Повесть. Отрывок...

 В дороге

Люди привыкли бегать с места на место. Многие проделывают это часто и с удовольствием. Кто–то, особенно из молодых, бежит навстречу трудностям; кто–то, из тех, у кого уже давление и поясница побаливает – наоборот. Бегут из деревень в города, убегают к морю, в знойные края от суровых зим. Бегут от родственников и детей и при этом так запутывают следы, что государство в недоумении: с кого же взимать алименты?

 Но невозможно припомнить случая, чтобы кто–то бежал от МЧС.

Случай Почивалова наверняка оказался первым, его смело можно включить в книгу каких–нибудь рекордов. А что касается МЧС – тут тоже не всё однозначно. Надо присмотреться и провести разделение. Есть МЧС и – МЧС. А именно: есть те, кто разбирает завалы, ликвидирует утечку ядов и спасает кошку из канализационного люка. Они выводят людей из огня и самые лучшие из них при этом даже погибают.

А есть ещё чиновник в погонах, истовый приверженец параграфа, мерзавец и буквоед куда больший, чем обычный гражданский чиновник, поскольку выслуживает очередную звёздочку. Это он, стоящий, якобы, на страже государственных интересов, рассылает на предприятия циркуляры и постановления. Он требует проводить комплексные учения (КУ), командно–штабные учения (КШУ), тактико–специальные учения (ТСУ), штабные тренировки (ШТ) и объектовые тренировки (ОТ) в сроки, установленные «Инструкцией по подготовке и проведению учений».

Он заставляет создавать эвакуационные комиссии и придумывает дурацкие эвакопункты, которые существуют только на бумаге, поскольку даже он прекрасно понимает, что в случае чего каждая семья сядет в свой автомобиль и рванёт в ту сторону, которую сочтёт нужной. Он диктует, чтобы предприятия покупали на каждого работника противогазы ценой две с половиной тысячи за штуку. А потом эти противогазы, ни разу не востребованные, гниют на складах, пока их через пятнадцать лет не спишут и не отправят в утиль. Почти каждый пункт его предписаний – это деньги, которые предприятию надо фактически выбросить на ветер.

Все предприятия ненавидят этих чиновников, но поделать ничего не могут, так как в хитро устроенной государственной машине даже бесполезным шестерёнкам находится место, где они тоже усердно крутятся.

В пятницу, 7 марта, в десять часов утра, Андрей Васильевич вышел из дома. Жена у порога напутствовала:

– Смотри там – чтобы старая любовь не зашевелилась!

– Вот только не надо смешить меня сильно! С чего бы ей вдруг?

– А у тебя, когда я не рядом, обязательно что–нибудь шевелится.

– Это уже поклёп. Не о том думаешь.

– О том, о том!

– Собрать бы вас, всех моих бывших, вместе.

– Зачем?

– Чтобы опытом обменялись.

– Нет, ну ты глянь на него: всякую ерунду городит, честное слово!

– Не проговорись никому, где я.

Со спортивной сумкой через плечо и пакетом с минералкой, нарезанной на кружочки колбасой, сыром и хлебом он дотопал до остановки, сел в подкатившую «тройку», доехал до спорттоваров «Чайка» и, поскольку лёгкая поклажа рук не тянула, пешком отправился по Гагарина в горку – на вокзал.

Родной город провожал раздухарившимся солнцем и сырым воздухом. Весна властно заполнила город, и он обомлел. Лужи ещё не появились, но перезревший снег по обочинам плавился, чернел и щетинился ребристой корочкой. Края крыш густо обросли сверкающими сосульками. У свёртка к общественной бане пять или шесть взъерошенных птах воробьиного обличья, скандаля, прыгали вокруг хлебного мякиша.

В стороне сидел угрюмый воробей. Справа на горке блистала новенькой луковкой такая же новенькая часовня; слева, среди разросшихся тополей и берёз, утонуло в снегу старое кладбище. Посмотрев налево, Андрей Васильевич проговорил: «Не дай бог». И далее твёрдым шагом проследовал мимо часовни и гвоздильного цеха. За ветлечебницей Почивалова обогнал бренчащий, как раздухарившееся банджо, «пазик» 23–го маршрута и затормозил на конечной остановке – у виадука.

Задорные молодые люди, числом – пятеро, высадившись из салона, рысью поскакали вверх по лестничным пролётам. Следом и Почивалов зашагал по ступенькам. Наверху остановился – отдышаться. Под ним к перрону, тонко присвистнув, причаливала электричка. Растянувшись цепью, пассажиры изготовились занять места в вагонах. Почивалов обвёл глазами покидаемый город. Кучковавшиеся ближе к центру пятиэтажки, засыпанные грязноватым снегом крыши деревянных изб и чадящие дымом трубы котельных – вот что составляло большую часть панорамы.

 В случае нападения противника никаких естественных преград и труднопреодолимых препятствий город выставить не мог. Асинск был безнадёжно плох в смысле гражданской обороны. Родное предприятие прикрывало подступы с юга и отсюда не просматривалось. Но и там ландшафт был неважнецким и обороне не способствовал. Перебравшись по виадуку, Андрей Васильевич очутился у выкрашенного в зелень вокзала. Затем час маялся в зале ожидания, поглядывал на часы и разгадывал судоку.

За последние двадцать лет Почивалов отвык покидать дом. Мир за пределами Асинска и речки Яи всё больше казался непредсказуемым. Теперь настала пора ворошить в себе подзабытый вкус к переменам и волнение путешественника – когда–то, он помнил, оно бодрило. Почивалов силился представить далёкий город, в котором провёл самые яркие годы, но кроме центральной площади с красноармейцем на пьедестале, вцепившемся в древко знамени – вид строго обязательный для новостей из Владивостока – всё остальное всплывало неотчётливо. Он даже не смог вспомнить, сколько этажей было в студенческом общежитии: пять или шесть.

Состав подкатил вовремя. Почивалов резво устремился к своему вагону (не рассчитал, где тому надлежало остановиться) и закончил волноваться лишь тогда, когда занял место согласно купленному билету.

Вагон вздрогнул, и вокзал поехал в левую сторону окна. На место вокзала ненадолго водворились огромные чёрные холмы гортопсбыта. Экскаватор разворачивал ковш с углем над кузовом самосвала. Затем придвинулась дорога с бегущими в обе стороны автомобилями. Через десять минут в окне мелькала тайга.

В плацкартном вагоне номер три поезда «Иркутск – Москва» живущие на колесах люди занимались абсолютно тем же, чем и любые другие пассажиры, перемещающиеся из пунктов А, Б, В в пункты Г, Д, Е.

Они ели часто и с удовольствием, много спали, а если не делали ни того, ни другого, то разгадывали кроссворды или разговаривали на разные темы. Иногда выходили в тамбур – покурить. Вагон заполнял устоявшийся запах полукопчёной колбасы, которая, как известно, дольше хранится в дороге, и потных носков. Однако запах колбасы всё же перебивал.

Поэтому неудивительно, что, попав в вагон номер три, Андрей Васильевич сразу почувствовал разыгравшийся аппетит, хотя дома плотно подкрепился. Но припасов, взятых с собой, трогать не стал: рано ещё.

Будто отвечая томлению желудка, в конце вагона раздалось:

– Пирожочки, беляши для поднятия души.

Душа не отреагировала, зато желудок взволновался.

– Пирожочки, беляши для поднятия души!

Цена у беляшей была железнодорожная – 50 рублей штука, но Андрей Васильевич без сожаления выложил сотню. Беляши оказались чёрствые, не первой свежести – их пришлось грызть, слегка тревожась от подозрительного вкуса, но желудок притих и успокоился.

Когда через час та же разносчица из вагона–ресторана пошла с корзинкой и новой присказкой: «Сосиски в тесте – душа на месте», – занятый делом желудок ей не откликнулся.

Несмотря на полдень, соседи по купе, разложив постельные принадлежности, спали. Дама в вязаных носках со второй полки выводила носом нечто трогательное и лирическое, сосед, напротив неё, выдавал такого богатырского, с захлёбами, храпака, что сам вздрагивал от изумления и испуга.

Лежавший на нижней лавке пассажир почмокал во сне, заворочался, открыл глаза, свесил ноги на вагонный пол и сразу потянулся к хрустящим пакетам, что занимали большую часть столика перед окном.

На свет появилась незаменимая спутница всех железнодорожных путешественников – холодная курица. Точнее – уже половина курицы. Проснувшийся покрутил её в руках, прицелился, вонзил зубы и в два счета обработал до косточек. При этом налитые, крупные щёки его сладострастно тряслись. Затем в жующей пасти исчезла сарделька, та же участь постигла два вареных яйца, три пирожка с капустой и стакан холодного чая.

Насытившись, пассажир убрал несъеденное в пакеты, мусор и огрызки сложил в отдельный мешочек, снова улёгся и через минуту вплёл свой храп в рулады верхнего соседа.

Андрей Васильевич попробовал задремать сидя, но сон, захвативший купе, до нового пассажира не снизошёл. Тогда, пользуясь проверенным средством для коротания времени, Почивалов достал книжку с судоку. И до самого Новосибирска, пока снаружи пролетали виды заснеженных ёлок, осин и деревень – да так быстро, что не успевали зацепиться в памяти, разносил цифры по клеткам.

Новосибирск Андрея Васильевича обескуражил. Город оказался хмурым и неприветливым. По крайней мере, тот, что предъявил себя в окне экспресса, катившего в аэропорт. Проезжий гость сибирской столицы неодобрительно разглядывал массивные, мрачные и прижатые друг к другу здания. Высокие, как чудовищные комоды, они подступали с обеих сторон, стискивали дорогу. Затем, здраво подумав, путешественник решил, что если население в них обитает, значит и здесь жить можно.

Первое, что встретило в аэропорту, – дотошный контроль на входе, больше похожий на заурядный шмон. Пришлось выкладывать ключи и выворачивать карманы, поскольку звенела даже металлизированная фольга на таблетках от давления.

До вылета оставалось семь часов. Незаменимые судоку помогли и тут. Андрей Васильевич в несколько приёмов покончил с припасами – выпил минералку, доел сыр, колбасу и хлеб, и оказался подготовлен к полёту на все сто.

Вылет задержали. Какая–то неразбериха случилась с московским рейсом. Он должен был отправиться на полчаса раньше, но пассажиров пригласили на посадку, а затем вернули и заставили ещё раз проходить досмотр. На скамью рядом с Почиваловым опустилась пожилая пара. Он – румяный, жизнерадостный, с огромным чувственным носом, раскинувшим трепетные крылья над густыми усами, был облачён в потёртый и дорогой джинсовый прикид. И она – в цветастом халате и мешковатых штанах, рыхлая, манерная, густо пахнущая табаком и духами.

Она жаловалась по мобильнику кому–то в Москве:

– Я сейчас тут умру.

Он предупредительно трепетал ноздрями:

– Лора, одумайся. Что ты говоришь, Лора.

– Если ещё раз вернут – я умру.

– Что ты говоришь, Лора…

Излив предсмертные жалобы, дама в халате отключила мобильник. Мимо прошагали две девчонки в коротких шубках. Крупные ягодицы ниже шубок волновались дерзко и завлекательно. Ноздри предупредительного мужа потянулись вслед.

– Бесстыжий, – томно сказала умирающая.

– О чём ты, Лора?

– Ты неисправим.

– Одумайся, Лора!

Почивалов был солидарен с носатым мужем. Разумеется, будь ягодицы плоскими или, скажем, отвислыми – он и сам бы на них смотреть не стал.

– Когда только угомонишься?

– Лора! Я ничего такого.

– Конечно!

– Помнишь: позавчера у Княжевичей подали в вазочках шарики мороженого? Что–то мне напомнило эти шарики…

Он долго оправдывался. Получалось неуклюже.

Однако улетела и эта пара, а следом позвали на посадку дальневосточный рейс. Несколько долгих минут пассажиры, сбившись в кучку, ёжились на пронзительном ветру у трапа. Небо сияло звёздами, манило к себе. Наконец разрешили подняться в салон.

– Добрый вечер! – сказала ему прямо в лицо встречавшая стюардесса.

 Андрей Васильевич растерялся и невпопад ответил:

– И вам того же.

– Проходите, пожалуйста, – добавила стюардесса в спину.

Теперь всякие ожидания кончились, и можно было расслабиться. Однако, сразу расслабиться не получилось. Проследовав внутрь, Почивалов тревожно заозирался: уж не ошибся ли он? Было бы куда уместней, если бы этот рейс прямым курсом шпарил в Узбекистан, или в Киргизию – смуглых восточных лиц оказалось больше, чем всех остальных. Он успокоился только тогда, когда в обрывках близкого разговора услышал слово: Владивосток. Ещё какое–то время улетающие потолкались в проходе – снимали куртки, засовывали их и ручную кладь на полки над головой. После чего расселись по местам.

Аэробус А–320 сперва стоял смирно, а потом начал вибрировать и трястись: это двигатели заработали. Потом он долго крутился по лётному полю – то ускорялся, то замедлялся – прикидывал: откуда лучше взлетать. Наконец в половине первого ночи, пробежав вдоль снежных сугробов, спружинил и оторвался от земли. Затем задрал нос и, натужно взвывая, полез на одиннадцатикилометровую высоту.

Все объявления по салону дублировались на английском. Однако ни англичанами, ни канадцами–австралийцами вокруг и не пахло. Почивалову досталось место возле прохода. По левую руку от него шумно устроился полноватый парнишечка родом из Бишкека. Лет ему было около двадцати – смуглый, коротко стриженый. На круглой голове топырились невероятно толстые уши, словно их вылепили из теста. Жизненная сила кипела и переливалась в нём через край. Он вертелся, привставал, разглядывал, что творится в салоне. За любым действием тут же следовал комментарий. Прошла вперёд стюардесса – ах, смотри, какая девушка! За шторкой что–то загремело – чай начнут развозить? Или соки? А какие соки? Его абсолютно всё интересовало. Самолёт, по его решительному убеждению, летел очень медленно, так самолёты не должны летать, это он неправильно летит.

Андрей Васильевич не прочь был вздремнуть, но болтливый сосед прицепился жёстко, как банный лист. Известив, что имя его – Мирлан, он взялся забрасывать Почивалова вопросами.

– В гости собрался, да?

Андрей Васильевич, которому успела поднадоесть говорливость попутчика, коротко буркнул:

– В гости.

– Я сразу понял, что в гости: лицо у тебя озабоченное. Не так, чтобы сильно, но – заметно. Да, заметно. Не на похороны летишь? О! Что у неё в руке? Пакет? – Мирлан подпрыгнул. – Кого–то впереди стало тошнить! Не на похороны? А то в прошлый раз один на похороны летел: тётка умерла. А у тётки – квартира. И на квартиру пятеро метят. Все – родственники. Видел бы ты его лицо! Очень он переживал, очень. А я домой лечу – из гостей. В гостях хорошо. Я люблю бывать в гостях! У меня в Бишкеке мать и сестра. Сестра Мирим поваром работает, на восемь лет меня старше. «Кушай, – говорит, – братик, мне для тебя ничего не жалко. Хочешь – кульчетай, хочешь – бешбармак. А хочешь: иримчик боорсоки – любимые твои творожные шарики приготовлю?» Я у неё две недели наедался. А вообще во Владике живу, в магазине фруктами торгую. Третий год уже. Дядя Сталбек – хозяин. Приходи, сладкую дыню выберу. Любишь дыни?

Почивалов обещал:

– За сладкой дыней приду.

– Такую дыню найду – Мирлану «спасибо» скажешь! Ты раньше бывал во Владике?

– Бывал. Учился там.

– Ух, ты! Даже учился? – дядин племянник уставился на Почивалова так, словно тот был, по меньшей мере, народным артистом. – А после учёбы что делал?

– После учёбы на берегу работал и в моря ходил.

– О! Я тоже два раза на катере плавал. Остров Попова знаешь? Туда и обратно. Дядя Сталбек сказал: ты мой племянник, я тебе остров Попова покажу. Мне понравилось: вокруг вода. Все покупатели на месте, никуда не разбегутся! А жил где?

– В общежитии и на частных квартирах.

– А почему уехал?

– Дом в Сибири остался. Надо было продать. Но покупателя не нашлось.

– А потом?

– Что – потом?

– Тоже покупателя не находилось?

– Нет же, говорю тебе, расхотел продавать.

– Как это?

– Взял и расхотел – что тут непонятного?

– Неправильно поступил! Дядя Сталбек говорит: если мужчина принял решение – должен в лепёшку разбиться, а сделать, как решил. Зачем передумывать? Когда дядя захотел иметь свой магазин, он сказал: у меня будет свой магазин! Где–то кого–то немножко обманул, где–то кому–то на лапу дал и – готово!

«Нет уж, за дыней я к тебе точно не пойду, – сказал себе Почивалов. – Чёрт тебя знает, что ты подсунешь».

Дальше, притулившись к иллюминатору, скрючился остроносый, с вытянутым вперёд лицом человек, житель маленького приморского посёлка. Желтоватые лоб и щёки свидетельствовали, что с ним не всё ладно. Человек тут же и подтвердил это.

– Николаем меня зовут, – сказал он, обращаясь к Почивалову. – Я в Новосибирске, в клинике лежал, теперь домой лечу.

– Ты больной, да? – накинулся на остроносого дядин племянник.

– Не больной, а после операции, – строго поправил Николай. – Операцию мне сделали: шунтирование. Сосуды начали сужаться, а отчего сужаются – чёрт его знает, ни одна собака не разберёт. Даже доктор сказал: видимых причин нет. Откуда бы им, причинам, взяться? Молоко и яйца только свои. Мясо – своё. Картошка, капуста – само собой. Никакой химии сроду не жрём. Я думаю: это всё Менделеевы натворили. Спутники запускают, космонавтов. Что они там с атмосферой вытворяют – неизвестно, а сосуды сужаются.

– Космонавты на сосуды не влияют, – авторитетно заявил племянник.

– Как – не влияют? А что они делают? Будь моя воля – я бы из учёных оставил только агрономов и ветеринаров. От остальных, кроме вреда, никакой пользы.

Он расстегнул рубашку. Из–под белой нашлёпки пластыря торчали по краям марля и вата. Пластырь был такой обширный, словно за ним скрывалась необъятная рана. Оторви его и увидишь сердце.

– Ой! – вскрикнул Мирлан, схватившись ладонями за обе свои щёки. – Так у тебя ещё не зажило! До дома не долетишь.

– Не боись, долечу, – сказал Николай.

– Как тебя выписали?

– Не хотели, – он торжествующе усмехнулся. – Да разве им меня удержать? Когда позарез надо!

– Заболел дома кто? – посочувствовал Андрей Васильевич.

– Никто не заболел. У меня в семье все здоровые.

– Тогда – что?

– Хочу осмотреть свинью для покупки. Жена звонит: большая свинья, и просят недорого! Сейчас хорошую свинью дёшево не купишь. Упускать нельзя, надо смотреть.

На это Андрей Васильевич не нашёлся, что ответить, а племянник сказал:

– У тебя там зашито, да?

– Зашито.

– А если швы разойдутся?

Николай презрительно оттопырил губы, отчего лицо его ещё сильнее выдвинулось вперёд, затем цыкнул зубом и произнёс:

– Не разойдутся! Я фартовый, мне всегда везёт.

– Всегда везти не может! – солидно объявил Мирлан. – Мне и то не всегда везёт.

– Про тебя – не знаю. А мне везёт! – Николай опять обращался к Почивалову. – Из армии пришёл, а Танька моя замужем. Ничего, отбил. К себе привёл, сказал: тут теперь твоё место. Только начали жить – хоромы мои сгорели. Начисто! Гроза была, молния в крышу ударила. Полыхнуло так, что остались одни головёшки. И двор, и стайка – в один момент прахом. Трёх овечек успел на улицу вытолкать, да сами выскочили, в чём были. Танька в слёзы – ох, ах! Я говорю: не боись, дура, всё будет тип–топ. Ещё лучше построю. И сам, от начала до конца, дом поднимал. Как хотел, так и сделал. Теперь всё у меня есть.

– Где же вы работаете? – спросил Почивалов.

– Меня топор кормит. Кому дом, кому стайку срубить – все ко мне. Плотничаю я. Я своему старшему – он последний год в школе мается – вдалбливаю: чёрт с ними, с двойками! Раз ума нет – на руки надейся, руки не подведут. Баньку новую поднимали, он не хуже моего управляется, – Николай повернулся к племяннику. – А ты говоришь: «не долечу». Обязательно долечу!

– Скучно, наверно, в вашей деревне. На дорогах коровьи лепёшки. Обязательно в какую–нибудь влезешь! Я большие города люблю. Владик на Бишкек сильно походит. Только моря в Бишкеке нет.

– Вот и жил бы в Бишкеке, – сердито сказал фартовый. – Чего скакать по земле, как какой–нибудь козёл.

– Зачем в Бишкеке? Мне тут нравится.

– Нравится ему... Это девку, в каком краю погладят – там и родина. А ты не девка.

– Пусть живёт, если нравится, – разрешил Почивалов. – Главное, чтоб ему хорошо было.

– Человеку хорошо там, где деньги. Я бедных и счастливых ни разу не видел. Может, кто–нибудь видел? – племянник засмеялся. – Один уезжает из Владика, другой приезжает – всё правильно. Так не бывает, чтобы пусто было. Дядя говорит: есть такие раки–отшельники. Найдут ракушку и таскают на себе. А если опасность, забираются в неё. Владик – теперь моя ракушка. Я сейчас на квартиру коплю. Потом лагманную открою. Назову её так: «Лагман от Мирлана». Красиво, да? Это я сам придумал. Все любят кушать, пусть кушают мой лагман. Лагман, если правильно приготовить, очень вкусный – ни с какими пельменями не сравнить. Будут сыновья – отправлю в море. Дядя, когда молодым был, за границу плавал в торговом флоте. Теперь у него два магазина. Но почему кушать не везут? В самолёте всё, не как у людей.

Подошло время процедур, и фартовый отправился в хвост самолёта. Его не было долго. Вернувшись, начал рассказывать, как учил стюарда делать укол:

– Трусы приспустил, кожу спиртом натёр, повернулся, – он обращался исключительно к Почивалову. – Не ставит. Глянул, а он белый, как пудель. Говорю: не боись, вот шприц, вот задница. Какие проблемы? Иголкой ткнул и готово. Но чувствительный оказался. Еле убедил. Что за народ такой – изнеженный!

– Каждый по–своему реагирует, – сказал Андрей Васильевич. – У нас прошлой осенью прививки ставили. От клещевого энцефалита. Обычная прививка, ничего сложного. А распиловщик Тишков, восемь пудов весом, в обморок упал. Руками взмахнул и – на медсестру повалился. Чуть не придавил. Такой переполох устроил!

– И тебе нравится жить рядом с клещами? – племянник вновь округлил глаза.

На тележке по проходу повезли ужин. Андрей Васильевич вспомнил, что проголодался, откинул полочку и водрузил на неё подносик.

Племянник напутствовал:

– Дядя Сталбек говорит: когда кушаешь – торопиться не надо.

Куринная нога, доставшаяся Почивалову, была сухой и маленькой. У соседей, что неудивительно, куриные ноги оказались тех же размеров. Столь мелких и жилистых кур выращивают, по всем признакам, в засекреченных хозяйствах авиакомпаний. Почивалов не успел раззадориться, как мясо на косточке кончилось. Вздохнув, он убрал в себя и остальное, что лежало на подносике – гарнир из гречки (две ложки), салатик из помидора, двух тонких пластиков огурца и кем–то, похоже, пережёванного сельдерея. А также кусок хлеба, бутерброд с сыром и ветчиной. Не пропустил соль, перец и горчицу. Покончив с ужином, вытер влажной салфеткой губы.

Подкрепившись, все трое начали подрёмывать.

Так, в наступившем молчании, на высоте одиннадцать тысяч метров один нёсся к дяде и сладким дыням, другой вёз домой распластанную грудь, а третий – смутные и непонятно какие надежды.

Утром, в половине шестого, самолет пошел на посадку. Командир корабля так решительно бросил его вниз, что у Почивалова заскрипели барабанные перепонки. И уже оказавшись на земле, он неоднократно мотал головой, чтобы вытряхнуть из ушей застрявшее в них давление.

– Желаю здоровья, – сказал Андрей Васильевич Николаю, когда, одетые в куртки, они готовились к выходу.

– Не боись, зарастёт, как на собаке, – обещал тот.

– За дыней приходи, – напомнил дядин племянник.