – ответил Муса.

– Мы прикопаем его в пустыне?

– Увидишь.

– Мы сожжем тело?

– Увидишь.

– Мы не будем делать ничего такого?

– Увидишь.

– Ты его не сожрешь?

– Увидишь.

– А как стать таким, как ты?

– Глупый вопрос. Больше не спрашивай об этом. Никогда.

Долгое время мы ехали по узкой, заметенной песком дороге, а затем помчали по бездорожью. Далеко–далеко я заметил маленький, колышущийся от порывов ветра огонек. Муса указал на него пальцем и сказал:

– Там мой прапрадедушка. Он нас ждет.

– Прапрадедушка?

– Эййуга. (Ага.)

Подъехав к костру, мы вышли из машины, подле костра в белой галабее по–турецки сидел древний незрячий старик. На его лице были точно такие же татуировки, как и у Мусы. Дикая смесь из кириллицы, иероглифов, арабской вязи и древнеегипетских символов. Рядом на песке стоял маленький металлический ибрик, через трубочку старик потягивал матэ, его густые седые локоны развивались на ветру. Сзади него дремал стоя высоченный двугорбый верблюд из породы длинноногих. Верблюд махнул хвостом и подошел к нам. Муса погладил верблюда по груди.

– Нейсан, – сказал Муса. – Нейсан хабиби…

Старик не обращал на нас никакого внимания. Мы выгрузили тело Евгения Дмитриевича из минивэна и вместе с верблюдом отошли метров на двадцать от костра. Спустя полчаса старик наконец допил матэ и встал над трупом. Он принялся что–то бубнить, ходил вокруг тела, оббегал тело, ползал на коленях, тряс колокольчиками, вздымал руки к небу, посыпал тело раскаленными углями, хлопал в ладоши, кружился. Огонь то разгорался, то затихал, плевался искрами, языки пламени, будто руки суккубов, тянулись к трупу.