стоял он и смотрел на небо
смотрели сверху на него
и птица пролетая между
ему на лацкан насрала

Он поддал смятую пустую банку из-под пива «Балтика-7» носком ботинка и понял, как это все закончится: самолетик. Скорее, два. Маленьких.

И пока банка, грохоча и подпрыгивая, катилась по тротуару к бордюру. И потом, вихляясь, по асфальту дороги. Где и была расплющена левым передним колесом синего ситроена. Ему представились и эти два самолетика: черный и розовый. Скорее черный-индиго и розово-лососевый. Которые прилетят к каждому. Рано или поздно. К кому – какой. В конце. И как это там все будет обустроено до мельчайших подробностей.

Надо будет только набрать на гаджете: 8101067517354, – если хочешь черный. И - 8111067517355, – если розовый, догадался он.

И снова тот коренастый, невидимый, развязной блатной походкой подошел вплотную и, спокойно глядя ему в глаза своими прозрачными голубыми, медленно просунул свою жесткую ладонь меж его ребер и, раскрыв её уже за грудиной, обхватил ладонью его трепещущее рыбой сердце и, продолжая равнодушно глядеть в упор, стал медленно сжимать кулак.

И два его глупых перекошенных лица с пульсирующими от боли зрачками плавали в голубых озерах глаз блатного. Вверх ногами.

Тот взял и отпустил…

Он с облегчением выдохнул: пусть – «розовый» – и смахнул со лба холодную испарину:

Тогда, из бортового люка, по розовому трапу, спустится элегантная стюардесса, в летной форме «розового фламинго» и длинных лайковых перчатках цвета «само».

В проеме входного люка будет стоять загорелый стройный капитан: блондин, нордический тип, в розовом, отливающем лиловым.

Капитан будет держать в одной руке фуражку. А другой, в перчатке цвета наглого краплака, будет приветливо махать тебе. Приглаживая рукой зачесанные назад русые волосы. Ветрено.

Он облокотился на поручень уличного ограждения и теперь отчужденно наблюдал, как раздавленная железная банка весело подпрыгивает и плющится пол колесами машин.

Сердце сдавило:

И ты упруго вбежишь по трапу. Капитан элегантно козырнет, пропуская. Следом проводница. Люк задраен.

– Экипаж приветствует Вас на борту, счастливого путешествия, – улыбнется капитан и закроет за собой бронированную дверь кабины.

– У нас принято переодеваться. Прошу за ширму, – мягко скажет стюардесса и услужливо подаст на распялке пахнущее свежестью белье, белую сорочку и черный строгий костюм.

– Вам непривычно. Позвольте, я помогу? – и будет аккуратно застегивать их сзади. Пуговка за пуговкой. Пуговка за пуговкой...

– Прошу в салон. Ваше кресло 7А, у окна, любимое, мы знаем, – улыбнется она.

Ты шаришь ремень безопасности.

– У нас аварий не бывает, – стюардесса снова улыбается, – располагайтесь, прошу Вас. Напитки, чай, кофе – после набора высоты. Как обычно.

Самолетик с виража выкатит на взлетное поле и понесется по бетонке. Тебя плющит в кресло. И ты на миг всполошишься: « Как тихо. Жутко тихо. Словно умер…» – и забудешь…

А сбоку в иллюминаторе, по взлету, пролетит в наспех отстроенных съемочных павильончиках вся твоя жизнь. С дублями и повторами, о которых ты так просил, но не получил… «Стоп», – кричат в рупор, и в предыдущем павильончике все замирает: гаснет свет, выносят декорации, расходятся актеры. «Камера» – и в следующем – вспыхивают софиты, крики, шум массовки…

Ты машешь им рукой через иллюминатор. Они машут тебе в ответ.

Самолет набирает скорость и резко взмывает. Все отлетает назад и вниз. Горизонт, покачиваясь, то отступает и тает в сизой дымке, то, размываясь, приближается вплотную: словно ты вертишь колесико зуммера на объективе.

И ты увидишь, как выскакивают в небо тут и там, точно их выщелкнули, сотни черных и розовых самолетиков.

Это будет красиво.

Самолетик пробьет облака; ты устало откинешься в кресле.

– Ваш кофе, как вы любите, – стюардесса подкатит сервировочный столик и поставит перед тобой, на откидной кресла, два белых фарфоровых блюдца: одно – с чашкой ароматного капуччино, с коричневым сердечком на пене взбитого молока; второе – с только что выпеченным корнетти.

– С шоколадом? – спросишь ты.

– С мармеладом. Шоколад и крем закончились. К сожалению, – извиняясь, улыбнется она. Много вызовов. С выпечкой не успеваем.

– Такая ерунда, – ответишь ты.

–Позвольте, я закрою жалюзи иллюминатора? Вы не против? – она потянется через тебя, и ты растерянно почуешь запах и теплый аромат ее тела, как горячего сдобного пирога, на пышущем жаром противне, вытащенного грудастой раскрасневшейся булочницей из печи. – Вы устали, а там все равно ничего нет.

– Да, улыбнешься ты. Пожалуй…

Банка уже не подпрыгивала, а расплющенным блином только шелестела краями под протекторами. С той стороны дороги стоит бомж в оранжевой рабочей робе с надписью «ЖЭС СПБ Центр. Район» и смотрит то на банку, то на светофор на углу Моховой и Литейного.

Тот, «коренастый», стоит рядом, облокотясь спиной на ограждение: словно ждет...

Он тяжко выдохнул:

Дверь в кабине летчика распахнется. Выйдет пилот.

– Полет идет нормально, – почему-то с английским акцентом скажет он, – вышли на крейсерскую глиссаду. Теперь все в руках Автопилота… – и улыбнется, сделав пальцами знак «OK!».

– Позвольте, – и пройдет тебе за спину. И сзади ты услышишь сдавленные голоса и возню…

Светофор на перекрестке с Моховой отсек поток машин. Теперь бомж, вразвалку, на тяжелых отечных ногах, переваливаясь по-утиному, плелся к банке...

«Невидимый», сзади, прислонился к обшарпанной кирпичной стене, выбил из пачки сигаретку, чиркнул зажигалкой и, опустив лицо в ладони, прикуривал. Потом откинул голову, перегнал сигаретку влево и, глядя на него в упор, из правого уголка рта выпустил сизую струйку дыма.

Сердце сдавило:

– Виталий Петрович, ну не ловко же, перестаньте. И этот услышит…

– Свет, да ладно тебе. Он же окоченел черти когда. Им как старой калошей можно гвозди в косяк вгонять…

– Да ну Вас, Виталий Петрович! Порвете ведь… Я сама… Да успеете…

Бомж подобрал банку, повертел ее недоверчиво перед глазами как грибник червивый подберезовик и сунул в сумку. И сейчас, медленно переставляя ноги, плелся обратно к тротуару.

На перекрестке переключили светофор. С Пестеля, с ревом понесся поток машин.

– Успеет, – он безразлично провожал бомжа взглядом. И хихикнул, представив, как только что сидел там, в кресле самолета с этаким трагическим значительным лицом словно «…окоченел, черти когда…» А эти двое, за его спиной…

И, словно сладкий бензиновый ветерок с Литейного, его облапил тошнотный тягучий страх.

Он оплыл и пукнул.

От страха:

«Что, циник, доигрался? Обстебал все? Да? А ситуация-то и бзднула… А ведь так все красиво нарисовалось…Главное сам, своим кривым умишком все и испортил. И с чем остался?» – глядел он на бомжа. Бомж пялился на него…

Он снова хихикнул, вспомнив тех, двоих, розовых в самолете… И оторопел. До него дошло: и этот самолетик и те, двое, за спиной – скомканные, в потешной позе, что сейчас судорожно дрыгаются и щекотно егозят в нем ногами. И все это вокруг – внутри него.

Это Он и есть!

А самолетики, так – красивая обертка. А конфетка-то, вот она, и он провел по животу сверху вниз, как блондинка в рекламном ролике про йогурт: «…освобождаемся легко…» Пожалуй, я – «Мишка на севере», Ротфронт. За такие надо было в детстве неделю себя хорошо вести... Он зажмурился и стал мысленно снимать с себя, извиваясь, как стриптизер в эротическом клубе, сначала обертку из плотной бумаги с тремя шишкинскими коричневыми медведями-увальнями и поваленной сосной; затем серебряную фольгу; и, уже потом, тонкую хрустящую папиросную бумажку.

И зябко поежился. И сжал пальца перила ограждения, до посинения, как на американских горках, для равновесия: похоже, он давно плыл в блаженной пустоте, и вокруг ничего нет, кроме пустоты и он сам по себе в этой пустоте.

И как сидел в кресле самолета, так и летит в этой нелепой позе, как в детстве, высаженный с другими детьми в детском саду на горшки, у него был горшочек с тритоном, доброй воспитательницей Верой Васильевной.

Вера Васильевна ловко подхватывала их, одного за другим, на одну руку и, другой, одним быстрым движением подтирала их покрасневшие с красным ободком от горшка сморщенные попки. И ласково приговаривала: готов засранец, следующий…

Он, неловко оглянувшись, глупо, по-гусиному вытянул вперед шею и раздвинул в сторону руки...

«Невысокий» куда-то делся.

«Вроде пронесло», – крутил он головой...

Бомж подошел к парапету, поставил у разбитых кроссовок две засаленные дерматиновые сумки и теперь, нехорошо поглядывая на него, (очевидно, решил, что он надсмехается над ним), поочередно брал из левой сумки банку, запрокидывал голову и выдавливал содержимое банки себе в рот. Бросал банку под ноги. Сплющивал ее одним ударом ноги. Клал в правую сумку. Брал следующую банку…

И, раздавив очередную, неожиданно, как из пращи, выбросил в его сторону руку.

И та выскочила из обмызганного обшлага рукава как вареное яичко из скорлупы.

И бомж тыкал в него кистью, сложенной обидной фигурой с пальцем поднятым вверх.

И, пялясь на него, членораздельно, губами произносил: «Fuck you», «Fuck you».

От неожиданности он рассмеялся.

А бомж все злее пихал в него рукой и орал: «Fuck you», «Fuck you», «Fuck you»…

 И он, и от нелепости ситуации и что казалось «пронесло», стал заходиться, похрюкивая и постанывая, и складываясь пополам, бессильно бил себя по коленям и откидывался назад, судорожно хватая ртом воздух. Как в истерике, искоса поглядывая на свое отражение в витрине «Дикси». И заходился еще больше…

Вдруг обмер, почуяв «того», сзади.

Но решил не замечать.

Это могло помочь, как в детстве: если перестать думать о кошмаре, что сидит под кроватью, то он обычно уползал, сам…

И он всё надеялся, что «коренастый» не положит свою холодную влажную руку на его плечо.

Левое.

Положил…

И Он летел в черном космосе бесконечно совершенный, как и те, что летели рядом.

В его кармане заегозил сотовый.

– Да иду, иду... Понял… Через десять минут буду у метро Чернышевская, – посмотрел на циферблат часов на башенке Никольского собора, – ровно в шесть.

Воровато оглянулся и поспешно ощупал сзади свои джинсы. Все нормально. Сухо. Он же не в Детском саду, чтобы сдаться на прогулке. Бомж с сумками медленно плелся к Марсовому полю. Он оглянулся: из-за куполов Пантелеймоновской церкви, медленно, в сторону Павловского замка, на фоне слепящего закатного солнца, двигался черный силуэт.

И трудно было разобрать: то ли это самолет из Пулково, то ли птица, то ли человек… И дальше, за ним еще, и еще…

Краем глаза, у стены выцапал «Коренастого». Коренастый дошмалил чинарик, выщелкнул в сторону и теперь расхлябанной походкой шел к нему.

От растерянности и боли он присел на корточки и, чтобы не привлекать чужого внимания, сделал вид, что зашнуровывает ботинки.

«Невидимый» подошел и по-зековски, выстебываясь, сел на карачки. Рядом.

Сплюнул и деловито просунул ему руку в грудину: резко сдавил сердце. И отпустил. Потом разбросал руки и, на карачках, вперевалку, ехидно оглядываясь, пошел перед ним вниз, к Фонтанке.

И он следом, на корточках, как потешный утенок за гусыней, с глупо расставленными в сторону руками… И думал, если ты тот, то где твои рожки, сука, и хвост. Маленькие крепенькие алые витые рожки и длинный лысый крысиный хвост. С опушкой на конце.

«Невидимый» исчез.

 Он хотел было встать, но резкая боль осадила, и он снова глупо ковылял на карачках, как заведенный: то глядя на чёрный летящий в небе силуэт, то, неловко хихикая, на своё потешное отражение в витринах магазинов.

– Мама, дядя самолет? – раздался сзади детский голос.

– Осторожней, Васенька! Дядя играет, – и ему, в сторону: - Пить надо меньше и куражиться. Детей бы, мужчина, постеснялись…

А когда он неряшливо и тупо завалился на бок, то длинная красивая тень самолета, которую он отбрасывал на асфальт, стала съеживаться. Бархатно-черная, на розово-алом асфальте. Как от заката. Медленно.

И он лежал, скрючившись на боку, держа в нелепо вытянутой руке пикающий телефон… И отчужденно слушал голоса: «Мужчине плохо… Вызовите неотложку… Кто нибудь…»

А когда он поднялся очень высоко в холодное абсолютное ничто, то удивился, что Земля оттуда напоминает гигантский голубой одуванчик, с которого безразличный космический ветер сдувает что-то, так похожее на облака черной и розовой цветочной пыльцы.

И все они летели, с детскими, доверчиво вытянутыми лицами, в нелепой позе, точно из-под них только что выдернули стул со смешно растопыренными в сторону руками.

Их тела были: с одной стороны розовые – от закатного солнца, а с другой – черные, от космической ночи.

И потрясали своей нелепой красотой и совершенством.

И, как в детских погремушках, внутри окоченевших тел, весело гремели их прожитые жизни.

У каждого на свой лад.

Но вместе это образовывало красивую возвышенную фугу.

Хотя, если прислушаться, то это напоминало так знакомую ему с детства смешную мелодию: «…Трата-та, трата-та, мы везем с собой кота, чижика собаку…»

И он счастливо подпевал.