В Т. мне случилось поработать в так называемой "комиссии по конкурсу" при областной администрации.

Конкурс был, если можно так выразиться, творческим, а потому интересным для меня, и я почти не замечал зноя, придавившего провинциальный Т. в то лето. Комиссия состояла из меня, окончившего три курса мехмата П-ского университета, да Сашки Войлокова, окончившего архитектурный институт в Москве.

Мы должны были к августу выбрать макет будущего памятника писателю Щедрину, весьма чтимому в интеллигентных кругах Т.

Август был на носу, а претендентов пока было двое –  местный скульптор Нигольшин и московский корифей Цхилеули. Гипсовый макет Цхилеули, кстати, уже стоял в нашем с Сашкой кабинете –  его только сегодня привезли на машине.

Это была массивная грозная работа.

Для меня было очевидно, что Цхилеули отнесся к провинциальному конкурсу спустя рукава: Щедрин в его исполнении оказался похожим на гоголевского персонажа Собакевича, с такими же "необработанными" чертами лица и бессмысленными глазами.

А ведь мы выбирали памятник для центральной площади Т., и лично мне хотелось, чтобы он был хорошим.

– Саш, поехали к Нигольшину, –  предложил я.

Войлоков допил кофе и поставил чашку на стол.

–  В Архипово? Уволь...

Он лениво потянулся, кряхтя, и достал сигареты. Закурил, стряхивая пепел прямо в чашку, из которой только что пил.

А ведь и в самом деле Нигольшин живет в Архипово –  далеко... Я представил раскаленный от зноя тряский автобус, удушливо-тоскливые разговоры старух, но, посмотрев на беспомощный макет Цхилеули, которому, я почему-то не сомневался, место разве на детской площадке, взял свой портфель из черной потрескавшейся кожи и вышел из кабинета.

Сашка недоуменно хмыкнул мне вслед.

Пока деревенский автобус ехал по улицам Т., окруженный новыми или не очень иномарками, то, горбатый и шершавый, казался сам себе динозавром и, чувствуя свою устарелость, жался к обочине, боясь выпустить из недр столб едкого дыма.

Но когда, словно прекрасная книжка, распахнулись поля, автобус радостно задрожал, пукнул и поехал быстрее, подняв пыльную тучу.

Несколько старух с широкими корзинами у ног громко обсуждали сегодняшний день на рынке –  кому что удалось продать. Продать, похоже, удалось немного, и они сердились, ругали городских.

Солнце светило, но было уныло, – вспомнился стишок. Кто же его сочинил?

–  Эй, там, –  шофер повернул небритое лицо. –  Кто до Архипова?

Оказалось, я один. Пройдя мимо старух, я вылез из благодушно растворенной пасти автобуса.

Бугор зарос луговыми цветами и –  почему-то стало досадно –  я не знал их названий. Слева начиналась березовая роща, солнечная, как на картине Куинджи.

Архипово лежало внизу –  серые крыши с торчащими кое-где антеннами.

Когда я подходил к первому в деревне дому, из-за забора залаяла мохнатая собачонка –  рыжая и тощая. Вышла женщина, чем-то неуловимо похожая на свою собаку.

–  Скажите, где здесь скульптор Нигольшин живет?

Женщина с удивлением посмотрела:

–  Алкаш он, а не скульптор! Вон, третий дом!

Слегка обескураженный, я подошел к указанному дому, если эту полуразвалившуюся, обросшую лопухами и крапивой, халупу можно было назвать домом.

–  Хозяин! –  крикнул я и вошел в калитку.

Тропинка была еле видна из-под разросшихся сорняков и сплошь усыпана перезрелыми сливами, склизко запевшими под ногами.

–  Да? Кто там?

Робкий и даже застенчивый голос.

–  Вы Нигольшин?

–  Я, заходите.

Рыжая соседка, похоже, сказала правду. Я с моим невеликим жизненным опытом уже научился безошибочно определять испитых людей: слегка подрагивающая нижняя губа, ненормально розовая и ровная кожа, но главное –  слезящиеся, блеклые глаза.

Нигольшин был именно такой. Хотя одет чисто, даже, пожалуй, прилично –  голубая рубашка и черные фланелевые брюки.

–  Я только что из магазина, –  сказал он, точно извиняясь.

На вид ему было не больше сорока. Лицо широкое, добродушное, нос маленький, и ни следа растительности на щеках. Добавить бы ему килограмм сорок массы тела, и был бы вылитый Обломов.

–  Андрей Сидоркин, я из комиссии по памятнику.

–  Илья, –  слегка икнув, ответил он. –  Присаживайтесь.

Да его и зовут, как Обломова! Я присел на шаткий стул, обитый войлоком, таким грязным, что мне показалось, будто я прилип к этому стулу и теперь вовек не сойду с места.

–  Это ведь вы прислали заявку?

–  Учитель наш, Иван Антоныч, –  чудак человек, –  буркнул он и вышел во двор.

Изнутри халупа была еще тоскливей, нежели снаружи –  закопченные бревна и потолок, пол с выщербленными досками, вдоль стен –  караул из пустых бутылок. Мебель –  три стула, стол, накрытый клеенкой, буфет, все тяжелое, грязное, заставляющее думать о крысах и тараканах.

Красивым в этом доме был только стоящий посреди стола в невысокой вазе букет из тех самых луговых цветов, названий которых я не знал.

Вернулся Нигольшин с извиняющимся выражением на лице, положил передо мной несколько слив с тропинки и, вежливо протиснувшись мимо меня к буфету, достал два стакана. Один поставил передо мной. Сел. Откуда-то, прямо как у фокусника, появилась бутылка водки.

–  Нет, что вы, я не могу, –  испугался я, и рука Нигольшина замерла над моим стаканом. –  При исполнении...

"При исполнении", –  прямо как шишка какая-нибудь.

Нигольшин не настаивал, а сам, все с тем же извиняющимся выражением, "дернул" наполненный до краев стакан.

Посидел пару секунд зажмурившись, по лицу его пробежали нервические молнии, потом взял сливу и отправил в рот. Косточку аккуратно положил на краешек стола.

–  Так вы говорите, из города?

–  Да, приехал посмотреть вашу работу.

–  Посмотрим, –  кивнул Нигольшин, уже пьянея –  ему, похоже, немного было надо. Налил еще, выпил. Видно, он давно привык пьянствовать в одиночку, но мое присутствие, кажется, не напрягало его.

– Ты думаешь, мне легко? –  заговорил он, пошлепав губами, и ни с того ни с сего переходя на "ты". –  Нет, брат, мне тяжело.

Я не нашел, что ответить, и он продолжал.

–  Я, понимаешь, потерялся. Понимаешь? Я ничего не знаю, ничего не понимаю, ничего не хочу! Кто мне поможет? Искусство поможет? Литература?

Нигольшин хрипло рассмеялся, больше не притрагиваясь к бутылке и глядя на меня горящими глазами. Сумасшедший?

–  Почему я, больной, ослабевший, вынужден докапываться до лечебной истины через тернии, а? Почему нельзя просто помочь, просто помочь? А, Андрей?

Я удивился –  он, оказывается, запомнил мое имя.

–  Не знаю, –  я поднялся. –  Мне, наверно, пора.

Нигольшин посмотрел на меня с грустью и вздохнул:

–  Погоди! Пойдем Евграфыча смотреть.

"Какой там Евграфыч у алкаша?" –  с раздражением подумал я, но все-таки задержался.

Илья быстро выпил еще с треть стакана, закусил сливой:

–  Пошли.

Он привел меня к прислоненному к дому сараю, отпер шаткую дверь, сколоченную из горбылей.

–  Заходи, Андрей, –  позвал Илья и включил в сарае свет.

Здесь был беспорядок, валялись мастерки, какие-то палочки, банки, в углу –  горка белой глины. Посреди сарая, накрытый разрезанным мешком из-под картошки, очевидно, памятник. Я не ждал от него ничего хорошего, но, когда Нигольшин откинул мешковину, на меня глянул своими выпученными от страшной боли за мучимую и мучащую Россию, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Этот взгляд пробил меня насквозь, как пуля меткого охотника пробивает куропатку. Это был взгляд пророка, взгляд гения, взгляд человека, затененный страданием, освещенный надеждой.

На губах писателя, в самом краешке рта, поселилась улыбка, почти усмешка, –  ее смысла я уловить не смог, просто знал –  она должна быть.

С радостной дрожью я повернулся к Нигольшину. Он равнодушно смотрел на меня, слегка склонив голову.

–  Илья, это... Это – чудо! Вы победитель, Илья!

Нигольшин виновато улыбнулся и накрыл Щедрина мешковиной.

–  Это потрясающий памятник, –  не мог успокоиться я.

Мы уже стояли во дворе. Сливы гулко падали на крышу.

–  Спасибо, –  проговорил он и, как мне показалось, тоскливо, посмотрел на дверь своего дома.

–  До свиданья! –  спохватился я. –  Ждите завтра машину.

Я горячо пожал его мягкую руку и быстро пошел по сливам к калитке.

Автобус возвращался назад пустой. Тот же самый водитель взял деньги за проезд, но билет не дал.

Замелькали темнеющие поля, и за ними мне все мерещилась странная полу –  улыбка Щедрина. Нет, он что-то знал про нас, нынешних!

Бабка, у которой я снимал комнату в Т., пожурила за поздний приход и, вздыхая, стала разогревать тушеную картошку. Ужиная, я рассказал ей про Архипово, Нигольшина с его памятником, но она не знала, кто такой Щедрин, а вспомнила только, что с год назад в Архипове зверски убили двух городских парней.

Можно представить, каким жалким показался мне наутро Щедрин Цхилеули.

–  Готовься на свалку, брат, –  сказал я ему и похлопал по холодной щеке.

Пришел Войлоков, как всегда сонный, растрепанный. Сел к столу, быстро перебрал какие-то бумажки, но работы не нашел, потому закурил, глядя в потолок.

Я, не в силах сдерживать восторга, рассказал ему про вчерашнюю поездку.

–  Короче, надо посылать машину.

Сашка как-то странно посмотрел на меня и вдруг расхохотался, откинувшись на спинку стула. Недоумевая, я глядел на его гнилые коренные зубы.

–  Какой ты младень, Андрон!

–  Ты чего? –  раздражение начало ворочаться во мне.

–  Пойми, нет никакого конкурса, –  проговорил Войлоков, утирая выступившие на глаза слезы и стряхивая пепел с сигареты в миску, в которой обыкновенно заваривал "Доширак". –  Мы тут с тобой штаны просиживаем для виду, так типа –  был конкурс, конкуренция... В газете напишут... А на деле –  был заказ, понимаешь, за-каз! Вот он.

Он кивнул на поделку Цхилеули.

–  Кому нахрен нужен твой Нигольшин? Цхилеули –  звезда, его памятники по всей стране стоят!

Я перестал слушать Сашкину болтовню и подошел к окну. Провинциальный Т. жил: сновали мальчишки, медленно ехали машины, торговки цветами уныло зазывали редких прохожих, мучимые зноем, прятались под деревьями бродячие псы.

Только сейчас –  и хорошо, что все-таки это случилось –  я понял смысл улыбки Щедрина.