Была уже середина ноября, и сталь ножа вполне оправданно холодила его ладони, но старик с медленным упрямством, не доставая из карманов куртки нитяных перчаток, поочерёдно брался за сухие, отжившие ветки шиповника, отрезал их одинаково невысоко и прочно втыкал освобождённые колючие прутья в густые заросли садовой ограды.
Обожжённые прозрачным осенним солнцем красные клёны роняли капли на свои, только вчера упавшие на землю, листья.
В дальнем углу сада дымился костёр, к которому старик иногда, согревая пальцы и тяжело вздыхая, выносил из дома пыльные вещи и разом, неряшливой охапкой, бросал их в огонь.
Поношенная одежда неуверенно тлела, а вот плетёное сиденье разломанного стула вспыхнуло сразу же, помогая остальному хламу прогореть быстрее.
Ближе к полудню наступила очередь бумаг.
Стуча по ступенькам веранды углами громоздкого коричневого чемодана, старик с трудом дотащил его до костра. Уже на месте развязал ремень и принялся, стараясь не рассматривать содержимое, но медленно, оберегая листы документов, ветхих тетрадей и книг от порывов ветра, опускать их в языки невысокого пламени.
Один из бумажных пакетов выпал из рук старика, он нагнулся, поднял, сдул с него золу и травинки, стал почему-то с сосредоточенным вниманием рассматривать со всех сторон.
Достал из коричневого пакета связку конвертов, стянутых синей атласной лентой, близоруко, шевеля губами, прочитал несколько строчек. Вытер лицо свободной ладонью, попытался даже присесть на перевёрнутое мокрое ведро, но не смог, поэтому, шумно шаркая башмаками по листьям садовых дорожек, поплёлся в дом.
Вынужденный опуститься на низкую кровать и долго лежать, старик сначала по привычке пристально рассматривал сучки на деревянной обшивке стен. Некоторые были похожи на строгие глаза икон.
Не обижаясь на сумрак комнаты, он знал, что синяя лента развязана, а почерк на всех конвертах такой, словно и тогда, в те давние времена, у автора писем уже сложилась привычка к ответственным словам.
Старик читал и видел ночной шторм, тропический дождь.
Небольшой корабль, шесть месяцев промысловой работы в далёком океане, он, совсем молодой, после свадьбы, и она… его жена, которая так не хотела, чтобы он уходил в тот рейс. Но ему для её счастья нужны были деньги. Большие деньги, хорошие, внезапные.
В холоде тёмной вечерней комнаты старик плакал, размазывая неопрятные слёзы мягким рукавом, тихо шептал, отвернувшись к стене:
- Сможешь ли ты показать те две звезды?
И отвечал сам себе:
- А-а, вот ведь как! А раньше-то всё говорил, чтобы оставили тебя в покое…
Он так и заснул, с нерастопленной печкой, не поужинав, не снимая башмаков, даже не умывшись. На стопке писем, поверх тех, что были ещё не прочитаны, остался стоять маленький ежик – смешная пластмассовая игрушка.
Девятнадцатое ноября
Не прошло ещё и двадцать четыре часа, как мы расстались, а я уже взялся за первое письмо тебе! Сидим в аэропорту, примерно через час – таможня, через два – вылет на промысел, в тропики, в океан. Ты, наверно, разревелась вчера, черноглазая?! Не уверен, где ты сейчас: на вокзале, в автобусе или дома, но знаю точно, что разревелась… Пиши мне, родная, чаще, часто, как только сможешь. Про все радости, горести, про всё, всё… О, извини! Капитан зовёт – выходим на посадку. Послушай, роди мне сына?! Или двух, а? До свиданья. Целую.
Двадцатое ноября
Здравствуй, родная! Пишу тебе в конце первого моего морского дня, сижу в каюте, вещи разбросаны по углам так, словно тут побывала целая банда местных африканских грабителей!
Летели на промысел с остановками в Будапеште и в Браззавиле. Жара дикая, после нашей осени непривычно. Уже в Луанде негритянка-таможенница внимательно и дотошно принялась вертеть и рассматривать твоего игрушечного ёжика, а потом расхохоталась на весь зал!
Руки дрожат, никак не могу достать из записной книжку твою фотографию… Сегодня, как мы с тобой и договаривались, решил снять обручальное кольцо, чтобы не потерять в работе, но оно никак не снималось! Правда! Ну, если чуть-чуть постараться… Но не хочется ни «чуть-чуть», ни стараться…
Сегодня первый раз объявлял по трансляции: «Судовое время – тринадцать часов! Команда приглашается на обед!». Как знаменитый диктор на радио…
Я сжался весь, как пружина, дальше некуда. Здесь уже не я. Не смеюсь, не разговариваю ни с кем… После вахты – в каюту, к себе. Но ты же уверена во мне – и я выдержу.
…Это моё первое письмо из океана. Посылаю его невпопад. Мне очень плохо без тебя, родная…
Двадцать седьмое ноября
Несколько дней бездельничал, не хотел даже браться за это письмо, но сегодня стало ясно, что необходимо выговориться, что копить в себе всякое не только очень плохо, но и неблагоразумно. Не волнуйся, милая, угрозы – сила слабых, а я у тебя не такой…. Если бы тогда, в последние дни перед расставанием, ты сумела меня понять, то сейчас мне было бы одновременно и легче, и тяжелее. Легче – потому что не накатывала бы такая тяжёлая тоска при взгляде на твою фотографию, а тяжелее – дни нашей разлуки стали бы втрое длиннее.
Как и многие из нашего экипажа я нарисовал на листке картона календарь, расчертил его на сто восемьдесят квадратов и каждый день, вернее, ночь, после вахты, буду зачёркивать одну клеточку.
С первых дней рейса новые обязанности отнимают почти всё свободное время. Как помощник капитана я отвечаю за продовольствие на нашем судне. Ты можешь представить меня в роли завсклада?! То-то же… Ворочаю тоннами мяса, картошки; не глядя подписываю накладные на ящики сигарет, шоколада; командую перегрузкой на наш борт сотен литров соков, вина. Всё это в новинку, но стараюсь держаться с завхозами на плавбазах, где получаем провизию, солидно и уверенно, как и подобает женатому человеку. Пока это у меня плохо получается: как только увижу коробку шоколада, так сразу же хохочу, вспоминая тебя… Думаю, вот сюда бы, к этим шоколадкам, мою черноглазую, она бы показала всем экономию и бережливость!
…Прошу тебя, посылай каждый день хоть пустой конверт с каким-нибудь нашим словечком. Очень прошу.
Эти письма тебе получаются примерно так: вечером, после вахты, сижу в каюте один и всё, что за день передумал, записываю. Много пишу. А как только подходит плавбаза, вырываю исписанные листы из большой тетради и… Ты получаешь письмо.
…Эх, какой же я у тебя глупец! Только что, минуту назад, радист принёс мне на вахту радиограмму от тебя! Вот и не верь в судьбу! Мужики завидуют – я первый в этом рейсе получил радиограмму из дома, от жены!
Первое декабря
Как живёшь, черноглаз?! Что делаешь, о чём думаешь? Знала бы ты, родная, как же я хочу, чтобы обо всём этом рассказала ты мне сама. Вот так, села бы рядом и рассказала…
Прошло уже полмесяца с нашей разлуки. Мы работаем, ловим в океане рыбу, большую и … ещё больше. Промысловые дела идут пока нормально. Времени свободного много, гораздо больше, чем я предполагал. Забот по службе никаких, загораю. Мечтаю о том, как получу целую кучу твоих писем. Дал себе слово (и сдержу его!), что буду читать их по одному в день, чтобы подольше хватило…. Ведь ты же будешь посылать мне письма каждый день, правда?! Смотрю – отмечено на календарике, что послезавтра ты напишешь мне про сына. Или про дочку…. Жду.
Третье декабря
Родная, это снова я! Наработался, начитался, надумался – ничего не помогает, тоскливо… Последнее средство – письмо тебе, средство испытанное, надёжное.
Пишу эти письма так, словно делаю давно знакомое дело, а впечатления - будто держу в руках что-то нежное, непривычное. Как целую тебя первый раз…
Не хочется упоминать в письмах ни о делах, ни о повседневных пустяках, мелочах. Когда пишу, отодвигается на задний план всё: грохот судового двигателя, шум волны за иллюминатором, картонный календарь, на котором зачёркнуто пока ещё так мало дней разлуки. Только ты передо мной. Мы вдвоём, я держу тебя за руку. Ты только что проснулась, милая, лохматая. Приподняла голову, смотришь на меня. Утренняя-преутренняя… Чёрные растерянные глаза, припухшие губы… Первые твои слова…? Не знаю, не слышу, что ты говоришь, кажется, что сам давно не сплю, внимательно смотрю на тебя. Ты удивлена, смеёшься. Твой смех…!
По ночам во сне я строю наш с тобой дом, ввожу тебя за руку в него, смотрю на тебя. Ты помогаешь мне во всём, ты не скучаешь, не плачешь.
…Здесь мне ничего не надо. Я счастлив тем, что могу разговаривать с тобой в письмах, вспоминать тебя каждую минуту, каждую ночь зачёркивать ещё один прошедший день в календаре. Иногда пишу стихи. А целовать я тебя не смогу ещё сто сорок два дня…
Четвёртое декабря
Здравствуй, моя любимая, моя черноглазая! Знаю, что твои первые письма, отправленные мне, блуждают где-то по миру уже три недели. Я держусь сейчас на своих письмах, представляешь, что будет, когда получу твои?!
Какое-то сумасшедшее у меня сейчас состояние, весь переполнен, чувства захлёстывают. Желание говорить тебе много, обо всём. О том, что люблю, о том, что очень люблю, о том, что буду любить всегда. Для этого я и встретил тебя, только тебя. Не могло быть никого больше. Сейчас я не могу ничего сделать для тебя… А когда эта ерунда часами не покидает голову, то задаю себе вопрос: «Что делать, если у меня вдруг не станет её…?!».
И сразу же кажется, будто бы я слепой, беспомощный, перехожу перекрёсток, со всех сторон – страшные, ревущие машины. Кто-то своей доброй, нежной, ласковой рукой берёт меня за плечо и ведёт куда-то…, я шагаю, чувствую солнце, запах деревьев, цветов – то, чего не мог замечать раньше! И вдруг та самая рука суетливо, брезгливо отдёргивается, крик не ко мне, а в сторону: «Привет!», и добрый кто-то уходит. По своим делам. Навсегда. А вокруг меня опять бензиновая гарь, и дорожная грязь хлещет по щекам… Я всегда был уверен, что меня должен кто-то ждать. Сейчас я знаю, что это ты…
Я прорываюсь сквозь эти чёртовы дни. Их много, а ты у меня – одна…
Пятое декабря
Здравствуй, самый любимый мой человек! Это снова я, это мне опять не терпится, просто очень хочется написать тебе письмо. И вот – пишу…
Для меня сейчас нет ничего страшнее, чем бездействие и безделье. Постоянно нахожу себе какое-либо дело, шевелюсь, что-нибудь пишу, выдумываю. А как только выпадает свободная, незанятая минутка – становится немножко грустно…
Вот вспомнил тебя в фойе кинотеатра – ты так забавно бегала около игровых автоматов, так была похожа на азартного осеннего ёжика в своей лохматой шапке…
Нет, нет, я не плачу! Это ветер.
Шестое декабря
Вот, родная, и наступила пора признаться, что сомневался в себе, не был до конца уверен, что смогу тебе письма часто, каждый день, или же просто начну свою лень оправдывать кучей уважительных причин.
Сейчас могу сказать честно – не смогу спокойно сидеть на месте (лежать), ворочаюсь, ворочаюсь. Бросаю книжку и… сажусь за письмо тебе. Нет ничего такого, чего я боялся бы: пустоты впечатлений, отсутствия новостей по работе, приключений. Да этого ничего мне и не надо. Просто пишу, словно разговаривая с тобой.
Иногда после мелких неурядиц на промысле, неприятностей, а они бывают в нашем рейсе и часто, нервы – ни к чёрту! – наваливается хандра, тоска такая смертная…, но внезапно вспоминаю тебя, милая, и словно вековую пыль смахнули с окошка – снова солнце!
Бывает, думаю такое о себе, о нас…, было ведь всё – гуляние под луной, свадьба, ссоры, обиды. Наверно, как у всех, как-то пусто, холодно…, ну тут же мгновенно (ты же меня знаешь!) вспоминаю нашу с тобой семью, вспоминаю, что картошку я чищу всегда сам. Что яичницу делаешь ты; вспоминаю наш чай без сахара, про билеты в автобусе, про то, как мы вместе бродили по магазинам, вспоминаю наше: «Стой! Здесь мы ещё не целовались!». И всё. Меня после таких воспоминаний уже нужно останавливать. Бегаю по рулевой рубке, улыбка до ушей; охота бросить всё, мчаться в каюту и рассказывать тебе про всё, про всё!
…Это письмо ты получишь уже после Нового года. А там останется переждать январь – и половина рейса позади. Время покатится с горки…
Я долго ждал, знал, что ещё месяц назад ты могла мне написать о нашем будущем сыне точно. Могла и раньше, но не сделала этого. Я обиделся, очень. Пустословить, описывая моё состояние, не буду, сама поймёшь. Предательство, не так ли? Знаю, что зло, но у меня…
А-а, к чёрту! Если сейчас не порву это письмо, то ночью допишу его в прежнем ключе: весело и с изрядной долей оптимизма.
Быть может это всё оттого, что от тебя нет писем? Ведь может быть, родная, ты уже написала мне, что у нас будет сын, а то самое твоё письмо где-то ещё скитается по странам и океанам…?
Живу мечтой о том, как обниму тебя и скажу всё, что не могу, не имею права сказать тебе сейчас, когда мы далеко. Любимая, чувствую такую ответственность за нас, что иногда охота выть от невозможности что-нибудь настоящее, решительное сделать! Ведь это так обидно, так несправедливо – чувствовать огромную силу, желание, а иметь возможность только зачёркивать дни на беспомощной картонке календаря!
…Прошло столько дней. Я много думаю о нас, вспоминаю… я люблю тебя, по- другому, ещё любимее…
Десятое декабря
Здравствуй, самое чудесное чудо моё! Я так по тебе соскучился, ведь целых три дня не брался за письмо. Я виноват, родная, но зато как жадно сейчас пишу эти строчки! Не щенячья, а какая-то сильная, могучая, радость охватывает, когда думаю, что только ты сделала меня таким…, ну, просто гораздо лучше, чем я был до тебя.
Жизнь, воспоминания разделились на две части: без тебя и с тобой. Они различны по времени, но «с тобой» как-то громадней, быть может, этому помогает уверенность, что три месяца вместе – это только малость, а впереди у нас – целая жизнь!
Двенадцатое декабря
Не знаю, что напишу тебе, родная, в этом необычном письме. Оно необычное – и по времени, когда пишу, да и по обстоятельствам.
Сейчас не ночь, как всегда в моих письмах. Тропический океанский вечер ещё только начинается, я сменился с вахты. Утром спал, когда мы обменяли на плавбазе кинофильмы. После вахты решил посмотреть один, старый, знакомый. Первые же кадры, музыка и название… И твой плач! Издалека, но такой ясный, громкий, обиженный!
Выскочил из кают-компании весь какой-то перевёрнутый, хотелось что-то срочно делать, куда-то ещё бежать… А куда убежишь от себя в океане?! Только к тебе, моя любимая! Ты слышишь меня, слышишь?! Это мерзко, плохо – скручивать себя, засовывать куда-то в дальний угол души всё, что есть у меня самое лучшее! Не хочу слышать и участвовать в дурацких разговорах про жён, которые непременно возникают, когда некоторые наши кретины в безделье собираются на палубе. Я нарочно остаюсь один, я ухожу от всех, сижу в каюте, перебираю твои фотографии, листаю записи, вспоминаю…
В этой тетрадке, в которой я пишу тебе письма, осталось семьдесят два листа…
Четырнадцатое декабря
Ещё полчаса назад я был таким, каким ты меня очень любила. Был рад, что получу твои письма (знал о которых заранее), был счастлив, что сегодня и сам смогу отправить мои письма тебе – случилась оказия. Но…
Как будто лицом в грязь, больно и обидно. Ошибка. Мне писем нет…
А позади меня, в рубке, стояли матросы, рулевой и сменный, ещё механик зашёл по своим делам… Они слышали, как я разговаривал по рации с плавбазой о своих письмах, как мне отказали, и сразу же притихли. А улыбки на их рожах так и кричат: «Жена, жена… десятками письма, брехун ты у нас, штурман!». Они уже не верили мне, смеялись. Смеются, наверно, и сейчас.
Помнишь, ты как-то спросила у меня, ещё тогда, на берегу, почему я стал другим. Я ответил что-то о правах, о моих правах на тебя. Ерунда. Между нами всегда была лишь тоненькая ниточка, паутинка. Я стал таким только потому, что нужно было измениться, ради того, чтобы сохранить эту самую паутинку. Другие могут сказать, давай, мол, упрись, превращай эту ниточку в прочный семейный канат, упаковывай свою ненаглядную жёнушку заграничными товарами из рейсов, кооперативной квартирой, пелёнками для верности… Зачем?! Ну, чтобы можно было ни о чём не беспокоиться, позволять себе многое, смело дёргать связывающие нас верёвки, не опасаясь их порвать. К чёрту! Не хочу! Для меня наша любовь была и останется невесомой, загадочной и чистой паутинкой, чтобы сохранить которую достаточно каждую минуту помнить о ней, держать в руках бережно, беречь от других, грубых рук…
Живу мыслью, что ошибся, думая о твоём невнимании. Ведь ошибся же, родная?! Я жду тебя, мне нужна только ты.
…Распечатал приготовленный конверт. Дописываю. Через двенадцать часов после начала этого письма мне принесли радиограмму от тебя о том, что у нас будет ребёнок. Я злой у тебя?! Или просто глупый…
Восемнадцатое декабря
Не обижайся, родная, за мою такую самоуверенность, ведь это так здорово, что у нас скоро будет сын! Десять минут назад и ещё ровно месяц в придачу мы поцеловались в последний раз. В последний раз я увидел тебя за окном вагона. За эти дни я прожил целую вечность. Сколько передумано, сколько раз я вспоминал всё наше, тебя, не сосчитать. Да и глупо считать.
Три дня назад радист принёс мне в штурманскую рубку радиограмму от тебя. Когда я её прочитал, всё, что было вокруг, исчезло. Я позабыл про вахту, о сроках промыслового совета, о том, что мой голос, с докладом о ночном промысле, хотят услышать на десятках соседних судов. Вышел на мостик и долго стоял, прислонившись к переборке.
Счастье охватило меня!
Представляю, каким смешным я выглядел несколько часов подряд, улыбаясь и бестолково бегая из угла в угол. А потом, набегавшись, уснул там же. На своём рабочем месте и рук моих упала на палубу штурманской рубки бумажка. На которой я полдня подсчитывал, когда же это произойдёт…
Двадцатое декабря
Родная, сейчас, только что, полчаса назад, слетал на шлюпке за почтой!
Извини. Не удержался и все твои письма (целых три!) прочитал махом!
Какая же ты у меня хорошая!
За этими письмами я гонялся на расстояние в полтысячи километров почти десять дней. Сколько же я пережил, милая… Именно с этими письмами вышло совсем так, как я себе и представлял! Мне – три!!! А на всех остальных мужиков из команды – четыре…
Опять – улыбка до ушей, опять небрежно роняю: «от жены…».
Ну и чудесная же ты у меня, черноглазик! Это же, как глоток воды, когда страшно устал, когда всё равно…, сейчас я летаю, как на крыльях, дело кипит, всё вокруг кажется мелким, ерундовым. Здесь на судне, я могу сделать, что угодно, даже самое трудное, но вот только дни из недель выкидывать разом я пока не научился!
И это ведь сделала для меня ты, родная! Скажу по секрету: уже успел краем уха услышать, что где-то нам ещё есть почта, пришла на промысел с каким-то новым транспортом…
Ну, держитесь! Я за письма своей жены горло любому перегрызу, я их из-под воды достану! Как-то круто повернулась жизнь после твоей радиограммы о том, что у нас будет ребёнок. Думаю: уже ведь не просто ты и я, а как-то по-другому. Нам многое придётся сделать, родная, и мы со всем справимся…
Сейчас я на вахте. Мечтаю, как через полтора часа буду преображаться: сбрею пиратскую бороду, попрошу кого-нибудь из мужиков, чтобы подстригли.
Ты предлагаешь вместе рожать? Согласен. Будь моя воля, я бы не только вместе, но и вместо тебя лёг в этот роддом, лишь бы знать, что тебе не будет плохо! Береги себя, родная, прошу только об одном – береги себя! Знай, у меня всё хорошо, у меня не может быть плохо, когда рядом (да, да, рядом!) ты!
Прошёл уже месяц и два дня. Остался пустяк. Целую тебя всю, всю, моя маленькая…, днём держусь, а ночью, без тебя - скверно…
Двадцать первое декабря
Добрый вечер, родная! Что ты сейчас делаешь? Смотришь свой любимый телевизор или уткнулась в книжку? А я вот разговариваю с тобой…
Пишу на вахте. Три часа ночи, тишина. Темнота. Тихо жужжат приборы, за бортом невод, полный рыбы, в рулевой рубке никого нет, все спят после тяжёлой работы. Мы ждём плавбазу, подойдёт утром, будем сдавать на неё улов.
Я переделал все свои штурманские, навигационные дела, решил вызвать по рации судно, которое недавно (только вчера) вернулось на промысел с берегового ремонта. Вызвал, поболтал немного с коллегой, он говорит, что на плавбазе для меня есть, от моей любимой жены, из далёкого дома, два письмища!
Тут же исполнил по рубке дикий африканский танец и сразу же взялся за это письмо тебе!
Я люблю тебя, самый родной в мире девчоныш! Чуть позабыл твои руки, твоё тело… Рядом – только лицо. Милое, незабываемое, моё… Как мало мне сейчас надо: щёлкнуть тебя, шутя, по носу и со счастливой улыбкой заснуть… Только сейчас понимаю, как был раньше глуп: как должное принимал твою любовь, ласку, нежность, а сейчас дрожу над каждым твоим письмом. Добрым и родным, ищу там слова: «…люблю, люблю!».
И что было бы со мной, если бы я этих слов не находил…
Двадцать шестое декабря
Только тебе, моя любимая, я могу рассказать обо всём. Когда на душе противно и тоскливо, то письмо к тебе – самое лучшее лекарство.
Вот и сейчас – сидел, лежал, не зная, за что схватиться, что делать. Час назад поругался с капитаном, настроение – ни к чёрту! Сегодня у нашего радиста день рождения, мужик попросил у меня выдать ему вне очереди вина со склада. Он угостил кэпа… потом ещё и ещё… ближе к вечеру пришло время рыбалки, а они, оба, пьяные хари, бродят по пароходу за мной, клянчат ещё бутылочку…
Я трясусь, когда вижу пьяных здесь! Бешенство, злость, обида.
Сколько я натерпелся от этого дерьма. Не выношу даже запаха винища – противно! Я бросил тебя там, вдалеке, чтобы здесь, в океане, ловить рыбу, зарабатывать деньги, а эти…
Я стал жестоким, назвал кэпа скотиной и ещё…
Но это первый раз за рейс и последний на всю жизнь. Я стал злым и единственное, что неимоверно спасает – это твои письма. Матросы меня спрашивают с недоверием: «Она что, тебе каждый день пишет?!». С гордостью показываю им даты почтовых штемпелей на конвертах! Как подпрыгнуло сердце, когда прочитал: «…тебе плавать, а мне ждать».
Эх, думаю, старушка, ждать-то осталось всего сто семнадцать суток, а это для нас с тобой, родная, сущий пустяк!
Двадцать седьмое декабря
Вчера, как я и ожидал, наш пьяный капитан посадил невод на скалы. Одно рваньё, рыбы нет. Он сразу же протрезвел, а когда я поднялся в штурманскую рубку на вахту, был уже нормальным и молчаливым. Медленно вытаскивали лебёдками из воды лохмотья невода, сшивали их всей командой, укладывали. Противное какое-то было состояние, я слонялся из угла в гол, хандрил.
Двадцать восьмое декабря
Ты можешь представить, что наши с тобой встречные письма лежат где-то в соседних почтовых мешках неделю, а может и больше?! Рядышком… Полежат, полежат – и снова в путь. Я получаю твои ровно через месяц, после того, как ты их отправляешь. Не успеваю толком прочитать - сразу же связываюсь по рации с плавбазой. Допрашиваю их, есть ли письма для нашего экипажа ещё….
Хочется сказать тебе много хорошего, прехорошего. Но не могу – тебе нельзя волноваться…
Как хочу крепко закрыть глаза и вспомнить тебя, всю… А как мы целовались! Везде: на улицах, в кафе, и днём, и ночью… Мы же жадные до всего хорошего: нам и так было хорошо, а хотелось (и хочется!) ещё лучше! Мы же мак-си-ма-лис-ты!
Не хочу ничего без тебя! Ничего, ничего! Только ты, моя родная! Хочу быть всегда рядом. Ты сделала меня сильным: без тебя я ничто.
За три часа до полуночи. Я верю в тебя. Без тебя не будет и меня. Не предавай…
Твой…
Первое января
Расклеился, милая, твой муж совсем. Этот чертов Новый год доконал.
Только вчера понял, что такое настоящая хандра. Ничего не хочется делать, всё равно…, какой это праздник без тебя…
Выдал мужикам три ящика вина, сам понюхал для приличия кружку и потихоньку вышел из кают-компании. Замутило страшно, лёг на койку, достал с полки все твои радиограммы и стал, как мальчишка, сравнивать: какая из них ласковей…
Последнее время в голове часто возникают слова волшебника из фильма. И я, когда уверен, что остался на вахте один, хожу по штурманской рубке и бурчу: «…Вот уже четыре месяца она моя жена, а я влюблён, как мальчишка…». Как мальчишка, действительно! Я не могу любить тебя, родная, за что-то. Я люблю тебя всю. Только для тебя живу. Для вас…
Меня, молодого штурмана, одного из всего экипажа капитан называет по имени-отчеству. За час но Нового года он зазвал меня к себе в каюту, вытащил бутылку бренди, стал угощать… Когда я отказался, он очень удивился, но потом понял и рассмеялся. Сказал: «…Если будет ночной аврал, прибеги в рубку, поможешь…». Надеется на меня. А это так здорово, если в тебя кто-то верит.
Вчера, когда получали снабжение на плавбазе, я случайно увидал там парня, моего однокашника по мореходке, он был у нас на свадьбе с женой, помнишь? Обрадовался – всё какая-то частичка прежней с тобой жизни…, поговорили, вспомнили нашу с тобой свадьбу…, я смеялся, шутил. А самому было плохо. Ведь нет ничего хуже¸ чем вспоминать всё наше без тебя.
Второе января
Сегодня, милая, ещё раз убедился, какой же я у тебя странный…
Два дня назад пришла почта, твоих писем там не было, и сегодня передали с берега целую пачку писем для нашего экипажа. Кто-то ляпнул громко, вслух: «А тебе и сегодня ничего нет!».
Стало так обидно – мне и нет писем! Сразу выдумал мелкую месть тебе: «Вот возьму и порву приготовленное к отправке письмо, пусть ей тоже станет плохо!» Идиот!
Через полчаса поднялся в рубку третий помощник капитана, славный парень, говорит: «Тебе письма в каюте лежат…».
Как птичка я слетел вниз по трапу, рванулся в каюту – целых три письмища! И так я переверну их, и этак. И на штемпеля почтовые посмотрю, на даты – как ребёнок с ненаглядной игрушкой! Прости меня, родная, прости! За злые случайные мысли, за глупые слова! Мне очень трудно сейчас: воюю со временем, с пьяными дураками, с самим собой, наконец! С радостью понимаю, что ты меня можешь чуть-чуть не узнать, когда увидишь после рейса. Глупцов стал ненавидеть ещё больше, а сам..., сам, наверно, стал больше знать о нас с тобой, родная…
А твои письма, милый мой черноглазик, милые! Только пишешь ты их как-то растрёпанно…, вчера перечитал твоё письмо, в котором ты говоришь про нашего будущего сына. Когда читал эти строчки первый раз, показалось, что что-то тревожит тебя, а вчера я понял – это просто растерянность без меня. Стало легче.
…А про вязание забудь! С твоими-то глазами?! Не вздумай и в руки брать эти чёртовы нитки!
Худым я стал у тебя, жена, как в лучшие мои боксёрские годы, вспоминаю юность. Не бреюсь по неделе, зато зубы чищу три раза в день! Сознательно загоняю себя: суечусь, бегаю, постоянно что-то делаю…. Это чтобы не хватало времени. И проклятые дни быстрей проходят! Одна цель – чтобы ты гордилась мной! Ты будешь гордиться, обещаю!
Постой, постой! Писал и неожиданно вспомнил, как мы ездили в тот приморский парк. Как котёнок бежал за нами по дороге, как долго мы сидели на поваленном дереве посреди поля; орлов, которые долго, долго кружились над нами в небе…
Такое со мной часто случается, каждую минуту: делаю что-нибудь штурманское и неожиданно вспоминаю наше. Застываю на месте или машинально кручу пальцами карандаш, а сам далеко-далеко – с тобой… Думаю об одном – сколько же у нас тобой впереди!
Рад, что ты взялась за Ремарка. Но ведь и он не прав: «…Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встречи с любимой». Ерунда! Никакое счастье будущих встреч не уничтожит горечь, страшную горечь разлуки! Сознательно, из-за денег, идти на долгие месяцы беспросветной тоски ради мгновения радостной встреч?! Нет, больше никогда!
Я так думаю, потому что люблю. Ты далеко от меня. Мне плохо от того, что я ничем сейчас не могу помогать тебе. Береги себя, больше отдыхай, не пиши писем каждый день, не волнуйся. Ты должна быть уверена – у меня всё хорошо! Не может быть плохо – у меня есть ты. Целую. Спасибо за будущего сына.
Четырнадцатое января
Да, это снова я – твой муж! Здесь, в океане, произошли некоторые драматические события – я простудился! В Африке. Ночью, на вахте, после дневной жары, несколько часов простоял на сквозняке, у открытого иллюминатора, когда мы шли полным ходом в другой район промысла. Наутро страшно заболела голова и зубы. Одновременно. Да так, что наш капитан своим приказом отправил меня на плавбазу, к доктору, лечиться. Ну, а доктор, здоровенный бородатый мужик, обрадовался появлению самого настоящего больного и начал меня, мои распухшие дёсны, резать….
Потом дал пригоршню таблеток и отправил меня домой, на мой борт.
Не знаю, родная, но раньше я не особенно-то и верил, что мучения переносятся легче, если рядом близкий человек. Наверно, это смахивает на бахвальство, но первое, что я сделал в том чёртовом стоматологическом кресле – вцепился в подлокотники и … вспомнил тебя. Заставил вспомнить и сказать себе: «Если ты сейчас не выдержишь, раскиснешь, то и с ней, там, будет плохо! Поэтому…». Выдержал! И пусть другие смеются, мол, невелик подвиг – раскромсать флюс, но для меня это…, ну, как бы издалека, на расстоянии, отвести от тебя какую-то неведомую беду.
Двадцать первое января
Не обижайся, родная, из-за моих писем! Вот и это – старое, которое я берусь дописывать каждый вечер.
Наш промысловый отряд вот уже полмесяца работает вдалеке от основного флота: плавбаза и восемь маленьких добывающих корабликов. Нет никакой возможности ни отправить письмо, ни тебе получить от меня весточку. Бешусь, срываю злость на любом, кто упоминает в разговоре о почте. А спрашивают многие, ведь знают, что я самый из них ждущий…
Двадцать четвёртое января
Нет счастливее человека, чем я. Ни у кого нет настроения радостнее, чем у меня. Почему?! Потому что есть у меня такая жена, как ты, потому что сегодня я получил от тебя сразу восемь(!) писем.
…Моё последнее письмо я писал двадцать дней января, не было никакой попутной оказии отправить, работали в дальнем районе океана, практически в одиночку, и эти дни были тяжёлыми для меня.
…Твои письма стали взрослыми. Поверь мне, ты очень изменилась. Это и огорчает, и радует. В памяти ты – на перроне вокзала, в лохматой шапке, кричишь что-то злое, а в глазах – чёрные блестящие слёзы… Маленькая, беспомощная, обиженная, а я – уезжаю…
Родная, я помню тебя такой. Ты встретишь меня после этого рейса не взъерошенным воробушком, а спокойной, взрослой, беременной женщиной! Тебя немного пугает предстоящая встреча?! Я это чувствую. Ты думаешь, как же я увижу тебя такую изменившуюся, и переживаешь? Глупая моя, милая! Это вокруг меня всё застыло, как в болоте, никаких новостей, а ты живёшь в такое волшебное время – готовишься стать мамой и все изменения так идут тебе! Я знаю, я верю в это.
Ты уже придумала имя нашему сыну? Если его угораздит родиться 14 июля, то назовём парня Робеспьером или Монмартром… Всё, всё! Только без скандала! Такая шутка произошла только от того, что всю последнюю неделю от безделья изучаю «Новейшую историю», найденную в скудной судовой библиотеке.
…Недавно на вахте я вспоминал, как мы с тобой однажды поссорились. Причина была пустяковая, оба надулись, я лежал на диване, пытался что-то читать, а сам украдкой наблюдал за тобой. Ты сидела за столом и что-то грустно рисовала в нашей общей тетради. Обоим было плохо, но мы тогда были такими упрямыми! А потом ты как-то решительно вдруг сказала: «Послушай…» - и не успела ещё договорить, как я понял, что это – мир! Бросился к тебе и целовал, целовал…
…Ну вот, к нашему борту подходит попутный «почтовый ящик». Время отдавать это письмо. Ребята сменяются с промысла, улетают, через день будут в столице, а ещё через неделю ты услышишь мой голос, читая эти строчки. Я буду разговаривать с тобой. Осталось восемьдесят восемь дней. Целую, хоть и отвык…
Тридцатое января
Здравствуй, самая лучшая на свете жена! А я – болван… Ты пишешь, что ревела из-за одного моего дурацкого письма?! Сейчас я буду говорить тебе много всего, слушай внимательно и знай, что даже самые плохие мысли, о которых я пишу тебе, уже не страшны нам с тобой! Это как нарыв – мучительно больно, а потом резанёшь ножом – ужасная боль, но уже всё позади… И никогда она больше к нам не возвратится. Никогда. Так было и в том письме…
Третье февраля
Здравствуй, милая! Завтра – половина рейса. Половина разлуки, половина мучений… А ещё через двадцать четыре дня исполнится год, как я увидал абсолютно незнакомую мне, но очень красивую девушку! Ты не догадываешься, кто же это тогда был?! Вот так, родная, понемногу и появляются в нашей совместной жизни замечательные даты, любимые праздники.
Сейчас лежу в каюте, придумал себе игру: над моей койкой есть полочка, такая же, как в железнодорожном вагоне. Там хранятся все твои письма, а поверх их стоит ежик, охраняет тайну нашей с тобой переписки. Я наугад вытягиваю из пачки письмо и стараюсь угадать, о чём именно в нём ты мне когда-то написала… Но потом всё равно увлекаюсь и читаю их все подряд!
В первом своём письме ты очень дельно и серьёзно рассуждаешь, что с первой же своей получки на новом месте работы начнёшь готовиться к нашей встрече, экономить деньги и планировать, а во втором – что купила на них пятнадцать своих любимых эклеров!
Четырнадцатое февраля
…Луна такая яркая, что на палубе можно играть в карты…, но не с кем, вахтенный механик дисциплинированный – ковыряется в машине…
Вчера пришло твоё письмо – отправлено тринадцатого…, пришло тринадцатого, через месяц.
Мы с тобой так хотели, чтобы я быстрее ушёл в море, а сами, глупые, не представляли, как же это плохо. Плохо, очень-преочень… Но бывает – просыпаюсь, а на подушке – письмо от тебя!
Неправильно мечтать о счастье поодиночке. Начался самый страшный месяц – четвёртый…. Я выдержу – ты не волнуйся.
Второе апреля
Сейчас я скажу немногое, а остальное – когда будем рядом.
Мне кажется, что это письмо должно быть особенным, ведь оно – последнее! Самое последнее в нашей жизни…
Никогда не придётся нам писать друг другу писем, потому что никогда, никогда мы не будем разлучаться! Осталось двадцать четыре дня без тебя. Я ненавижу эти дни. Я проклинаю их, рву по кусочкам, по часам!
Ты же не рассердишься, если, когда мы будем рядом, я расскажу тебе всё, что намечтал здесь, в океане, без тебя, без моей сумасшедшей девчонки!
…Я пишу это письмо слишком медленно, вот уже четвёртые сутки. Осталось каких-то двадцать дурацких дней. И всё.
Сам я замуровался в себя. Так легче.
Осталось двадцать дней – за эти месяцы я стал другим. Ты – тоже. По твоим последним письмам я понял это. Хорошо, что мы такие одинаковые. Хорошо, что мы стали такими одинаковыми не слишком поздно. Не лучше и не хуже… К чёрту! Просто одинаковыми.
Ждёт меня моя «женщина беременная».
Неужели ты думаешь, что только ты так страшно волнуешься в ожидании нашей встречи?! Видела бы ты, как придирчиво рассматриваю в зеркале свой облупившийся на солнце нос, как печалюсь из-за сломанного ногтя, как, пыхтя, старательно пришиваю пуговицу к рубашке?! И это – твой муж!
Я позабыл тебя. Честно! Наверно потому, что долго старался не вспоминать.
И вот…, дурак! Сейчас так хочется услышать твой голос, пусть даже он прозвучит только во мне. Закрываю глаза, но…, твоё лицо вспоминается как-то медленно, фрагментами. Помню всю тебя, а вот лицо… Как-то очень близко, близко…
Отдельно – глаза, губы…
Наверно, я стал у тебя психом… Всегда в прежних рейсах, ещё до встречи с тобой, хотелось до смерти шампанского. А сейчас…, сейчас хочется увидеть твои слёзы!
Да, родная, не обижайся! Радостные слёзы. И ещё - поцеловать тебя. А ещё… Ну, ну, не бушуй! Девчонка моя, ругать сумасшедшего мужа – нечестно!
Родная! Ещё чуть-чуть… Не скучай! Не волнуйся. Когда ты получишь это письмо, то останется два, три дня до нашей встречи… Пустяк. Или нет, не пустяк. Каждый час – вечность.
К рассвету решено было многое.
*
Не пришлось долго одеваться, да и растоптанные башмаки без шнурков хранили ещё сонное ночное тепло.
Старик вышел во двор, обернулся, с улыбкой рассматривая свой дом.
…Идти по безлюдной, ранней, улице дачного посёлка ему пришлось всего лишь несколько минут. Через два перекрёстка, у красивого, невысокого, ярко-зелёного забора старик остановился, вздумал было постучать по жестянке почтового ящика, но потом решительно распахнул незапертую калитку и направился к ступеням веранды.
Никого он не хотел тревожить, ни с кем не хотел в эти минуты встречаться и что-то говорить.
Тронул жёсткими пальцами оставленный на веранде с вечера маленький детский велосипед, погладил розовую пластмассу игрушечной кукольной коляски.
Опустился на колени, положил на верхнюю ступеньку коричневый бумажный пакет, перевязанный синей лентой.
Достал из кармана две старые телеграммы. Расправил пожелтевшие от времени листки, не удержался, перечитал одну.
«Родная не беспокойся тчк писем больше не пиши скоро снимаемся промысла тчк не волнуйся любимая очень жду встречи целую твой».
Положил поверх пакета. И ещё слова, другие…
«Два письма уже получила меня всё хорошо жди потомство целую твоя».
Хотел было подняться и идти, но помедлил, достал из кармана куртки остаток простого карандаша, крупно вывел на обороте одной из телеграмм.
«Сын, это первый документ о тебе. Прочитай его».
Тронул ладонью глаза. Дописал.
«Знаю, как ты занят на своей работе, но найди время, прочитай и всё остальное».
И этот, последний, листок положил на коричневый пакет. Поставил поверх, для сохранности от ветра, поцарапанного ежика.
Тихо прикрыл за собой зелёную калитку….
2015