Монолог в одном действии...

Женя, 19 лет. Высокий. Красивый

ЖЕНЯ. Привет! Я Женя. Можно – Жэка. А по паспорту – Евгений Натанович Функ. Родился 1 января 1989 года. Мне всё детство говорили, что меня принёс Дед Мороз. Кого-то в капусте нашли, а меня в мешке старый дед припёр. Мне с детства говорили: ты, Женя, человек-праздник. Смешно конечно. Хотя фамилия у меня всё-таки дурацкая. И отчество. Ну, тут уж кому как повезёт. Мне не повезло. Но я не обижаюсь. У меня вообще характер лёгкий. Новогодний. Но иногда я и упёртый бываю. Не знаю, с чего. Прямо взбредёт что в голову, колом не выбьешь.

А обижаться вообще глупо. Это мой, можно сказать, принцип такой. Хотя я противник любых принципов. Мне кажется, от них вообще нужно отказаться. Только два оставить: не обижаться и не врать. По возможности. Я вот сразу вам признаюсь, чтоб потом не говорили, что я тут кому-то голову морочу. Или разжалобить хочу. Нет. Такое дело…

В общем, меня нет. Совсем нет. Умер я. Такие дела. Хотя нет, вру. Я не умер. Меня убили. В августе две тысячи восьмого. Снайпер хорошо сработал. Чётко. Но если хотите знать правду, я мог умереть гораздо раньше. Правда! Так что мне повезло. Я вообще – человек-праздник.

А тогда я действительно мог умереть. Это была такая, ну не знаю даже, как сказать, история, от которой кровь в жилах стынет. Хотя тут я, наверное, хватил. Просто страшная история. Я тогда выпутался по чистой случайности, можно сказать. Пашка… Он был мой лучший друг, ну, знаете, вместе в школе, во дворе, и на великах, и оценки всегда одинаковые. Прямо не разлей вода. Так бывает. Одна была проблема – каникулы. Тут нас отправляли, как мы говорили, «по бабкам». Его – к своей, в соседний город. Меня – к своей, в деревню. Но так получалось, что и недели не пройдёт, как нас выдворяли обратно, к предкам. Мы старались на славу. Даже не сговариваясь. Ну, окна били, матом орали и всякое такое. За такое поведение нас через неделю по домам. А нам только того и надо. Правда, потом до предков допёрло, что дело тут нечисто. Одним словом, в то лето нас вместе отправили в деревню. На месяц. И велики при нас.

Бабка моя на огороде целый день копошилась. Ну, мы и зажигали. Но если б я знал, что так выйдет, я бы лучше сам Пашу просто послал куда подальше или в морду дал, чтоб навсегда уже, не дружить, не видеться. И чтоб не ездить в то лето в деревню. Хотя сначала было здорово! Мы гоняли на великах за горохом на дальнее поле, за лесом, километров восемь, наверное, привозили по целому мешку. А потом объедались. Чуть не до смерти. Ну, купались, иногда из воды целый день не вылезали.

Такой плот у нас был, просто огромный. Выплывешь на середину пруда, и на перегонки до берега. А вечером в клуб. Там такие девчонки были – ну просто смех! На нас таращатся глазами накрашенными и хихикают так. Самое смешное, что они обувь не переодевали. Представляете, пройдёт дождь, грязюка кругом страшная, а они у нас под окнами на каблуках тащатся. Нам-то чё, мы кирзачи оденем дедовы и вперёд! Нам по приколу. Перед кем рисоваться-то? А эти крали на высоченных каблуках.

Идут мимо пруда, а там коров туда-сюда гоняют, дважды в день. Ну, девки носы морщат, через лужи скачут, а чтоб в сапогах до клуба дойти – ни в какую. Обхохочешься просто! Была там, правда, одна… Нинка. Но она не считается, она тоже городская. Наш человек то есть. Мы для неё – тьфу! Ей уже пятнадцать было. Три года разницы – это, я вам скажу, пропасть. А Пашка на спор её танцевать пригласил. Дурак. Нет, конечно, попробовать стоило, проверить, но я сразу ему сказал: дохлый номер.

Он потом, как она его отшила, да так эффектно, что все, кто рядом стояли, ржали, как кони, такой шебутной стал. Как будто доказать ей хотел что-то. Наверное, так. Я вот думаю, он, наверное, и за яблоками в тот сад полез только потому, что её дом напротив был. Я же не мог его одного отпустить. А отговаривать его бесполезно было. В этом мы были похожи: что взбредёт в голову, туши свет. Ну, мы и полезли.

Хотя у бабки этих яблок проклятых в тот год – вся веранда уставлена. И в сенях, и в избе. Полные корзины, целые ящики, тазы. И запах такой стоит, яблочный. Его ни с чём не спутаешь. Потом уже, когда следователь допрашивал, я так и не смог объяснить, зачем нам сдались эти яблоки. Я тогда немного тронулся, наверное. Почти не говорил. Ничего не хотелось. Ни говорить, ни есть, ни на велике, ни читать. Ящик неделями не включал. Музыку не слушал. Меня даже от школы на полгода освободили, перевели на домашнее обучение. Мне тогда кошмары снились. Как усну, так вижу: Пашка стоит, улыбается, солнце такое, ну, знаете, когда уже видно, что скоро осень, особенный такой свет, а яблок вокруг – просто море.

 Я, кстати, с тех пор яблоки не ем. Совсем. Никогда. И вот снится: стоит Пашка, лыбится во весь рот. А с него почти штаны спали – карманы яблоками набил, вот они и стягивают. И живот видно – загорелый такой, тощий. И всё время этот один сон – Пашка, яблоки, загорелый живот.

Я вот думаю, из-за штанов он и не смог убежать, когда дед этот с дробовиком выскочил. Я-то просто пулей через забор перелетел. Знаете, какой адреналин! И наутёк. Бегу, а в голове мелькнуло ещё – наверное, Пашка в другую сторону чесанул. А потом выстрел. И ещё один. А я бегу, бегу, не могу остановиться, и как-то уже ничего не понимаю, только в ушах звенит, как эхо, звук того выстрела.

Дед этот потом всё говорил, что попугать просто хотел. Плакал. Даже в город на похороны приехал. Я видел, как он стоял невдалеке, когда гроб опускали. Всё смотрел. Но так и не подошёл. Ещё бы! Над ним бы тут же расправу устроили. Повезло ещё, что Пашкиного отца не было. Он тогда на год в республику Чад уехал, в Африку. Революцию подавлять. Военный лётчик. Ему побоялись сообщить.

А вообще, если уж совсем честно, он Пашку-то и не знал почти. То туда отправят, то сюда. Полгода. Год. А иногда даже не знали, где он. Не говорил: военная тайна. Вот и у них появилась тайна. Что сына уже нет. А когда Пашки не стало, отец больше не вернулся. Матери потом сообщили: погиб, исполняя воинский долг, похоронен там-то. Но ей, уже, кажется, всё равно было. Иногда я думаю, что она чувствовала что-то такое… А может, и не хотела даже, чтоб муж вернулся и узнал... Вот он и не вернулся. Хотя глупости, конечно. Но я тогда много глупостей думал. И самое главное, думал, что ведь я мог на его месте оказаться. Запросто. Тогда бы про меня говорили по радио, по ящику, эта история тогда много шума наделала. Не его, а меня бы похоронили. И мою фотографию повесили бы в классе.

Да, фотография. С чёрной ленточкой. Я просто видеть не мог этой Пашкиной фотографии. Он там совсем неживой, понимаете? Волосы прилизаны, белая рубашка. А он ненавидел рубашки. В общем, я почти всегда прогуливал урок, если он в этом классе проходил. Убегал на стадион, сидел там. Или ещё куда. Потом, видимо, училка поняла, что к чему. Портрет убрали. А меня всё равно с души воротило. Зачем вообще его было вешать? Или вот я не понимаю, что за мода тогда пошла – по всему городу в каждой школе, где учились ребята, которые потом в Чечне погибли, доски памятные устанавливать. Идёшь, бывало, и смотришь: Андрей Иванов или там Петров, погиб, защищая Родину. Ага! Чёрта с два! Рассказывайте сейчас.

Да каждый знает, сколько там по дурости или по ошибке положили наших ребят. Я в то время вообще, как увижу такие портреты на школах, или услышу, что улицу назвали в честь кого-то из погибших – как это говорят – в зонах боевых действий, или передачу какую увижу про Чечню, прямо из себя выходил. Ну, я не знаю, не верил я во всю эту фигню патриотическую. И в армию не хотел. Вот баскетбол – это да. Вот это моё! Спорт – он круче любой армии, я вам скажу. А нагрузки такие же. Если не больше. Мы тренировались по пять дней в неделю, а потом ещё во дворе в стритбол гоняли. А на каникулах у нас по две тренировки в день было. Прямо без продыху. И, я вам скажу, не зря. На соревнования ездили. Круто было выйти на площадку и устроить что-нибудь такое, сфинтить. И девчонки с трибун глазеют. С восхищением.

Я играл под номером восемь. Это моё счастливое число. Иногда на матче чувствуешь, что можешь всё, абсолютно всё, что бы бог на этой площадке. Фолишь, забиваешь трёхочковые, тренер прямо как индюк гордый ходит, расфуфырился, а ты вида не подаёшь, типа, я и не так ещё могу! Когда родители отдали меня в баскетбол – это был самый счастливый день в моей жизни. Кроме того, когда я с Наташкой… Но это потом.

Я когда в баскетбол пришёл, знаете, даже кошмары свои забыл. Другая жизнь началась! Без мяча я уже просто не мог. Даже в школу таскал. На перемене стоишь, стучишь. Правда, училки ругались, да и фиг на них. Ведь школьных правил я не нарушал. А когда они кубок города пол баскетболу в школе, в фойе ставили, тут уж вообще без вопросов стало. Стучи, сколько хочешь. Или верти на пальце. А что, зрелищно получается. И потом, ведь я с мячом, не с сигаретой, скажем. Я вообще до армейки не курил. Не хотелось как-то. Это уже потом, когда призвали.

То, что в армию я не хотел, ясен пень. Кому это теперь надо? Мне сама идея не нравилась. Нет, конечно, бестолково, когда ты пашешь, отжимаешься, дедовщина там всякая, автомат чистишь, а кто-то отмазался, с девчонками гуляет и всё такое, институт, карьера. Я и сам в колледж пошёл. Это Наташка сагитировала. Там как получается – колледж окончил, а в институт потом сразу на третий курс. Она-то уже колледж заканчивала, ну, я на первый курс поступил. Лекции у неё переписывал, контрольные.

А поступил в колледж без экзаменов. Сразу в сборную попал. Тренер мой словечко замолвил. У них сборная в колледже так себе, я им нужен до зарезу был. Я, конечно, серьёзно к учёбе не относился. Только ради Наташки. А она – она была просто мечта. И не такая, чтобы что-то там, ну, не знаю, как сказать… Она серьёзная. Училась. Всё в перспективе видела. А я ей на первом же свидании, я ещё в школе был, золотую цепочку подарил. Чтоб не думала, что я дешёвка какая-то. Правда, все деньги карманные потратил за два года. Зато надо было видеть её лицо.

Я ещё подумал: если откажется, выброшу. У неё на глазах прямо и выброшу. Чтоб поняла, что всё серьёзно. Специально на свидание к цирку пригласил. А там пруд. Всё продумал. Но Наташка того стоила, поверьте! И фигурка что надо, и глаза – прям прожектора. Как глянет, у меня мурашки по коже. И старше на два года. Но я уже за метр восемьдесят был. И мускулы, и всё прочее. Я, между прочим, старше её выглядел. Мы когда вместе шли, все оглядывались. Завидовали – такая пара!

Я уже говорил, что девчонки на меня так и пялились. На улице и на площадке. И в колледже. Мне-то всё равно было. А Наташке это, понятно, не нравилось. Но она не соглашалась. Ну, вы понимаете, о чём я… Я иногда прямо умирал. Как посмотрю на неё, дыхание спирает. Особенно когда она в этом свитере своём, встанет в профиль, а там такое, такая красота…

В конце концов, у меня даже комплекс появился. Мне казалось, что даже мой отец раньше девственности лишился, чем я. Хотя я его всегда считал, ну, вроде тюфяк, что ли. Мямля, знаете. Но так-то он ничего. Главное, в душу не лез. А на счёт этого… Всё-таки спорт забирает тебя целиком. Ну, и я как-то сначала не задумывался об этих вещах. Нет, конечно, приятно, когда идёшь, скажем, по школе, а девчонки оглядываются, вздыхают, перешёптываются за спиной. Но это так, мелочи жизни. А потом, когда на дне рождения у Витьки, у брата двоюродного, с Наташей познакомился… Я её как увидел, понял: вот эта девчонка будет моя. Проводил до дома. Свидание назначил.

Ну, я рассказывал уже. Цепочку, она, кстати, взяла… Там кулон такой был, с сердечком. Мы гуляли почти до утра. Продрогли, жуть. Ну, потом всё как обычно: цветы, кино, поцелуйчики. Хотя, конечно, не каждый день – всё-таки тренировки. А потом школу кончил. Тогда-то она мне в колледж посоветовала идти. Тут уж я на неё наседать начал. А она ни в какую. Нет, понимаете, это конечно, не главное для меня. Но как ещё проверить, что она тебя любит? В общем, всякому терпению приходит конец. И вот как-то мы сидим дома после колледжа, предков нет, включили музыку какую-то.

Тут я ей и выпалил, сначала в шутку: «Вот ты всё не соглашаешься, а мне повестка пришла». А она: «Какая повестка?». Ну, я отвечаю, ясно, какая – в армию. Думал, тут-то она и растает. Нет, Наташка не такая. Она и заревела не сразу. Ну, говорит, надо же в прокуратуру, ещё куда-то, у тебя ведь отсрочка. Нет, говорю, никуда не пойду. Ты меня не любишь, тогда чё мне косить, пойду, отслужу. А там, говорю, всякое бывает... Короче, на понт её хотел взять. Тут она и раскисла. Плачет, прямо навзрыд. Голову на плечо положила, я её глажу, успокаиваю, прижимаю к себе. И чувствую, какая она горячая, нежная… Ну, так всё и случилось. Это было офигенно! Это вам не мяч в корзину кидать!

В тот вечер я от счастья просто на небе был. Раньше не понимал, и что за это все угорают. А тут понял. Я бы за это жизни не пожалел. Нет, правда. Потом мы лежали вместе, обнявшись. И молчали. Просто молчали. Час, два, а, может, три. Мы понимали, что это самое важное, что такое только один раз бывает. И молчали. Круто, правда? А потом я подумал, что скоро же предки вернутся, надо её домой проводить… Тут-то я и ошибся. Только сказал ей об этом, а она мне: я никуда от тебя не уйду, мы завтра с утра в военкомат, мы разберёмся… Вот! Тут я и попал. Отступать некуда.

Я говорю: ты что, думаешь, я трепач? Сказал в армию, значит в армию. Прямо не знаю, что на меня нашло. У меня вообще-то характер лёгкий, новогодний. Я ведь человек-праздник! Но иногда как упрусь. Я просто не мог предать её, ведь между нами только что случилось. И не просто, а именно потому, что я про армию заговорил. Хотя в мыслях у меня не было ничего такого, чтобы служить и всё прочее. Но тут уж я не захотел, чтобы она подумала, что я фуфло какое. И на следующий день пошёл в военкомат.

Мне подфартило по-крупному, я уже говорил, что той весной стали забирать только на год. Чёрт! Отслужить год ради того, чтобы потом быть с ней – это просто фигня. Не о чем говорить. Правда, тренер взбесился. Но пути уже были отрезаны. Хотя я, кажется, уже говорил, что терпеть не мог всю эту хрень, типа долг родине, ещё чего-то там. Я не верил в это. Мозги, конечно, нам всю жизнь полоскали. И в школе, на ОБЖ, старики-ветераны там всякие, День Победы, триколор.

Но я помнил, как погиб Пашкин отец. Неизвестно где и как, неизвестно, кого защищая. Ну, и был же Афган, Чечня, Беслан. Ну, всякое там. Нет, эта песня не про меня. Родина меня не интересовала. Наташка, баскетбольный мяч – вот всё, что мне было надо. И если ради этого надо было год побегать с автоматом, я не против. В конце концов, всего двенадцать месяцев. Но я продержался только девять.

(сжимает кулаки)

Меня призвали в мае две тысячи восьмого. Попал в десантуру. А чё, с моим-то ростом! Да мне и пофиг было, куда, если честно. Я ж человек-праздник! Правда, первое время как-то не по себе было, всё проводы вспоминал, Наташку. Мать ревела, как полоумная. Слава богу, что уехал! Это я так подумал уже, когда в поезд сел. Ещё бы чуть и не выдержал. Все эти слёзы, сопли, пирожки. Думаю, провалиться бы мне на это месте.

А призыв нормальный был. Пацаны нормальные. Ага. Мы дружно так, все вместе и угодили в заварушку в Грузии. Слышали, наверное? Три месяца в учебке – и привет! Во Владикавказ, типа на учения. Как же! Нет, мы ещё в конце июля поняли, что что-то намечается. Какое-то шевеление вокруг. Движуха. Построения постоянно. Техника на срочный ремонт. Мы тогда в Аральском ущелье стояли. Сначала даже интересно было: куда поедем, чего увидим? Ещё и День десантника отметили. Концерт был, коллективы всякие выступали. Дома-то бы я такое смотреть не стал, конечно, полный отстой, а тут повеселились. Что делать-то? Скучно. Да и мяч у меня отобрали. Я скучал.

В армии живёшь как – от обеда до письма. И как-то в голове всё по-другому становится. Тянет всякую хрень писать в письмах, типа «дембель неизбежен» или «мамка для солдата – превыше всего». Чушь полная. Но там почему-то цепляет. А ещё мы песню тогда слушали такую, жесть прямо: «Я солдат – недоношенный ребёнок войны. Я солдат, мама залечи мои раны» и всё такое прочее. А потом нас погрузили на поезд, и ту-ту.

В поезде начали обрабатывать: типа, контракт подпишите. Замполит не отставал просто. Потом по ящику говорили, что в Цхинвал попали только те, кто контракт подписал. Срочников не было. Ага! Дудки это! А мы что, не срочники были? Но нашему замполиту не повезло. Нет, человека три, может, четыре, сломались. Ему потом втык дали. За невыполнение плана. А мне что? Я ему так и выпалил: «Меня девушка ждёт, институт, на хера мне ваш контракт?» А сам всё думал: надо бы в Москву после армейки валить. Чего тут ловить? Нет, Наташку, конечно, с собой. Она такая умная, пробивная. А я там менеджером пойду. Они сейчас везде нужны.

Столица, это вам не тут у нас. Три боулинга на весь город. Или можно спортом заняться. В смысле профессионально. Может, в какую-нибудь команду взяли бы. Играл бы в лиге чемпионов. Или бизнесом в столице нашей родины занялись, миллионы бы зарабатывали. Наташка ведь на бухгалтера училась. Она бы считала, я бы там всякие переговоры вёл. Но это так, мечты были. Но уж служить по контракту в любом случае в мои планы не входило. За ради чего? Я ещё Мишке Поддубному, служили с ним вместе, говорю: он что, идиотов среди нас ищет? А Мишка скалится. Его, кстати, первого убили. Мы ещё колонной шли. Три прямых попадание в его БМП. Но это уже было, когда в Цхинвал зашли.

Никто не сказал нам, что война началась. Заходим в город, а там горит всё. Потом уже рассказали, что там только один батальон миротворцев стоял. Обороняться некому было. Они только рты пооткрывали, когда увидели, что в город практически без сопротивления грузинская армия входит. Потом наши подошли. И понеслась. От города только пара кварталов осталась. Там ещё долго после первых боёв запах такой стоял… Жара под тридцать градусов, а на обочине трупы валяются. При такой температуре тела быстро разлагаются. Хотелось, знаете, шкуру с себя содрать, чтоб только не чувствовать этого запаха.

Бои шли неделю. Потом стихло. Да и мы привыкли. Так, спокойно вроде стало. Относительно, конечно. Стоишь, бывало, куришь возле БМП, смотришь на горы вокруг, пиздишь. Ну, про дембель, про девушек, про гражданку. А тут шварк – земля рядом подскочила – сука, снайперы работают.

А потом зачистки начались. Приказ у нас был – стрелять на поражение. Одно село, там чёрные эти засели, мы просто с землёй сравняли. Потом вошли туда, вот прямо, как мусорщики какие, с пакетами в руках. И собираем всё – пальцы, руки, всё, что осталось. И складываем в общую кучу. Это вот, я вам скажу, кое-что. Нервишки зашалили. Потом, правда, привык. Ну, думаю, главное, что не я здесь лежу, что не мои ошмётки вот так собирают. Значит, так должно быть. Я вообще, оптимист. Человек-праздник!

Мне вот, повезло. Я ещё долго продержался. За первые две недели у нас сменилось три командира полка. Никто не хотел на себя ответственность брать. Сто сорок человек с полка потеряли – это вам не в тапки срать. А там парни были, только месяц, как призвали. Ещё строем ходить не умеют. Оружия не держали. Шварк – и нет человека. А за него задним числом контракт подписывают. И всё шито-крыто.

Родителям говорили: погиб при исполнении. Нет, так оно и было. Только нахера? Вот вы скажите мне, нахера мы туда полезли? Братский народ, вероломное нападение, мирное население, все дела. Но я всё равно не понимал. А с другой стороны, мне это всё до фенимора было. Я в эту политику не лез. Видел только, как наши пацаны ложились в землю. И всё думал: а что же это раньше со мной было? Мяч, девушка, колледж – это что, приснилось мне? Или вот это, то, что здесь – просто снится?

Ладно, хорош пиз…ть. Я тут, конечно, наговорил, может, чего лишнего. Так-то всё путём было. Подошли к Тбилиси. Ждали приказа брать город. Не хотелось, правда. Там, на Кавказе каждый город – сплошная крепость. Можно год потерять, а город так и останется. Ничего ему не будет. Знаете, все эти узкие улочки, всё такое. Говорят, там подземные ходы, километры подземных ходов.

Но приказа так и не поступило. Но мы всё сидели, сидели и ждали этого чертового приказа. И было уже всё равно. Лучше наступление, чем вот так, просто сидеть и ничего не делать. В такие минуты какая-нибудь падла обязательно включит сотовый, знаете, музыку послушать. Я на гражданке «Дельфина» любил. Хоть и говорят, что рэп – это туфта. Не верьте. Есть такое ещё, что типа белый человек реп не может петь. Но это такая же муть, как и то, что мы в баскетбол не умеем играть. Чёрта с два, вот что я вам скажу!

А вообще, в окопе было всё равно, что слушать. Только по мне, самое лучшее, вообще музыку в армии запретить. Сразу расклеиваешься. Вот только услышишь вот это самое «Я солдат – недоношенный ребёнок войны. Я солдат, мама залечи мои раны» или ещё что, так маму вспоминаешь, Наташку, друзей. Прям слёзы наворачиваются. А этого нельзя допускать.

Вообще, там всё по-другому. В армии. На войне. Всё чисто конкретно. Приказ есть – надо выполнять. Надо аэродром охранять – охраняем. Людей убивать – убиваем. Не задумываемся. Или вот стоим, мост охраняем через ущелье. Задача ясна: удержать любой ценой. Справа обрыв, слева обрыв. Это, кстати сказать, было моё последнее задание. Мост этот. Я на нём несколько недель проторчал. До дембеля уже совсем немного оставалось. И вот мы там с ребятами застряли. Конкретно так.

Мост позади нас взорвали. Дороги назад нет. Впереди – враг. Ну, рация была с собой. Приказ дали: держать оборону, ждать помощи. Вырыли окоп. Сверху натянули плащ-палатки. Закидали ветками. Листьев набросали, чтоб спать помягче. Там я, кстати, впервые собаку попробовал. Эти шалавы там постоянно бегали. Мы наловчились потом – подстрелим псину, костёр разведём, шкуру с неё снимем, потом только переворачивай и ешь. Ну, трава там ещё была, типа нашей кислинки. Её ели. А так – нам с вертолёта еду скидывали. Редко, правда. Но жить можно. Вообще, не стоит тут разводить чего-то такого.

Это вон Глухов, был там один такой, сбежал к грузинам, так он, падла, истопником был во втором батальоне у командира. Там такие белые жучки нас всех одолевали, сука, мелкие, а кровь пили. Так комбат ему так по-отечески сказал, типа, иди сынок, помойся. А он обиделся и перебежал. А чё обижаться-то? Всех эти паразиты мучили. Ничё ведь обидного не сказал? Я вообще считаю, глупо обижаться. Это у меня, можно сказать, принцип такой.

Что обижаться-то? Мне вот неделя оставалась до дембеля, когда… Когда меня убили. Снайпер сработал чётко. В общем, я даже альбома дембельского не делал. Этой ерундой не занимался. Может, чувствовал, что…

Я ведь говорил, что меня могли раньше подстрелить, когда ещё пацаном был. Вместо Пашки. Я его часто там, на этом мосту вспоминал. Как он на Нинку эту запал. Как улыбался, когда яблоки тырили, как хоронили его. Вспоминал и думал: хорошо, что он не дожил. Что на зачистки эти не ходил, трупы не собирал. Что не видел, не участвовал. Не был тут. Глупость, конечно, но там времени много было, всякие глупости в голову лезли. Письма писать невозможно – куда напишешь, отрезанный от мира на этом проклятом мосту? Лежишь так, смотришь на горы, там всё снегом покрыто и сияет, и думаешь об этом обо всём.

Я тогда и решил, что не на что мне обижаться. Пожил ведь. Что-то ведь было у меня хорошее. И мяч у меня был, сколько я трёхочковых забил! Нет, правда, на площадке я иногда чувствовал себя богом, честно. Такой кайф! И Наташка была. Тут уж и говорить не о чем. Я как вспомню этот пруд у цирка. Там, знаете, ивы такие растут, а сквозь листву свет от фонарей пробивается и на воду падает. И красиво так. Или когда мы с ней после этого лежали. Перед самой армейкой. Ведь хорошо так. Лежать с любимым человеком и молчать. Лучше этого просто не бывает. Смотришь на её плечо, а кожа, кажется, так и светится. И опять же свет от фонаря через окно в тёмную комнату падает. И тебе больше ничего не надо, ничего. Просто лежать с Наташкой и смотреть на неё. И ни о чём не думать.

А ещё мамку вспоминал. Как она когда-то мне говорила: мне тебя Дед Мороз принёс! А я не верил. Я ведь знал, что его не существует. Но мне не хотелось её обижать, и я улыбался и спрашивал: а как я не замёрз, если он меня в мешке тащил по улице? А мама говорила: а ты везучий, ты человек-праздник! И целовала меня.

А потом я умер. Я, Евгений Натанович Функ, тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения. Рядовой. Похоронен в республике Южная Осетия. Посмертно награждён звездой героя.

Уходит. Темнота. Занавес