Продолжение...

Вера испугалась, но, успела сообразить, что свидетелей не было. И никакой Чингачгук, никакой Васька, никакой следователь ничего не докажут. Кошелек не металлический, отпечатков пальцев на нем нет. Не остались. Точно.

- Я добром прошу, - настаивал старик, - ты ведь женщина с умом, верни!

- Я тоже добром прошу, - не приставайте, не брала я у вас ничего, - банки пустые из под огурцов унесла, так это вы сами разрешили. И ничего больше.

- Брала!.. Подай мне телефон, я Ваське позвоню, пусть заявление в полицию пишет. Сейчас ветеранов в первую очередь охраняют, как зеницу, детей не так, как ветеранов, потому как их, войнов, мало осталось. На вес золото каждый. Подай телефон!

Она молча поставила телефонный аппарат на тумбочку:

- Звоните хоть Президенту, не брала. И вообще, я пошла уже, мне еще детей кормить надо.

Взятые у Чунгучгука деньги она носила с собой. И когда уходила от старика, была такая слабость швырнуть их в угол хаты, но Вера этот соблазн преодолела: никто ничего не докажет. А старика этого она бросит, пусть другие ухаживают, пердячий дух нюхают.

Домой Вера не пошла. Брела по улице, хотелось опомниться и решить, что делать дальше. Городок этот она изведала не весь, ноги сами шагали, куда-то сами вели. А привели они вначале к одной вывеске «Утилизация баннеров», строгой и серьезной. «Кто это такие, баннеры?» - подумала Вера. Потом до нее дошло, что это уличные рекламные щиты. Другая вывеска была веселее с изображением куклы в деревенском платке «Маша и Медведь», кафе. И тут Вере жутко захотелось есть. Деньги есть, чего не поесть. Удивившись каламбуру, сложившемуся в голове, она вспомнила стихи, которые она читала еще в Кулябе, в парикмахерской. Было же счастливое время. «А что же делать? Плакать или петь? Или спустить последние копейки. Переодеться, поклевать корейки. От свечки прикурить и умереть». Ну уж нет: прикурить и умереть. Корейки – да, вина хорошего, мартини – да.

И на фартуке официантки выведено «Маша». И на рубашке бармена, на кармашке - сиреневой гладью вышито «Медведь». Корейка нашлась, итальянское чудо-вино тоже. Столик в углу. Посетителей почти нет. А к корейке надо купеческий салат, или нет «Розу ветров». Да, горячего, осетрины. Поклевать корейки.

Она клюнула, отпила, огляделась. На сердце стало тепло. Раз живем. И от этих стариковских денег не убудет, одну рыжую разменяет. И еще сдача останется от рыжей. И никого к себе не подпущу. Она заказала еще «Боржоми», чтобы посидеть от души, а не сразу наесться-напиться: «Занято, занято, я жду одного человека! Занят столик, я же вам русским языком!»

- Девушка, вы не меня ждете?

- Не хамите, мужчина. Не вас!

С деньгами можно так резко отвечать. Не вас. А без них – мышка, букашка, шурупчик, шарик, тонкая тесемка.

- Девушка, разрешите - к вам?!

- Ни в коем случае! – знать, пользуется успехом, раз каждый стремиться за ее столик.

Что ж?

- Девушка, не меня ждете?

Он был жгуч, но не цыган, нет, и не таджик. Русские тоже такие бывают. Имя вполне русское, старое, Олег.

Она его подпустила к своему барьеру, к своему столику. Все же Вера чувственная натура. Олег, честные глаза, наивен.

- А я шампанское люблю, как девушка. Хотите, закажу?

- Заказывайте, что хотите.

Он заказал. И рассказал, что приехал сюда с партией. Геолог он. Нефть в этих краях нашли. На хлеб мазать можно, жирная.

«Раз нефтяник, то дорогое шампанское пить может», - решила Вера:

- А я не люблю шампанское и розы терпеть не могу, - она сожмурилась. - Скучно!

И подумала «Вот она масть идет, вчера – вот эти дармовые деньги от Чунгачгука, сегодня – красавец Олег, надо ближе познакомиться. А ведь до чего доходила. Ездила в краевой центр кровь сдавать. И что, сдала, выдали в кассе бумажки, фю-ють - и нет их. Поехала было в медицинский институт скелет свой продать после смерти. Но на нее посмотрели глазами, которыми глядят на тех же умалишенных… Она поняла, не сдаст она свой скелет, опять справками забодают. И для скелета того нужна полная прописка, расписка, чтобы скелет был по паспорту именно ее Веры Александровны Букановой, и чтобы номер дома у этого скелета был, и название улицы. Идти в девушки легкого поведения, увы и ах, уже по возрасту не подходит, да и то, там работа часто выездная, куда девчат своих девать, Настю с Надькой.

А этот Олег, видно сразу, заинтересовался ею: «Все же пригубите мое шампанское!» Все-таки он на взводе, заказ один, заказ другой. Долой шампанское, будем Амаретто цедить! Или Чинзано.

И все же в Вере охранное чувство было. Деньги она сунула в углубление, в потайной кармашек юбки, все деньги – и доллары, и наши.

Но, но, но, опасаться ни к чему. Олег наивен и все заглядывает в глаза, вот, говорят, что не бывает любви с первого взгляда. Она – не проста и никогда не сдастся с первого раза. Более того, у нее лифчик протерся, бретельки от него уже на рыболовную леску похожи. Да нет, нет, ничего этого не будет. Дружба с нефтяником.

- А у меня, между прочим, акции есть, двадцать штук, нефтяные, - призналась она, – купила у одной по дешевке, уже здесь, когда из Куляба приехали. Еще деньги были!

«Надо же такое ляпнуть: «Еще деньги были». Как на это Олег посмотрит. Деньги были, а сейчас зачем сидит в «Маше и Медведе». Олег, однако, не разрешил ей расплатиться даже за свою «Розу ветров», за мартини. Сунул в официантский складень большую купюру. Вот они, нефтяники! Не хухры-мухры».

Хотя Олег оказался сейчас безлошадным: «Меняю машину на более высокий класс».

Господи, она, как говориться, бухая. А Олег уже воткнул ее в такси, в дверную клеточку чуть не лбом воткнул, и они долго качались по дрянному асфальту, пока водитель не пробормотал: «Вот она, Волнынщикова» Имелось в виду улица имени Волынщикова. И Вера была головой у него на коленях. Пусть, пусть, он хороший. И они с Олегом уже в каком-то доме, где все крутилось и вертелось. В этом доме она все дальнейшее помнит эпизодически, по картинам. Она грызла мороженую заиндевелую клюкву, какой-то мужик щерил на нее зубы, Олег кричал тому мужику матом. А ей, Вере, ворковал, что скважину открыли, в Эмиратах такой нет. Нефть – чистый бензин, наливай в бензобак и езжай куда хочешь. В голове мигнула ее же фраза: «Лифчик порванный».

И еще одна: «Каждый ваучер стоит пятьдесят копеек». И третья: «Скелет не удалось продать». Ворвались еще несколько небритых мужиков, и все орали, а что, не разберешь. Конечно, они ее взяли, брали так, как берут вялую, болтающуюся огуречную ботву. Все, все геологи. И тыкались щетиной. Драли лицо, шею, всё.

В такой же колючей щетине, в репейнике она и очнулась под утро. Ночью. Где-то тускло, желтым светом мерцала лампочка. Юбка на ней была разорвана. А потайного, пришитого кармана не было вовсе. Его оторвали вместе с деньгами.

Вера поднялась и пошла в сторону желтой лампочки. Голова тихонько стала соображать. И первое, что в нее влетело, то, что она похожа на мотающуюся туда-сюда муху. Ванька Меркулов, в пятом классе, втыкал в пойманную крупную муху маленькое куриное перышко. Муха поднимала перо и шаталась в полете, и все же немного взлетала. Как и она сейчас. Вера видела, что несет свои босые ноги, совсем не чуя боли.

Утром другого дня Вера проснулась не оттого, что все тело ломило, хотя и это было, ломило что-то внутри ее да такой степени, что хотелось выть волком. Она сжала зубы и сказала сама себе: так и надо. Бог не мстителен. Он просто справедлив. У нее отобрали деньги, которые она украла, а еще Всевышний и наказал за грех. Вера не была религиозна. Она просто по своему объясняла смысл жизни. И в этом смысле Бог был удобен. Эта теорема тогда доказывалась легче. Когда она поняла, что получила свое за прегрешение, то душевная боль потихоньку успокоилась, а телесная не отступала. Но с ней было проще: встать и идти. Куда идти? Идти к тому же Чунгачгуку. Чего он там удумал.

Вчерашнее происшествие повлияло на нее странным образом. Она решила признаться Чунгачгуку и попросить у него прощения. Так она и сделала. Чунгачгук долго молчал, растирая свои щеки своими мосластыми, белыми от отсутствия загара руками. И наконец выпалил:

- А я уже пустил в ход. Знаешь, миленькая Вера Александровна, я и жениться на тебе раздумал. Как-то это мне не личит, ветеран войны, куром на смех такая женитьба. Я должен подавать пример молодежи… Гх-м... Вечор Василь приходил, опять деньги цыганил, мы с ним и заявление написали на тебя, так что теперь ты будешь под следствием.

Вера потеряла дар речи. Она никак не могла предположить, что пустяковая ее кража обернется таким сюрпризом…

- Но можно еще все изменить, - Чингачкук опять стал растирать свои щеки, - вернуть деньги.

- Но у меня их нет, их отобрали.

И она, сбиваясь, рассказала вчерашнюю историю, упустив свое сидение в кафе «Маша и Медведь», знакомство с нефтяником и прочую легкомысленную муть.

Однако ветеран-обозник догадался:

- От моего предложения ты отказалась, а тут пошла с первым встречным-поперечным?..

На это нечего было сказать. И Вера тихо заплакала.

- Слезами не разжалобишь, знаешь, я сколько их видел, слез-то этих, море. Ну и что, это бабская уловка, мужики на нее падки, я не из таких.

Она всхлипнула: вот где понадобилась бы гильотина Воробьева Петра Васильевича, откусить бы сейчас голову этой гниде. Однако она постаралась сдержаться:

- Я полгода бесплатно у вас убирать буду, варить, кормить… И это… «уважать».

Чингачгук, вытянув вверх белый указательный палец:

- И-ее-е, милая, поздно уже, дорога ложка к обеду… Поздно, Вера Александровна. Ты убирать будешь?.. Знаю я, как убирать, усыпишь меня каким-нибудь центрамоном и уберешь мои денежки. Пусть следствие да суд разберутся, как следует. Да, тебя и накажут по всей строгости и справедливости. Жестоких людей сейчас развелось полно, жестокость эту надо щипцами выцарапывать…

– Вот мне Васька рассказывал, что рядом с его домом старик жил, Матвеич, умирать удумал. И уже готовился к смертишки. И надо сказать, что зубы у него золотые были. А сын с невесткой того, щипцы в самогонке прополоскали, самому Матвеичу стакан граненый самогонки сунули, да этими-то щипцами золотые зубы у Матвеевича и вытаскали. Говорят: не унесешь же ты их в могилу, а мы тебе стальную, из нержавейки, челюсть купим… Вечную. Выдернули, значиться! Ты чего побелела, Вера, сядь-сядь.

Вера села на табурет возле самого стариковского изголовья. Старик продолжал нравоучать:

- Ты бы лучше, как отсидишь или там штраф уплатишь в рисовую сельхозартель, иди работать разнорабочей в «Отрадное». Говорят - там требуются. А тут нечего тебе жопу греть.

Вера недавно ездила в «Отрадное». И была на приеме у самого руководителя этого сельхозпроизводства. Руководил этим производством негр из Сомали по имени Сухейль. Говорят, он раньше учился в авиационном военном училище в Ейске. По-кубански балакал гарно… Жилистый, гибкий, узкотазый, в русской национальной рубашке в горошек, Сухейль пританцовывал за черным офисным стулом, бил копытом. Он расспрашивал Веру о ее жизни в Кулябе, о специальности, детях. Задал вопросов пятьдесят. А под конец вытянул губы трубочкой, причмокнул и отчеканил вполне без акцента: «Не нужный». Сухейля смутило образование Веры, зоотехники при поливе риса были не нужны, даже вредны.

- Была я уже там, Иван Терентьевич, помилуйте!..

- Ты знаешь, глупая твоя башка, сколько у меня таких как ты было после войны. Я счет им потерял. Они у меня записывались, как на прием к врачу. А что мне, я медок попиваю, пчелиную обножку жую. Сало свиное трескаю, сколько хошь пропущу.

- Иван Терентьевич…

- Чего заладила? Одна из большого города была, из Ленинграда, научная вся, кажись, профессор. Так я ей за профессорство литровую банку меда отлил из фляги. Жалко ее стало. Да и смешная была, мяукала, когда это самое, мяу… Да что ты, Вер, чего, как полотно стала, встала… Садись, садись..

2.

Турнепс, тяжелый пожилой мужчина с темными, дутыми от болезни почек веками, сегодня на работу идти не хотел. Хотя с недавних пор работа в суде его влекла. В ней появился свой искус, свой азарт.

Иван Иванович Турнепс все давно уже изведал. В молодости, да и в зрелые года ему легко давались женщины. Он изучил их, как изучают процессуальные кодексы, постатейно. Вначале было интересно. Турнепс и называл-то их «подсудимыми». И каждой назначал «меру наказания». Как хороший часовщик Турнепс ведал всеми пружинками, шестеренками, болтиками и гаечками женской психологии.

Особи эти, хоть и были все одинаковы, с одинаковым биологическим строением, все же у каждой был свой «бзик», говоря нежнее, «изюминка», «зернышко», которое надо было раскусить. Простенькие «подсудимые» хотели денег, благополучия. Фемины с воображением желали романтики, заключающиеся в красивых словах и трафаретных поступках, вроде роз в шоколаде.

А в принципе все они и романтики, и прагматики были одинаковы – почти всегда жилились в постели, изображая пылкую страсть, сладкие стоны.

Так да не так. Порой Турнепс терял свой холодный рассудок и тоже впадал в безумие от тугого, молодого бедра. Потом стыдился своих поступков: «Как он мог, солидный мужчина в здравом уме прижимать к своим седым вискам женские ступни, мелко целовать щиколотки и пальцы ног, приговаривая «мои изумрудики», «мои алмазики», мои «топазики». «Топазики» дергались, как будто топали, и капризным голосом тянули «Ша-а-а-ампанского, з-а- айчик!»

Солидный «зайчик» несся вниз в гостиничный буфет и втридорога у зевающей барменши хватал из рук шампанское брют. «Сдачу, сдачу!» - голосила вслед незнакомая, уже изумленная, очнувшаяся маркитантка.

Но он уже, как юноша с прыщами хотенчиками перепрыгивал через ступеньку, вверх – к «топазикам» и «изумрудикам».

Все это внезапно кончилось лет в пятьдесят, когда он уже в бардачке своей «Мазды» стал предусмотрительно возить и шампанское, и икру в мелкой расфасовке, и фрукты с конфетами «Трюфель».

Тогда ему призывно посветило то самое сочное бедро «подсудимой» Марины Колосовой, расплачивающейся упругим телом за малый срок своего мужа, проворовавшегося менеджера второразрядной, туманной фирмы «Андромеда».

Турнепс уже тогда не походил на того прыщавого юнца. Он давно примерил на себя роль диктатора, отдающего приказы: все что захочет, все, что желает тело и изобретательный разум. Все дозволено. И ни в чем нет греха, раз такими нас создала божественная природа.

В какой-то напряженный момент в служебной гостинице «Фемида» та самая Марина сама, надо же, экая раскованность, угнездилась на кровать со всеми своими шестеренками, шайбами и тугими профессиональными лядвиями. Кровать была с золотистыми колокольчиками на грядушке в форме лошадиной дуги. Колокольцы не звенели, а лишь олицетворяли гоголевскую Русь-Тройку. Ложе сиё придумал какой-нибудь новый Шут Балакирев.

Сжав зубы и натянув черную модную простынь до подбородка, Марина порывисто гламурно дышала. Турнепс, конечно, знал эту уловку, этот киношный соблазн якобы невинности. Якобы верности одному только мужу, вялому невротику Андрюшеньке. Минут через пять она будет почти страстно теребить серую кулигу волос, оставшуюся на почти лысой голове Турнепса. И действительно теребила, и Турнепс, сделав своё привычное дело, уткнулся холодными глазами в колени и в икры ног этой новой своей «подсудимой».

Жуткая мысль пришла ему в голову: раскинутые ноги Марины похожи на лягушачьи лапы. Точь в точь. Никогда, никогда он не будет под страхом смерти ласкать эти выросты из жабьих ласт, называющихся пальцами, эту прикрытую розовым маникюром мерзость. Ни-ког-да!

Турнепс подскочил с постели, вышитая украинским крестом подушка свалилась на пол. Поднимая ее, он подумал, что спятил, что это все же не перепонки, а красивые женские ножки.

- Красивые ноги, - повторил он свою мысль вслух. Для себя. И помотал головой, отгоняя навязчивую, как зеленая муха, мысль о лягушачьих прожилках.

Одевающаяся Марина попеременно гладила его по мокрому от пота плечу, заглядывала в глаза и лепетала: «Миленький, я все для вас, все что хотите. Андрюшу на поселение бы надо отправить, в Хадыжи, пусть химию дадут. Он у меня… Как девушка…»

Марина не заметила чувств Турнепса, потому кокетливо сбивала тон:

- А Турнепс – это французская фамилия? Да вы почти француз!

Он усилием воли старался быть прежним благодетелем. Не выходило.

- Турнепс – полезная, полезный… тьфу… овощ. Вроде редьки. В суглинистой почве хорошо растет. Гммм… – Он схватился за подбородок, потряс его. - Тут такие нюансы. В исполнении приговора… Отменили этот пережиток прошлого, но для тебя, лягушонок, сделаю что-то. Гммм. Сморокую»

Марина Колесова, дитя нового языка, не понимала старого слова «сморокую». Она лишь угодничала:

- Все, что хотите. Я ваша! Андрюшеньку… Выпу…

Она твердо ведала одно, не угоди этому плешивому пню, и не будет для нее магазина «Палас-Феми» на краю краевого центра, и душистого, чисто киргизского бешбармака в простенке этого караван-сарая. Все ведь это на Андрюшины рыженькие.

Старик судья не выдержал:

- Ду-рр-ра!

И резко оттолкнул ее: «Убир-рр-райся!»

Марина суматошно стала пристегивать, натягивать на себя всю женскую амуницию: «Сичас, сичас, не забудете, Иван Иванович?!

Скаковая лягва!

И добавил с покрасневшим лицом:

- Дер-р-ре-евенщина! Убирайся, я сказал. - Турнепс, со злой прыткостью, кинулся к холодильнику и дрожащими руками налил себе полстакана финской водки.

После этого «лягушачьего» случая Турнепс стал просыпаться рано утром и с ненавистью смотреть на свою жену Элеонору Петровну: зачем она дрыхнет здесь, рядом, на широкой бразильской, как в сериалах, кровати. Кто ее подкинул сюда?.. И почему он так долго терпит её в своём доме? Эту слащавую, с пышным подбородком кикимору. Как он мог жениться на вульгарной «романтической» дурынде, до сих пор не знающей, что существительные «кофе» и «кашне» не склоняются, верящую в дрянную песенку студенческого посола «Милая моя, солнышко лесное». Солнышко в два обхвата, бррр!

Эх, эх, а была ведь просто озорной Элькой, ненасытной в постели?!

Он смотрел на жену, чуя в теле неладное, ему нестерпимо хотелось задушить её. Просто взять и судорожно вцепиться в ненавистное горло. Прикокать. Но Иван Иванович Турнепс, как человек благородный и крепко связанный с юстицией, не мог это сделать. Статья 105 Уголовно-процессуального Кодекса виделась ему в форме распаренной мочой тюремной параши. Поддашься соблазну на секунду, а будешь до могилы на хозяина пахать. Как татары бают: один миг - кигарга, вся жизнь – каторга. Кигарга, что это? Что, что? Надо бы у водителя Рустама спросить.

Турнепс отворачивался от ледяной твари, но и это не спасало. На него надвигалась глухая, темная, неподъемная, как литой люк канализации, тоска. Будто бы кто-то незримый высосал из тела душу, что ли, или еще что-то самое важное. Важнее денег и баб.

Где то Турнепс читал: «В каждом доме живет по динозавру».

И двигаться Турнепс стал тяжело ступая, как артрозник выворачивая ступни.

Судья анонимно ездил в краевой центр к психиатру, румяному, словно тамбовское яблоко, морщинистому психиатру Зозуле. Когда Турнепс рассказывал ему о своих ощущениях, психиатр Зозуля руками расправлял свои щеки и так сиял, что впору немедленно сорваться и воткнуть все свои скорости на новенькой «Мазде». Но Турнепс хорошо заплатил эскулапу, поэтому старое, еще студенческое чувство бережливости удерживало.

Когда Иван Иванович признался ему в том, что пожелал умертвить жену, Зозуля так счастливо брызнул своим светом, что чуть не лопнул.

Эмоциональная встряска пошла врачу на пользу, он успокоился, потер пухлые, младенческие ладони и, рокоча голосом, заявил: «На неррр-ррр-рвной почве!» И выписал Турнепсу лечение бромом. Natrii bromidum, по столовой ложки на два приема в день.

- Я думал, почки, застой мочи? – пробормотал судья.

- Новое – хоррр-рошо забытое старррое, бромом еще наши предки макаки лечились. Брррром! Бром-бом-бом!

Так Зозуля шутил.

Бром лишь отуплял. Тоска по утрам становилась все глуше, все наваристее. Турнепс перебрался спать в кабинет на диван, чтобы в припадке мизантропии не порешить свою супружницу, не отхватить ее голову кухонным разделочным косырем.

Освобождение все же пришло, и так же внезапно, как в случае с «лягушачьими конечностями» Марины Колосовой.

Оно пришло вместе с гражданской позицией. И телевизор, и на совещании правоохранителей в краевом центре заполошно требовали одного: нещадной борьбы с расхитителями, коррупционерами и взяточниками, террористами, наркоманами и другими негативами.

На другой день после съезда краевых юристов, в негативы вышел некий маляр Юрий Лунь, укравший на дому у местного нувориша складную алюминиевую лестницу. Нувориш, понтийский грек Евстарх Христофорович Перетятько, на Луня сразу не заявлял, а просто по-братски пожурил его. Но маляр оказался фруктом еще тем, задирой, завопил, что лестница грошовая, и от Евстарха не убудет…

Тут же, в широком дворе нувориша (маляр Лунь сам не помнит), пьянее от «правды-матки», обозвал предпринимателя мутным жуликом. Это еще не все. В припадочном настроении ночью (сторожа промухали) гражданин Лунь Ю. А. , пользуясь той же раздвижной лестницей, забрался на приземистый магазинчик Перетятько Е. Х. «Станичный двор» и из полимерной вывески «Двор» спихнул ногой первую букву «Д». Сами понимаете что получилось. В каждом доме прописан не только динозавр, а и Шут Балакирев.

Естественно, это взбесило зажиточного человека, депутата, и он решил проучить злопыхателя, подал заявление. Припугнуть всего лишь. Суд всегда скрупулезно рассматривает подобные проявления сегодняшней коммерческой жизни и кропотливо изучает состав преступления весь, вплоть до мелкой запятой. Как бы не увиливал гражданин Лунь Ю. А. от правосудия: лестницу просто забыл отдать, а в пивной он пошутил, бахвалясь, что снял букву «Д», «ее просто ветром сдуло», ответчика осудили по всей строгости и справедливости. Влупили двухгодичный срок.

Грек Перетятько просил за него, мол, прощаю, с кем не бывает, баловник, но Турнепс не согласился с доводами потерпевшего. Конечно, можно было бы и выпустить шельмеца, но очень уж сегодня черная тоска доняла, а у статьи этой имелась вилка. Или штраф двести тысяч, или два года в колонии. Фифти-фифти. Все зависело от нюансов.

Не просто было объявить приговор, это всегда зубная, головная и прочая боль, но Иван Иванович Турнепс объявил, и чудо, то самое чудо, совершилось. Он вдруг почувствовал облегчение, словно моментально тот мерзкий, просмолённый толь с него содрали. И мир стал опять солнечным и ласковым. Турнепс четко понял, что все дело в приговоре. Раньше судья был слишком мягок, жалея преступника, а его настоявшее дело бороться с нечестью. Впоследствии это знание помогло ему избавиться от темного наваждения. Порой Турнепс понимал, что перегибает палку, но уже от роли карающего меча правосудия не мог отказаться. Он находил в этом теперь небывалое наслаждение, как ранее в близости с новыми женщинами.

Дело дошло до того, что его опять стал интересовать слабый пол. Он не прочь был и ноготочки этих прелестниц челомкать, приговаривая «Изумрудная», «Перламутровая», однако, старые связи были уже утеряны. А новые надо возбуждать.

Раз научившись ездить на велосипеде или плавать, уже не забудешь никогда.

И в этот день, когда ему почему-то не хотелось ехать в суд, Турнепс преодолел себя, сел за руль и с приговоркой «надо возобновлять» нажал на педаль акселератора своей бесшумной, как змея в траве, ласковой «Мазды».

- А может, новые связи открывать? – подумал Турнепс, - когда облегченной походкой вошел в зал заседаний и увидел воочию подсудимую.

Как понятен Христофор Колумб, да ведь каждая женщина «Terra Incognita», неизведанная земля. А ведь что до этого было. Чертовщина мерещилась, будто кто-то, вернувшись из колонии, грозит всадить в его горло китобойный гарпун. Такая муть голубая.

Оглашая суровые приговоры, Турнепс не только вылечился от мизантропии, но приобрел еще романтическое чувство влюбленности в жизнь. И в красивых женщин.

Подсудимая Вера Александровна Буканова, беженка из Таджикистана, без временной даже прописки-регистрации, была безумно прелестна. Прилежный лоб, обтянутые черной до колен юбки ноги, и точеное ушко, тонкие ладони, все это цепко схватил судья своими понимающими толк в женщинах глазами. Главное уши, они были редкими. На Востоке знают, что уши, это, в принципе, модель человека. Если они уродливы, то и сам человек, то бишь женщины, будут так же угловаты и неказисты, но тут… Но тут… неправду говорят, что юристы холодные люди и им чуждо вдохновение. Когда надо – юристы поэты.

Потерпевший Морковенко Иван Терентьевич по состоянию здоровья томился в своей квартире, улица композитора Лудильщикова, 5. Его интересы представлял адвокат со странной фамилией Аст.

В детстве Турнепс, идя из школы, часто застывал у дощатой, в щелях, будки сапожника Айзека Азазяна и с удовольствием наблюдал мастерство армянина. Тот укладывал сапожные четырехгранные гвоздики на нижнюю, синюю и тонкую губу. Будто примагничивал их.

И так споро, как из пулеметного гнезда, гвозди те соскакивали с губы, впивались в толстую подошву ботинка. И так удало, по снайперски точно хачик Азек барабанил по этим гвоздочкам узким, вытертым до блеска молотком. Это завораживало. А Айзек Азазян, видя интерес, не отгонял мальчонку от своей кибитки, напротив, совал тому мелочь на мороженое. За интерес.

Детское впечатление пошло на пользу.

И вот тут, в судейском кресле, Турнепс так же сажал свои вопросы на насест своих шевелящихся губ. И вопросы легко, с птичьим вспорхом слетали, когда надо:

- Тэк-тэк, а чего же вы сразу не прописались? – Он знал, конечно, все коварство бюрократии. - И не было тогда бы вот этого, - Турнепс распахнул широкие рукава своей аспидно черной мантии.

Красавица сразу сробела. Страх – движущая сила любого процесса. И прогресса.

 - Деньги были очень нужны, на шеврон, да на казачью атрибутику?

- Ка- акой шеврон? Ка-акие деньги? Ка-акая атрибутика? – Турнепсу нравилась наивность подсудимой, наверное, она и в постели такая. Молочно-восковой спелости. Страх ее подгонял. И от этого она делалась еще прелестнее. Еще розовее.

- Настьке в школу велели принести, у них все в казачий класс поступили. Надька плачет. А у Надьки колготки порвались.

- Так устроились бы, гражданка Буканова, куда-нибудь… - Он опять распахнул вороные крылья.

- Не принимают без регистрации. Я устраивалась.

- Куда?

- На предприятие «Феникс».

- Это птицефабрика? – Судья знал - это ООО, свившее гнездо на месте старой «Сельхозхимии». На работу в ООО «Феникс» принимали без нужного штампа в паспорте, и работа была своеобразной.

- Это птицефабрика?

Подсудимая осмелела.

- Я тоже думала, там с птицей связано, я в Кулябе утками занималась. Зоотехник по образованию… А тут таджики перестроились, решили страусов для ресторанов разводить, в зоотехники своего взяли, Ходжу…

Судья подбадривающе улыбнулся:

- Понятно, Насреддина. И что, не сработались? - Тон у Турнепса стал игривым.

Красивая Буканова повернула к нему витое ушко, вздохнула почти весело:

- Сожгла несколько штук моторчиков, клеммы перепутала. Спешила план догнать.

- Вы и в крестьянское хозяйство устраивались, да не прошли по тесту, - кашлянул Турнепс. Замужем? - он опять напустил на себя мрачную суровость. - Лист дела двадцать восемь.

- А ветерана зачем обокрали? Ветерана!.. – Голос у Турнепса стал чрезвычайно тугим, он даже привстал со своего высоченного трона.

Подсудимая не боится, что за бред.

- Нет, не замужем, разошлась, муж, бывший, в секту записался. Да, Чингачгук и не ветеран вовсе, прикидывается ветераном, на Дальнем Востоке социализм у монголов пристраивал. И жирную селедку жрал, сам рассказывал.

- Чингачгук, кто это такой? Гражданка Буканова, к делу приобщены документы, Иван Терентьевич Морковенко ветеран и пользуется всеми льготами. Ветеран!

Голос у Турнепса сорвался. Он поглядел в мутный, в пятнах лиц зал, и на подсудимую. Щеки у той побелели.

- Это я так Морковенко звала, Чингачгук. В уме. Их больно много льгот-то, сало с него капает. А у меня у Надьки колготки порвались, у Насти – шеврон. Тьфу, извините, наоборот. У Насти – шеврон.

Турнепс полистал папку, читал он специально сбивчивым неразборчивым голосом. Эту уловку знают врачи, когда ставят диагноз. Они карябают на «Истории болезни» не поймешь что.

Нудный, судейский речитатив всегда страшит подсудимых.

Турнепс бубнил. И сердце его радовалось.

«Пользуясь случаем, Морковенко И. Т. заснул, ухаживающая за ним частным образом Буканова В. А. нашла под матрацем бумажник ветерана и изъяла оттуда деньги в сумме… Присвоив их... - Турнепс обвел всех сидящих в зале глазами… Теперь приступим к допросу свидетелей…»

Первым вызвали Василия Морковенко, насквозь, до дыр пропитого сына ветерана Ивана Терентьевича Морковенко.

Василий жевал сухие, потрескавшиеся губы и бормотал: «Пусть не ворует, пусть не крадет…»

- На какие средства вы живете? – задал Турнепс вопрос не по существу. Иногда он любил это подпускать. Ни прокурор, ни защитник не протестовали.

- Так, живу. Кто – что…

Кто- то из любопытствующей публики, сидящей в зале выкрикнул: «На батькины гроши».

Эти, зрители, были чрезвычайно кровожадны. Им не хватало судебных шоу по телевизионному ящику.

Процесс оказался весьма веселым. Зачем-то вызвали главного инженера предприятия «Феникс» Алексея Семеновича Тухманова, который сказал неизвестно зачем тоже, что порой их предприятие расплачивается продукцией, чем был вызван смех в зале.

- По существу: клеммы работница Буканова перепутала, мы ее и уволили, потому что из Новороссийска пришла рекламация: бракованные аппараты, обмотку ротора пробило. «Знаете, чем это грозит?»

Инженер с музыкальной фамилией Тухманов тут же без стеснения, медицинским тоном стал нахваливать свою продукцию, созданную, так и сказал, «созданную» из натуральной фибры и естественного каучука. «Чудо нанотехнологии родилось в подмосковном Сколково, - врал инженер. - Мы лучшую половину человечества от нервов здоравливаем».

Вызвали другого свидетеля, тоже волей какой-то бюрократической магии попавшего в «Дело» о краже денег у гражданина Морковенко.

 Им оказался владелец большого фермерского хозяйства (КФХ) негр из Сомали Сухейль. Сухейль бормотал слова «Нэ трэба» и «Як скажэний».

- К вам, Сухейль… Как вас по батюшке, устраивалась гражданка Буканова?

- Нэ трэба… Скажэний як… Нэ бачив…

Смех в зале не мешал Ивану Ивановичу Турнепсу поглядывать на подсудимую, которая почему-то теперь ёжилась, будто её бил гриппозный озноб. Турнепса радовало и другое, то, что гражданка Буканова раза три с интересом взглянула на сурового, сдвигающего кустистые брови судью.

Он с радостью подумал: «Производит впечатление!»

Дело уже близилось к оглашению приговора. Однако сам приговор в уме Турнепса не вызрел. Он, взглянув на точеное ушко подсудимой Букановой, решил: приговор не вызрел. Кое-каких нюансов не хватает. И в этой 158 статье УК РФ громадная вилка, на одном рожке которой были 180 часов принудработ, на другом – пять лет лишения свободы. Надо на недолго отложить дело за недостаточностью улик и свидетельств. Пусть доследуют. И пусть эта Буканова заглянет к нему вечером в кабинет для беседы.

Он сказал, обращаясь к прокурору Селезневу и адвокату Рындину: «Иногда вот так по душам поговоришь, им все станет ясно, кто поп, а кто попадья».

Такое заключение поставили в тупик и строгого блюстителя закона, и неподкупного защитника. Они согласились с Турнепсом. Подсудимая все равно находится под подпиской о невыезде.

Турнепса трогали не только телесные прелести Букановой, а и то, что она была бедна. Да, так бедна, что это приводило в умиление. Он уже точно знал, что после кабинета они с той самой подсудимой Букановой двинут на базу, в служебную гостиницу «Фемида», обгороженную от простого люда зарослями водолюбивых лотосов. И он будет галантно угощать гражданку Буканову прохладным шампанским, шашлыком на мангале, золотистой осетриной.

И та будет млеть над всей этой прелестью под картиной художника Василия Перова «Охотники на привале». Как все же хорошо, что на свете не перевелись красивые, бедные женщины. Он уже знал из материалов дела, что гражданка Буканова «уважала» ветерана Морковенко за деньги, выставляла ему приправленную тональным кремом «Балет» грудь. Скорее всего, вечно пьяный сынуля Василий Морковенко очернял подсудимую, но для дела это показание было полезным.

Вера Буканова на прямое предложение судьи Турнепса поехать на чашку кофе в кафе «Фемида» согласилась сразу, ломаться не стала. У нее был ум. И она понимала, что откажись она от этого, будущий приговор станет суровым, её точно усадят лицом к параше. А тут? А тут не убудет от нее, чай не девочка.

В гостинице «Фемида» она вела себя, как надо, раскрепощенно. Прихлебывала шампанское, азартно грызла жесткий в подпалинах шашлык. Дошло дело до бразильской широкой, с колокольчиками, кровати. Вера не стала жеманничать, не зажимала зубами простынь, как та фальшивая Марина Колосова, а вела себя так, словно в производственном помещении, в том же «Фениксе». Но все же предупредила старика-судью. «Я ласковая, но у меня бывает клеммы перемыкают, плюс с минусом путаю».

Турнепс на эти слова мирно проворчал.

После довольно удачной постельной сцены, у Турнепса еще больше повысилось настроение. Опять наслаждались сухим шампанским. Явно помолодевший Турнепс наливал из серебряной бутылки, с отлетом локтя, как гусар. И расспрашивал Веру? Откуда она да и что?

- По глотку бургундского, по глотку, Верунчик! За нас!

Вера так же охотно отвечала. Мол, из таджикского города Куляб, там чурки совсем озверели, жгут русские дома. Вытесняют.

Она, насытившись и спьянев, машинально перебирала в руках столовые приборы, щипчики, мельхиоровые, тяжелые вилки, ложку для торта.

- Я прислугу отпустил, - Турнепс вяло развалился рядом в смешных, с русским орнаментом, трусах. После каждого своего опроса, он тянул свои жирные от еды губы и звучно чмокал Веру в розовую щеку. Это было отвратнее, чем постель с ним, но Вера терпела.

Короче говоря, допрос продолжался в гостинице «Фемида», но был он, по мнению Турнепса, душевным, интимным.

- А зачем ветеран Морковенко заявление в милицию подал?

- Зачем, зачем, жениться на мне хотел, одна дурь в голове, опилки одни, как у Вини-Пуха. Говорит, только лишь спать со мной будешь, а я тебе все имущество отпишу. Дом, облигации какие-то. Я… отказалась.

- Ну, вот ты деньги того… Взяла... Куда же ты их?

- Банку ананасов в сиропе детям купила… Пепси-колы… Больше ничего не успела. У меня деньги стырили. Я в кафешку зашла, в «Машу и Медведь», с парнем познакомилась, Олегом звать, знаете, Иван Иванович, кутнуть захотелось. Пирога с черносливом. Мартини. Я никогда не пробовала. А вы меня отпустите, не засадите? А, Иван Иванович?!

- Что ты, глупая. Кого люблю, того не бью. Давай, Верочка, так договоримся. Я тебя под чистую выпущу. Хотя это и трудно, все ж - ветеран. Сейчас на них молятся. Святые угодники. И помогать тебе буду, а ты станешь сюда приезжать, со мной. Станешь ведь?.. Ишь у тебя ладошка-лодочкой, станешь, Вер?

- Угу, стану, стану…

Умная Вера согласилась на заманчивое предложение «кататься, как сыр в масле». Пожилой судья Турнепс был еще мужчина ничего себе и, кажется, правду обещал взять под покровительство и свой контроль. Однако радость от этого была чем-то подпорченной. Червивой. И Вера Буканова в последнее время чувствовала себя грязной. Куда бы она не тыкалась, отовсюду шел от ворот поворот. Как говорил один ее знакомый сварщик Сергей Привалов, «вечный анус, полный амбец». Грязь намазывалась на нее слоями. И вот сейчас, когда Вера согласилась на выгодное предложение Турнепса, она опять почувствовала липкость, грязь и черноту. И эта беспросветная тьма проникла даже в кишки и еще дальше, куда только…

- Я помоюсь, - сказал она Турнепсу! Душ приму.

Тот, разомлевший, кивнул:

- Помолюсь? Ты что, верующая? Церковь посещаешь?

- Была, хотела спросить, как дальше жить? Отец Лукерий, он раньше звался Леонидом, в спортзале японское каратэ показывал, потряс мой локоть: «Извини, сестра, потом придешь, сейчас неколи, из епархии по электронке письмо пришло, к Троице портфолио на наш Храм готовить надо. На видео литургию снимать»... Помоюсь я, Иван Иванович?!

- Сделай милость. А я пока подремлю!

Турнепс отвернулся к стене, к «Охотникам». Засыпая, он подумал, что как все же хороша эта Вера, и как было бы здорово жить с ней всегда, видеть ее резное ушко, слышать бархатистый голос. И тело ее пахло сизым колокольчиком, который он встречал только в детстве, когда, упрятавшись от людей, сидел в усыпанном цветами овраге, торопливо читая книгу Роберта Люиса Стивенсона «Остров сокровищ».

Вера осторожно открыла дверь в ванную комнату. Сюда - только на цыпочках. На минуту она потеряла свои черные мысли. И даже вроде грязь отлипла.

Вера почему-то вспомнила старый куплет из мультфильма «Вот это жизнь, вот это счастье…» Но это была не ее жизнь. До этой жизни, как до Луны. Она боязливо оглядела ванную комнату, ее никелированный блеск, мрамор и малахитовую зелень кафеля, зеркала там и сям, чтобы зрить себя в полном объеме... Пушистые, наверное, персидские полотенца (кто только ими обтирается) целым рядом косметических приборов на толстых стеклянных полках, шеренги гелей, скрабов, притирок. Для чего, для кого? И сейчас она вроде вора. Даже тогда, когда она брала у Морковенко две рыжих пятитысячных, она не была в таком роскошном, чужом «анусе».

И еще в песне в песне той: «Ломать, крушить и рвать на части…»

Конечно, она и раньше предполагала, что существуют на свете дворцы с золотыми унитазами и кибернетическим подогревом, фарфоровым биде и прочей нежностью. Но все это было где-то за гранью, как в телеке.

Но, к счастью, эта минута прошла. И опять навалилась грязь, тина среди этой космической санитарии.

Вера оглядывала прелести, обдавая свое тело тугой водяной струей, надеясь на то, что выскоблит черноту и грязь на теле, и в кишках, и в розовой подбритой раковине внизу живота.

Вроде бы смыла, вроде бы. Вытерев всю себя и, накинув чужой желтый банный халат, она вернулась в прохладную комнату, к благодетелю Ивану Ивановичу Турнепсу.

Тот дрых уже на диване под картиной Перова «Охотники на привале».

Буканова, онемев, долго глядела на его опушенные птичьи плечи, покосившийся мешковатый живот, на рыжий волос, кольцами увивший плечо и кисть руки с крепкими еще стальными ногтями, когтями. Ей стало его жалко. На миг. Она вспомнила о том, как выбраковывали коров в Кулябе.

- Разве это птица? - сказала она сама себе. - Разве птица? Где его аспидные крылья? Это скунс, вонючее животное!

И дурно рассмеялась, не боясь того, что судья услышит.

Вера взяла телевизионный пульт, лежавший рядом с оголённой шашлычной рапирой на крае стола. И включила телевизор. Там, как в карточной игре, слоились человеческие головы. Она прибавила звук. Иван Иванович не просыпался, даже желтое веко не дрогнуло.

Вера выключила телевизор: вонючий скунс!

Дальше она сама себя уже не помнила. Её перемкнуло! Это был своего рода эпилептический припадок. Однако все же какой-то контроль в припадке был. Она видела себя со стороны, как в том же телевизоре. Как будто она сама вышла оттуда, из стеклянной стены плазменного телеэкрана. Да, она же сама - плазма. Левой рукой со знаком «плюс» Вера подгребла со стола первое, что попалось, темную вилку. Правой рукой со знаком «минус» она приподняла мёртвую, сонную голову Турнепса. Главное, не перепутать клеммы.

Неизвестно, говорила ли она это вслух. Или слова громыхали в голове, когда у соседей, у дяди Сережи Маклакова, разгружали кровельное железо.

«За старика Чингачгука (фиг ему, а не спать под одним одеялом), за пьяндалыгу Василия (он-то при чем), за Надьку в рванных колготках (будущую потаскуху), за Шеврона (откуда он взялся), за Прописку (фиолетовый ноготь Аглаи, еще три месяца «потерпите»), за горный город Куляб (пусть в чадру замотаются), за биде в розовых завитках (никогда его не иметь), за Олега с его уродами (дело прошлое), за это вот лягушачье дерганье Турнепса (самое что ни на есть настоящее).

Говорила? Шептала? Или в уме?

Она подняла тяжелую голову Турнепса. Действительно, мертвый сон.

- За это, за это, за-э-э-э-то?

- За что? – мелькнуло в голове.

А рядом с машиной, из которой мужики кидали жесть, ходил тот самый петух. Откуда он? Здесь-то откуда? В этой хижине дяди Турнепса. Ржавый, рыжий петух Маклаковых с сизыми, стальными, крыльями негодовал возле пурпурной шторы. Петух клекотал.

И петух тот с тем же железным раскатом громыхнул:

- Бр-ррр-рось!

Или «Брр-рысь!»

Вера откинула тупую голову Турнеспа. Вилка так же тупо упала на ковровую полосу у кровати.

Она туго зажмурила глаза. И тут же открыла их. Никого! Ей привиделось. Она спятила. Ни в углах, ни за вишневыми, королевскими шторами. В комнате никого не было, кроме сопящего Турнепса и ее.

Не помня себя, она кинулась в узкий коридор базы «Фемида». Вера испугалась не того, что вот сейчас она могла убить человека. А этого неоткуда взявшегося петушиного слова «Брррось!»

Выскочив на волю, Вера обмякла и увидела поднятый мост через канал, по которому они въехали сюда вечером. Мост это поднимался зелеными, рубчатыми электродвигателями.

- Бры-ы-ы-ысь!

Она увидела под ясным светом полной луны темные листы нераспустившихся лотосов. В воде цветы жили семейно, кулигами. И цветы тоже были в плену, как и она. Что ж выбор невелик: зажать нос и жить с Чингакчуком, ждать его кончины. Быть невольницей у Турнепса? Ждать, когда умалишенный инженер Воробьёв доведет до ума свою гильотину? В ветеринарном технаре девчата шутили: «Куда пойти, куда податься, кого найти, кому отдаться…»

Не-ку-да, не-ко-му.

Странно, но под действием этой живой шутки из прошлого, Вера стала оживать. Она огляделась и заметила за темным, неживым кустарником лодку, приткнутую к пологому берегу канала. Лодка была прицеплена. Вера подошла ближе и увидела, что цепь только накинута на толстый штырь, вбитый в землю. Она легко откинула светлое, вытертое кольцо на цепи. И прыгнула в лодку, едва не свалившись с нее. Тут только Вера увидела себя в гостиничном, желтом халате. Весел на дне лодки не оказалось, валялась чья-то шляпа, да запутанный клубок рыболовной лески, рваный поролон.

Ладно: пусть в халате, буду действовать ладонями, букашки всегда ползут медленно. Она опустила ладонь в воду и стала грести. Но лодка не страгивалась с мертвой точки, будто ее приклеили. Лодка – та же букашка, но крупнее.

Вера заработала энергичнее. Посудина стояла. И тут Вера заплакала, сползая на дно лодки. Плакала ли? Скорее выла, тоненько, как в какую-то хлипкую трубочку. И плач этот ее спас. Уже без слез, она увидела на небе лунный, шевелящийся диск. Словно там, на Луне шли невиданные, неслыханные события, вполне равнодушные к землянам. Странная мысль, уж не ли ражий рыжий петух ли слетел с Луны, в тот момент, когда она страстно желала ткнуть вилкой в жилистую шею Турнепса.

Петух тот не Турнепса спас, а её отшвырнул, как от чьих то роковых колес. Её спас. Бог? Провидение? И что? Остаются на свете Турнепс с Чингачгуком. Никто их не приструнит. И будут ее тело и её душу швырять, щелкать, гнобить с разных сторон. А Вера будет колоться иголкой, штопая Надькины колготы. И верить, как это в школе учили: «Взойдет она, звезда пленительного счастья».

Как же жить? Как жить?

А рядом с луной перемигивались звезды, будто передавая друг-другу важные известия. О ней. Точка-тире. Может быть, о той же деревенской птице, спасшей Веру. Она неожиданно поняла, что Букашка, это просто фамилия, а имя ее - Вера. И имя дается не просто так, а это марка, клеймо, провидение. И ей надо верить, несмотря на то, что рыженький поп-бюрократ снимает видео для портфолио. И ему пока не до Веры. Вера Буканова поднялась и вдруг увидела, что лодка качается, что она отчалила от берега, что отнес ее от причала легкий ветерок. От причала и от пленных лотосов, на середину канала. Куда этот канал ведет?

Тоже никто не ответит. Она опустила свою пригоршню в теплую, ласковую воду, ниже, глубже. И лодка уже слушалась её, с трудом, но слушалась. И уже было неважно «куда пойти, кому продаться». Главное: вода с живым теплом, там внизу спят, колышутся серебряные рыбы, а вверху влажный воздух пахнет доверчивой и чувственной, как и она сама, ночной фиалкой.