В легкой курточке осенней,
совершенно одинок,
и без дома, и без денег
к остановке вышел Бог.

Сел на мерзлую скамью,
ясными повел очами,
выдохнул печаль свою,
словно и не знал печали,

а к утру окостенел,
снежною оделся ризой,
муку смертную стерпел
за смотрящих телевизор.

Выдохни печаль свою,
это просто сказка, это
так, быличка к декабрю,
мерой солнечного света,
злата, серебра, пшена
жизнь, Христом озарена,
наградит тебя за веру, –
ты не плачь, не надо слез.

Медленно с дерюжки серой
поднимается Христос,
весь дрожа, идет из морга
в куртке мадэ ин китай.

Видел ты живого Бога?
Ну смотри, запоминай.

***

Дрон, двухметровый высохший алкаш
убил собачку, как сказали дети.
Ударил ее спьяну об асфальт
и спать ушел, а через месяц – умер,
сгорел от метанола, посинел;
его дружки, напротив, пожелтели
и случай тот не любят вспоминать.
Зато у Дрона есть своя могила,
на Пасху расцвела над ней сирень,
лиловая, как он. И в то же время
вернулась Жучка в опустевший дом,
и по двору гоняет кур соседских,
и дети снова носят ей еду,
и слыша лай знакомый по ночам,
я думаю, что это не случайно,
что воскресенье происходит тайно
и мы вернемся тоже. Но потом.

***

Мне приснился сон – тень стоит у дома,
и как будто тень эта мне знакома,
до утра стоит у кривой калитки,
словно деда Глеба принес пожитки,
но войти не хочет, боится сына,
в голове – титановая пластина,
вышитый кисет, портсигар трофейный
и идет от деда душок елейный,
сладкий дух такой, как бывает в церкви,
и глаза у деда совсем померкли, –
он стоит в багровой рассветной славе,
он глядит на дом в ледяной оправе,
на знакомый двор, на кусты рябины,
просит передать дорогому сыну,
чтобы тот простил его ради Бога,
с горя пил он беленькой слишком много,
вот и умер, стало быть, от болезни,
дед мой умолкает и тонет в бездне,
но во тьме горят, предвещая Царство,
там где время сходится и пространство,
в точке одиночества и тоски
дедовы медали, как огоньки.

***

Стриженую девочку через двор
дедушка везет на черном урале.
Чудом сохранившийся до сих пор,
как пустынен город, где мы играли,
истинная тьма, словно ложный круп,
медленно ползет по алой гортани,
вот она видна на изломах губ,
девочка болеет и хочет к маме,
её звали, кажется, Шириной,
ее смерть не имела громких последствий,
рано или поздно я стану тьмой,
и тогда, может статься, в ней хватит места
и для девочки этой, и для отца,
и для деда в рваном цветном халате,
смерть сильна и нет у неё конца,
но любовь сильнее ее проклятий.

***

Я видел Гераклита – он спал на земле, он спал,
обняв рукой автомат, бряцающий, как кимвал,
Я видел Гераклита – он спал на земле, ничей,
и ползал снег по нему, наподобие белых вшей,
и мирная жизнь приходила к нему во сне;
война лежит в основе всего, но только не на войне.

Корни в земле пускающий, как женьшень,
Гераклит говорит, что сердце мое мишень,
Гераклит говорит, что сердце мое лишь цель…
для бессмертной любви, и оно превратится в цвель,
в дым, бетонный пролет, ржавый чугунный прикид,
в мост и звезду над ним,
которая говорит.

***

Так много скелетов в шкафу, ненужных вещей так много,
побудь со мной, я устал, просто закрой глаза,
слышишь, как ярок свет? как он гудит мохноного
у воздуха в волосах

запутавшись на лету? эта музыка длится, длится;
ночью, оставшись одна, ты глядишь на снег,
и на грудь мою, кувыркаясь, летит ресница,
мертвая, как из башни выпавший человек,

и в тот самый миг, на другом берегу реки,
я стою внутри темноты,
и меня заносят снежные лепестки,
жаркие с изнанки цветы.

***

Холодное дыхание зимы.
Снег падает, лишая перспективы.
Святители, глядящие из тьмы,
все умерли, лишь мы покуда живы.

Я так хочу тебя поцеловать,
услышать запах солнечного света,
что вся святоотеческая рать
не даст мне столько жизни, сколько этот

единственный блаженный поцелуй,
как будто ты, скользнувшая за вьюгу,
под черное руно летейских струй,
от губ моих не отнимаешь руку.

***

Мы больше ночь, чем день, мы больше ночь,
мы в темной сердцевине мирозданья.
К исчезнувшему племени ороч
склоняется полярное сиянье,
но отогреть не может ни черты,
ни взгляда, ни улыбки, ни дыханья,
лишь в области полярной мерзлоты
мы впереди планеты всей, молчанье
нам свойственней, чем ропот или смех.
Молчание объединяет всех.
Тоска, как туго скрученная нить,
в черед сквозь сердце каждое продета,
и можно ни о чем не говорить,
и так понятно, что не будет лета,
лишь изредка сосед берет варган,
и звук течет под купол снеговой,
и кровь идет из десен по утрам,
напоминая мне, что я живой.

***

Тогда скажи наследнику, Жильяр,
что ежели он вздумает проститься
и дымный свет автомобильных фар
вдруг выхватит платок императрицы
или на стенке бурое пятно,
то пусть он не кричит и не боится,
подвал заасфальтирован давно,
над ним трамвай проносится, как птица,
тот красный электрический трамвай
домчит его в урочище, за гать,
где в самом центре топи, так и знай,
и сестры, и отец его, и мать
как будто на купании в Крыму,
вот только лица срублены прикладом.
А впрочем, нет. Не говори ему.
И пусть не просыпается. Не надо.

***

На утро будет ливень ледяной,
а значит, гололед неимоверный,
здесь мальчик, слабоумием больной,
играет на приставке на фанерной
и тычет в нее пальцами... и вот
везде слюна, но он доволен очень –
когда Атропос жизнь мою прервет
и встану я пред неподкупны очи,
то промолчу, как должно недомерку –
но, может быть, Ты вспомнишь, как зимой
я мальчику разрисовал фанерку,
разрисовал фанерку, Боже мой.

***
Горсть золы на полоку да чистой воды,
да плесни ты на каменку им –
подсоби оставляющим птичьи следы
неприкаянным духам ночным.

Они в баню приходят под утро, в туман,
наклоняются к черной воде,
и вода им дает исцеленье от ран,
что получены в адском нигде.

Век пройдет – та же будет в кадушке луна,
тот же веник дубовый в углу,
только в образе навьи – ты сам у окна
будешь лапою трогать золу.

***

Производит в воскресенье
свет медовый, как хурма,
перемену точки зренья,
избавленье от ума,

избавленье от печалей,
приобщение к дарам.
Поле по диагонали
освещает божий храм,

три колхозника на пашне –
эй вы, горе-дураки,
что вчера казалось важным,
в жизни вечной не с руки,

в ней, как бабушки при храме,
служат ангелы душе,
и поет в речном тумане
репродуктор на барже,

и плывут куда-то мимо
облетевшие сады,
берег – с точки зренья дыма,
с точки зренья дыма – ты.

***

Мечты потемнели от крови моей,
от боли моей потускнели,
родился в России – не хочешь, а пей
и слушай дыханье метели.

Чем горше полынь затяжного дождя,
чем глубже укол расставанья,
тем слаще тебя целовать, уходя,
и в новое верить свиданье.

Я в русскую землю, как в масло, войду
и в пепле древнейшего слоя
височные кости родные найду
и сердце твое золотое.

Замерзну, воскресну и снова умру,
и встану с тобой на высоком яру,
во мгле предрассветной к тебе обернусь –
какая ты все-таки юная, Русь.

Погладь меня, Родина, по волосам,
как будто я маленький мальчик,
и больше – не надо, а дальше – я сам,
всё выше, родная, всё дальше.