Лето
Впереди целое лето. Целое… лето...
Много солнца. Длинные, очень длинные, почти как в детстве, дни, и – короткие ночи. Июльские дожди. Уличные веранды. Споры до рассвета. Поцелуи на мостах. Под мостами. В скверах и парках. Поцелуи везде.
Самое глупое, что можно сделать летом – это уехать к морю. К морю надо улетать, как птицы, поздней осенью или зимой. А летом нужно наслаждаться опустевшим любимым городом. Ходить, гулять, пить, не пить… Знакомиться с девушками. Слушать музыку. На концертах и просто в плеере. И, кажется – вот-вот схватишь жизнь, поймаешь ртом воздух, сомкнёшь в объятьях. Именно летом так хочется жить полной настоящей жизнью.
Но что это такое, что это значит – полная настоящая жизнь?..
…просыпаться с утра и не знать, что будет… испытывать от этого радостное волнение… проживать каждый день как новый… всему удивляться и всё замечать… встать рано утром, проснуться утренней звенящей тишиной… и лечь спать далеко за полночь, с наслаждением растянувшись на ложе, уткнувшись в твои волосы, запутавшись в них… лечь с ощущением, что прожил не один день, а целую жизнь… будто это были мои последние сутки…
Разве стал бы я заниматься всем этим, если бы знал, что я здесь в последний раз?.. Зачем же я откладываю самое важное на потом?.. Я всё чего-то жду – какой-то нескончаемый Чехов – жду, что моя жизнь каким-то чудесным образом, сама собой изменится, произойдёт какой-то счастливый поворот, зигзаг удачи, вираж судьбы, оглянётся сама девочка-жизнь, улыбнётся, каким-то событием, нечаянной встречей. И всё наконец пойдёт как надо, подует правильный ветер с правильной стороны и понесёт корабль в открытое море…
А между тем, лето очень быстро и глупо проходит. Май, он ещё тянется, и думаешь: впереди целое лето. А наступает июнь, какие-то глупые встречи, работы, жара. И сразу – начало июля. Даже не заметил, как июнь пролетел. И надо спешить, хотя бы июль не упустить впустую. И от этого он бежит ещё быстрее, ещё неуловимее. А август – это уже осень. Её уже кожей чувствуешь, она уже в воздухе. Пусть не сама осень, а только её предчувствие, но от этого не легче. И получается, что опять я в это лето не успел пожить полной настоящей жизнью. Не успел пожить.
Либо мы проживаем и не думаем. Либо думаем и не проживаем. В первом случае всё происходит, но как бы не с нами. А во втором, не происходит, но с нами.
Скелеты за окном
Когда мне было три года, меня напугал мой старший брат. Мы жили на первом этаже, стояло жаркое лето восьмидесятого, високосного, года, он подошёл к открытому в московскую ночь балкону – в этой заоконной тьме, если приглядеться, уже можно было прозреть грядущую Олимпиаду и смерть Владимира Семёныча – и закричал, показывая рукой в темноту: «Скелеты! Скелеты!»
Я так испугался, что начал заикаться. Правда, врач говорил, что это у меня слова не поспевают за мыслями, и это пройдёт. Но я-то знал, что это от скелетов. Однако доктор оказался прав в том, что со временем прошло.
Потом брат напугал до смерти мою сестру. Тем же, густым, летом отец взял их с собой в какую-то экспедицию на Оку, в которую кто-то взял в свою очередь его самого – там была сложная цепочка. Перед экспедицией отец сломал ногу, но всё равно поехал. Ночью в палатке брат трижды просыпался с криками: «Не топите меня! Не надо!..» На следующий день он утонул в этой самой Оке, хорошо умея плавать.
Спустя семнадцать лет меня так же подозвала к окну девяностолетняя двоюродная бабушка моей будущей жены и, ткнув слегка дрожащей, как пламя свечи, рукой в сумеречную темноту, сказала: «Там они», – «Кто?» – не понял я. – Покойники», – сказала она буднично. И мне стало страшно.
Ну, может, не так, как в три года стало страшно скелетов за окном, заикаться снова я не начал. Но подумал: вот бабушка умирает… Она действительно умирала. После того, как её соборовали, как это часто бывает, процессы стали настолько стремительны, что не было никаких сомнений, счёт идёт на дни. Умерла она через два дня, не став опровергать нашу уверенность в невидимом. Перед смертью попросила сигарету, как солдат перед боем. Никогда не курив, умело затягивалась, ни разу не закашляла, смотрела на нас изумлённых, улыбаясь из лёгкой никотиновой дымки не своей улыбкой, не своими глазами.
Так вот, я подумал… бабушка умирает. И может быть, там за окном и правда покойники. Просто я их не вижу, а она видит. И ещё подумал, вспомнив скелетов за окном, может, и Лёша – мой старший брат – тоже тогда не шутил.
Старые пластинки
«Пластинки были настолько старыми, что уже никому ничего не напоминали».
Габриэль Гарсиа Маркес, «Море исчезающих времён».
Мне приснился проигрыватель «Юность». Та самая «Юность», коричневый «чемоданчик», который я никогда не уберу из своего сердца. Наш первый проигрыватель, made in USSR. Мы купили его вместе с пластинкой группы «Браво», и несколько дней голос Жанны Агузаровой не смолкал в нашей четырёхкомнатной квартире на первом этаже. Окна были открыты во двор, в лето. Так что во дворе, где играла наша «Юность», тоже не смолкал голос Жанны. Но это никого не смущало. Иногда народ даже подходил послушать. В основном праздно-благостного вида мужички, уже успевшие поправиться с утра и готовые к неспешному восприятию прекрасного. С другого конца двора Агузаровой вторил «Наутилус», «Ален Делон, Ален Делон не пьёт одеколон» (интересно, пьёт ли теперь Депардье?), и в обязательном порядке – группа «Кино». В общем, со всех сторон неслась новая музыка, новая музыка, новая…
Но во сне я слушал на нашей «Юности» «Смоуки», «Living next door to Alice», песню, которой столько же лет, что и мне. Это была моя любимая пластинка в детстве, такая синяя, как птица, гибкая, из журнала «Кругозор»… Я ставил её раз за разом, только и понимая разве что слово «Алиса», и в то же время понимая всё. Что-то рвалось навстречу этим звукам, за ними следом, туда, откуда они приходили, радостные и щемящие одновременно, где какая-то там Алиса чего-то там.
Чуть повзрослев, я полюбил Игоря Скляра и его хит тех лет «На недельку до второго я уеду в Комарово». Здесь уже все слова были понятны, чего не скажешь с уверенностью про общий смысл. Я пересмотрел кучу фильмов со Скляром. И даже телеверсию спектакля «Дон-Жуан, или Любовь к геометрии». Больше всего мне нравились «Мы из джаза». Песенка про старый рояль тоже была ничего, но сердце рвалось теперь не в туманную страну без широты и долготы, где жила-была Алиса, а в довольно реальное, как мне объяснили, Комарово, где можно «разом кораблём и водолазом»…
За девять лет до того, как родился Скляр, в 1948 году, посёлку Келломяки дали новое имя – Комарово. Вблизи посёлка, в нескольких километрах от станции, не доходя до Щучьего озера, есть кладбище, берущее свои истоки в начале прошлого века. На нём похоронены Анна Ахматова и Сергей Курёхин. Но я тогда всего этого не знал, ни про какого Курёхина не слышал, да и он тогда был ещё жив.
Песня про бывший Келломяки вскружила голову и затмила всё слышимое до неё. Но пластинки с ней у нас не было. Не было её и в продаже. Это сейчас всё можно скачать и послушать в интернете. А тогда нет пластинки, нет песни. Карауль её в телеэфире, как последний пионер…
Желанная пластинка стала для меня главным смыслом бытия. Каждый день я звонил в магазин «Мелодия» и узнавал, не появилась ли пластинка со Скляром. И вот однажды она появилась! Мы с моим другом Славкой, который из солидарности тоже полюбил «Комарово», помчались в «Мелодию», отстояли огроменную очередь и, прижимая к груди ценный груз (каждый свой), вернулись домой.
Дрожащими вспотевшими руками я открыл и включил нашу «Юность», установил отверстие в центре пластинки в небольшой блестящий металлический штырь по середине, напоминающего гончарный, круга, поднёс иглу… В первый момент мне показалось, что произошла какая-то ошибка и играет одна из пластинок шикарной маминой коллекции классической музыки, что это запел какой-то не известный мне дореволюционный бас, неестественно, по-шаляпински, растягивая каждый гласный звук.
Но запел почему-то те же слова: «На нееедееелькууу доо втооорооогооо яаа уууееедуу в Кооомаарооовоо…» Вторая версия была про космических пиратов, принявших обличье певца, но забывших поменять голосовой регистр.
Правда оказалась бесхитростней и прозаичней. Скорости «оборотов» пластинки и проигрывателя не совпадали. Нужную скорость наш проигрыватель не поддерживал. Чтобы хоть как-то привести Скляра в естественное звучание, приходилось докручивать пластинку пальцем. Выходило более-менее, но результат был переменным, как облачность, да и рука быстро уставала. Об удовольствии, само собой, речь не шла. Какое удовольствие, когда приходится помогать пальцем?..
У Славки проигрыватель был совершеннее, и у него Скляр пел своим голосом. Я пару раз ходил к нему послушать, но потом перестал. Вид чужого, незаслуженного, как мне казалось, счастья – ведь это я любил песню всем сердцем, а Славка так, со мной за компанию, – был невыносим.
С тех пор, я узнал, что бывает в жизни «не судьба». Как бы ты чего не хотел, это не случится, пока не придёт время. Ты можешь разбить свой лоб о стену, и это не приблизит тебя к цели ни на йоту. А можешь не делать ничего – и оно само приплывёт к тебе в руки. Это не значит, что ничего делать не надо. Надо. Потому что, возможно, как раз время пришло, и у тебя всё получится. Когда оно приходит никто не знает. Ни звёзды на небе, ни трещинки на пыльной дороге твоей жизни, ни цыганка с картами на Киевском вокзале. Возможно, оно придёт тогда, когда ты уже и не будешь этого хотеть. Чаще всего так и бывает.
Про самого Скляра одно время ходили ужасные слухи, что он зарезан в пьяной ресторанной драке. Даже называлось очень правдоподобное в своей точности количество ножевых ранений – восемнадцать. Услышав про это, я заперся в ванной, горько оплакивая заклание кумира.
Скляр, слава Богу, жив по сей день всем слухам назло. Винил постепенно стали заменять кассеты с магнитофонными лентами. Мы купили магнитофон «Электроника», со встроенным микрофоном, на который тайно записали наши застольные голоса в новогоднюю ночь 1990 года. Запись эта затерялась в суматохе лет. А жаль. Некоторые голоса с той записи уже не услышишь вживую.
Кассеты принесли с собой целое поле возможностей: их можно было отдавать в ларьки звукозаписи. Можно было стирать старые записи и записывать новые. Скляр уехал в Комарово навсегда, теперь я слушал только группу «Кино», альбом за альбомом («на нашем кассетнике кончилась плёнка смотай»). На место «Кино» приползли «жуки» из Ливерпуля; открылись «двери восприятия» из Лос-Анджелеса; наполнился водами и нездешним сиянием «аквариум»… Потом – страшно сказать – появились лазерные диски. Маленькие, удобные, «запилить» которые, как мы думали, невозможно.
Виниловые пластинки убирались всё дальше, пока не перекочевали на антресоль, а потом и вовсе сгинули в неизвестном направлении за ненадобностью. Разве что и находится время, что послушать их иногда во сне.
Прощайте, сны!
Посвящается С. М.
Если бы я был братом Крестовским, группа называлась бы по-другому.
Я не видел тебя три года. Ты повзрослела. Тогда ты была девочкой. Очень хорошенькой девочкой. Хорошенькой девочкой с задатками плохой. Бутон был закрыт. И вот он раскрылся. Ты предстала во всей красе. Тёмные каштановые волосы до самой попы. Пышные волосы до пышной попы. Немного пухлые губы. Карие глаза, никогда не глядевшие на меня, всегда чуть в сторону… Я смотрел на тебя, и что-то происходило с подачей кислорода в мои лёгкие и мозг. Я глупел на глазах.
Свидание длилось недолго. Как обычно, часа полтора. Стандартное свидание, во время которого я, как всегда, потерял это самое время. Как сосновую иглу в стоге августовского сена. Конец лета, конец игры. Полтора часа другой, неведомой и прекрасной, жизни. Счастливые боги, рождённые проекцией луча. Полтора часа, как тысяча лет и как одно мгновение. Время во тьме исчезает. Машет ручкой. Умирает, как в конце времён. Свет зажигается, и время снова шевелится. Выплывает из тьмы. Распятое время…
Мы с братом молча вышли на улицу из кинотеатра «Мечта», что на Каширке. Такой типовой советский кинотеатр, с красными изрезанными креслами.
На улице уже успело стемнеть. Это был последний киносеанс. Стояли последние августовские дни. Точнее ночи. От них уже веяло осенью. Скоро в школу, которую я так и не закончу. Сбегу в гущу самого начала ревущих девяностых. Отправлюсь в свободное плаванье по новой свободной жизни…
Мы всё так же молча сели в полупустой оранжевый автобус, и молча покатили по ночной земле домой. Говорить не то что не хотелось, а просто было невозможно что-либо говорить. Мы даже не смотрели друг на друга. Прятали глаза долу, отводили в сторону, за окна автобуса. Видеть друг друга было невозможно, как и говорить. Видеть друг друга значило быть здесь, а не там.
За стёклами мелькали дома, улицы, редкие прохожие. И всё какие-то блёклые краски. Так и хочется написать: блёклые краски реальности. Звучит вычурно и фальшиво. Но именно так я тогда и подумал. Слово в слово.
В этих блёклых красках мы доехали до своей остановки. Потом ещё минут десять плелись пешком. Не говоря ни слова, разошлись по своим комнатам и легли спать.
Мама успела сказать, что звонила Таня и просила перезвонить, когда бы я ни пришёл, в любое время. Мама очень точно передала Танины слова. С правильным акцентом, ударением и подтекстом. Даже удивительно. Наверное, мама хотела, чтобы я перезвонил. Ей нравилась Таня.
Ещё совсем недавно я звонил ей по телефону и не дышал. Через какое-то время осмелел и дышал. Помню, как долго репетировал свой первый разговор. Режиссёром была старшая сестра, поводом – шариковый дезодорант, который я хотел Тане подарить. Часами простаивал зимой в её подъезде и ждал. Дожидался, говорил какую-то ерунду и уходил домой несчастно-счастливый одновременно. Приходил в школу со значком, из которого был вынут какой-то винни-пух и вставлена её фотография с надписью «Мадонна». Да, было и такое…
А потом появилась ты. И я забыл про Таню в един день и час, будто её и не было вовсе. Будто у меня открылись глаза. Я бегал к тебе на свидания десятки раз. Водил друзей и после жалел об этом, потому что они ничего не понимали. Места встреч менялись. «Орбита», «Пионер», «Мечта»… Мир стал тесен, мир измельчал и свёлся к коробке типового советского кинотеатра с красными изрезанными креслами. И всё перевернулось с ног на голову. Теперь звонила Таня.
Я кивнул маме и пошёл спать.
Сон рождает красавиц. Мои ночи прекраснее ваших дней... Ты будешь моей, пока не забрезжит заря. Я окончу школу, поступлю во ВГИК и стану великим режиссёром. Как Тарковский. И когда меня выгонят из страны, я эмигрирую во Францию, напишу гениальный сценарий, который захотят купить все киностудии мира. И я соглашусь, и сниму по нему фильм. С одним условием. Главную роль играть будешь ты.
Ты будешь влюбляться в меня постепенно. С каждым днём съёмок… как по ступенькам босиком вверх… босыми ступнями по ступенькам… всё больше и больше… всё дальше и дальше… убегать в меня… пропадать во мне… Сначала ты даже не будешь этого замечать. Какой-то маленький чернявый русский… Но сценарий, какой сценарий!.. Как он мог так понять женщину?.. Проникнуть в самую суть… Понять меня... Как будто давно меня знал… Мои самые сокровенные тайны… Будто этот сценарий – личное послание мне. Откуда узнал, как подслушал?..
Так будешь думать ты, будто Джульетта веронской ночью на балконе. И от этого несоответствия сценария и меня, ты начнёшь приглядываться ко мне. И открывать. А я никак не буду себя проявлять. И ты будешь думать: что же это за русский такой, не обращает на меня внимания? И в последний день съёмок… Нет, на премьере, в Каннах, мы будем подниматься по красной дорожке…
Вы, чтущие сейчас эти строки, не поверите, но я увидел её снова спустя двадцать лет. В канун третьего срока Путина, я к вящему своему удивлению, вычитал в Интернете, что она ждёт меня ровно в два часа дня в одном из кинотеатров на окраине.
Я отменил работу, выдумав чушь несусветную, но поскольку о моей обязательности ходили легенды, никаких препон не возникло.
С трудом найдя нужную улицу и дом, я увидел типовой советский кинотеатр из моего детства. Даже не думал, что такие ещё сохранились. Кинотеатр носил имя далёкого русского города у самого моря.
Войдя вовнутрь, я решил, что произошла какая-то ошибка. Моему взору предстал вещевой рынок. Маленький «Черкизон» в фойе бывшего кинотеатра. Всё, чуть ли не до потолка, было завешано дешёвым китайским шмотьём. Кругом одни одежды. Я прошёлся, глупо озираясь по сторонам, как человек, который что-то потерял. Там, где, как подсказывала память, должна была находиться дверь, я зарылся в одежду, отодвинул… просунул руку… И – о, чудо! За одеждами оказалась та самая, заветная дверь. Моя рука нащупала, а затем и глаза увидели, круглую потёртую ручку с мордой льва. Такие же были у меня дома. Не веря во всё происходящее, я потянул ручку на себя: и дверь открылась.
Зал был пуст. И полон красными изрезанными креслами… Но не успел я туда заглянуть, как воздух за моей спиной сгустился и явил женщину. Она была, подстать всему, не из нашего времени. То есть из нашего (чьё же оно, если не наше?), но не сегодняшнего. Её отчётливо выдавала неимоверная причёска на голове.
Женщина (тётушка?) промычала, на манер космических пиратов из понятно какого фильма, что-то про билет и кассу. И, действительно, среди одежды рядом со стеклянным завешанным входом, притаилось маленькое оконце кассы. Я подошёл, попросил один билет на дневной сеанс. В окошке назвали какую-то смешную, нестандартную сумму. Я протянул смешные деньги. Руки слегка подтрясывало. И зажмурил глаза. Билет!.. Билет был из тонкой сероватой бумаги. Чёрным на сером, помимо всего прочего, стояла цена: 40 копеек…
Я вернулся в зал. По-прежнему, кроме меня здесь никого не было. Неуверенно прошёл и сел в самый центр. В зале было холодно. А кресла… кресла оказались маленькими, жёсткими и очень неудобными.
Я всё оглядывался, думал, сейчас придут и выгонят… Но свет погас, и время помахало мне рукой и начало блекнуть.
Я не видел тебя двадцать лет…
***
Я вышел из кинотеатра при свете дня. На землю лились, яростно били в неё лучи яркого весеннего солнца. Окраина Москвы была по-своему очаровательной и полной тайн. Пробегали коты и кошки. Лениво лаяли дворняги, неслись авто, над головой шумели голуби, спешили прохожие…
Что я увидел? Наивный фильм, сейчас уже не очень смешной и не особенно трогательный. Фильм, который мне было скучно смотреть. Фильм, который я не досмотрел до конца. Но девочка-то хоть всё так же прекрасна? Да и девочка уже не та… Нет, хорошая девочка. Но уже не та. Время колдует и над целлулоидной вечностью.
И вспоминал я сейчас почему-то Таню. И тот вечер: просила перезвонить, когда бы ни пришёл, в любое время…
Я с ней даже не целовался ни разу. Видел, как она целуется с другом брата. У нас дома на вечеринке, в полутьме и медленном танце под «Скорпионз». Мы танцевали медленные танцы под «Скорпионз»… А сам – ни разу.
У Кубрика есть фильм, название которого я всегда путаю, то ли широко открытые глаза, то ли закрытые… Как, оказывается, легко перепутать закрытые и открытые глаза.
Странно… набившая оскомину строчка: что имеем не храним, потерявши плачем, в переложении Булата: чего не потеряешь, того, брат, не найдёшь… Нет, даже не это. А вот что. Наше прошлое, бывшее когда-то таким блёклым, с течением времени превращается в не наше кино. В не наши сны. И расцветает нездешними красками.
Странно, что собственное прошлое может быть несбывшимся.