Примерно три года назад в районном центре Верхне-Вышкинске затеяли провести предвыборную кампанию. Стояла ранняя весна, и чиновники хотели организовать мероприятие по всей форме, чтобы выборы прошли как бы в унисон пробуждающейся природе. В конце концов, каждый, наверное, знает, как откликается душа на потоки хлынувшего с небес весеннего света. Поэтому не стоит осуждать городских администраторов, которые под влиянием обстоятельств вообразили себя высшими духами, прогуливающимися в райском небесном саду, а затем спустившимися по лазурным ступеням вниз, к людям. Что и говорить, намерения городских чиновников были созвучны весне; однако события, последовавшие за этим административным порывом, оказались столь необыкновенны, что заслуживают отдельного рассказа.
Итак, довольно далеко от районного центра (но входя в его территориальное ведомство), среди болот и хилого засыхающего леса лежала, может сто, а может двести лет деревня Елкино. Наскоро оглядев кривые и косые домишки, случайный зритель мог бы усомниться: точно ли в этих ветхих, почерневших от времени и вросших в землю жилищах живут люди? Низкие и мутные оконца ничего не отражали; а в тех домах, где стекла отсутствовали, проемы были заколочены досками.
Кривые и маленькие палисадники во всякое время года имели унылый и запущенный вид, а дороги в Елкино не было вовсе. Вместо дороги деревню пересекала неширокая вытоптанная тропа, покрытая почерневшим весенним снегом.
Примостилась деревня на самом берегу безымянного озера, которое, по случаю весны, было покрыто выступившей на поверхность льда талой водой серого, как небо, оттенка. Возможно, небо, вода и строения на берегу заключили между собой союз – соглашение безмолвия и равнодушия, которыми заведовало неподвижное, как талая вода, время.
Вот в эту деревню и было принято решение отправить накануне выборов своего рода административный десант.
Возбужденные новой перспективой, красные от порывистого весеннего ветра, четверо чиновников, провожаемые на маленьком служебном аэродроме пятым, уселись в вертолет и, стараясь унять невольную тревогу, принялись глазеть наружу. Через несколько минут шум пропеллера оглушил путников, и они притихли и отвели глаза от окон. Никто из администраторов прежде не летал на вертолете; вертолет, по совести говоря, казался им безопасным, как стрекоза. Однако, очутившись внутри машины, все четверо перепугались, как малолетние дети, а один из них – спортивного вида человек с загорелой бритой головой и в короткой кожаной куртке, даже задрожал и несколько раз стукнул зубами. Звали испуганного администратора Володя Туклинский (вне служебного кабинета чиновники обращались друг к другу на «ты», если, конечно, их ранг позволял такое взаимное панибратство).
Увидев смертельный испуг товарища, трое его коллег немного приободрились.
– Не ссы, Вовик! – перекрывая шум, крикнул сосед. – Все болото наше, ну?
К сожалению, подобные шутки были в ходу между верхне-вышкинскими администраторами. Каким-то образом они придавали этим людям уверенность в собственных силах и, помимо прочего, создавали иллюзию того, что их действия не бессмысленны и даже полезны.
Однако, разобрав слова поддержки, Володя, Владимир Николаевич Туклинский не приободрился. Ничего не говоря и стараясь унять дрожь, он бросил на товарищей угрюмый и тоскливый взгляд. Кто-то нервно засмеялся, кто-то невнятно и отчаянно выматерился, прикусив язык, – но скоро все затихли. В небе глупости линяют, как старое белье, – чиновники довольно скоро в этом убедились.
Покружив над Елкино, вертолет едва не высадил пассажиров, как папанинцев, на льдину. Но, усмехнувшись такой перспективе, летчик все же посадил машину на твердую землю в полукилометре от деревни. Затем, дождавшись, пока седоки выгрузятся, условился – по телефонному звонку – вернуться за ними ориентировочно к вечеру следующего дня.
Постучав по земле ногами, обутыми в ботинки импортного производства, гости огляделись. Встречала их собака, лишенная хвоста – серая, как комья подтаявшего снега, и в неприятных проплешинах. Никто из пожаловавших в Елкино не выразил к животному расположения, и, почувствовав это равнодушие, собака удалилась, оставляя на влажном снегу небольшие следы.
Отсутствие встречающих почти не задело Верхне-Вышкинских администраторов. Все четверо испытывали огромное облегчение от удачной посадки, к которому примешивалось что–то вроде гордости. Дело в том, что чиновники, неизвестно почему, ощущали себя почти героями, совершившими рискованный и даже отчаянный поступок. Эти приятные переживания и заслонили от них тот факт, что, не считая собаки, на площадке им не встретилось ни единой живой души. Между тем предупреждение о прибытии представителей власти было вовремя передано по междугороднему телефону и принято лицом неизвестного пола, как выразилась их секретарша Калерия Георгиевна.
– Не поймешь, – объяснила она недовольно. – Бас мужской, но вроде сказала о себе в женском роде: мол, все поняла, передам…
– Так и сказала? – усомнился один из членов делегации Валерий Петрович Парсук.
– Примерно. Но в основном нукала. В ответ на всю информацию «ну» да «ну». Как на скачках! – внезапно разозлившись, заключила секретарша.
Так или иначе, встречающих было не видно.
В воздухе разливался запах талой воды и глухой неистребимый ни зимой, ни летом дух навоза.
– Интересно, – тонким голосом спросил Владимир Николаевич Туклинский, – где у них здание администрации?
– В избушке на курьих ножках, – реагировал Парсук.
– Вообще, – приходя в себя, задал вопрос администратор, – вы уверены, что нас привезли куда надо?
– Поселок Елкино, если верить карте, – пожав плечами, сказал самый молодой из делегации Дима Мякишкин.
– Должно быть, здание администрации, – повторял Туклинский, словно старался сам себя уверить, что рай – существует. – Быть такого не может, чтобы не было администрации…
Все трое бросили на него презрительный взгляд. Паника, которая еще никому на свете не помогала, охватила Владимира Николаевича Туклинского почти как давеча в вертолете. Его товарищи чувствовали, что бедняга того и гляди опять застучит зубами.
Старший из гостей – ветеран отдела режима Игнатов Тимофей Бугреевич – оглядев снежный пустырь, сделал замечание:
– Территория ничем не огорожена.
Загадочное наблюдение, впрочем, осталось без ответа.
Короткий путь до деревни пришельцы одолели в молчании. Единственная улица – протоптанная тропинка, пересекающая деревню с юга на север, показалась чиновникам не подходящей для ходьбы. Но делать было нечего – пришлось кое–как проковылять до самого крепкого дома – избы–пятистенка, в котором, по предположениям гостей, вероятно, и размещалась поселковая администрация.
– У каждого свои обычаи, – неуверенно заметил Дима Мякишкин.
Изба-пятистенок не производила впечатление жилого дома. Но все-таки, поколебавшись, пришельцы вступили на крыльцо и стукнулись в дверь. На стук никто не отозвался, но дверь отворилась и впустила администраторов в темный проем. Приглядевшись к полутемной горнице, установили, что не ошиблись: скорее всего, глава поселка тут и располагался. Он сидел за некрашеным столом боком к вошедшим и не сразу услышал, что в комнату пожаловали гости.
– Здравствуйте, – голосом густым и солидным приветствовал человека за столом Валерий Петрович Парсук. – Принимайте незваных гостей!
Чиновнику показалось, что такой тон – с ноткой народного простодушия – самый подходящий для данных обстоятельств. Правда, получилось немного глупо с «незваными гостями» – ну да хозяин едва ли обратил внимание на эту неловкость. Он сидел в прежней позе, свесив на грудь нечесаную голову, и словно что–то разглядывал на поверхности стола.
– Такие тут обычаи, – взволнованно шепнул Дима Мякишкин на ухо Туклинскому.
В ответ Владимир Николаевич неожиданно и отчетливо застучал зубами.
Выступив вперед, Парсук объяснил цель визита. План прост: встретиться с потенциальными избирателями, поговорить по душам, рассказать – коротко, но с соответствующими примерами – о человеке, за которого, как они надеются, проголосуют жители данного избирательного участка. Затем – короткий отдых, ночлег в гостинице, а завтра к вечеру – домой. До новых, как говорится, встреч!
Закончив импровизированное выступление, Валерий Петрович облизал губы и посмотрел на человека за столом. Тот сидел по-прежнему молча, и некоторое время посетители слушали, как в темные окна, точно волны, бьют порывы ледяного весеннего ветра.
Ветеран режима Игнатов высказался громко и без обиняков:
– Нездоров, либо помер. Бывало дело…
Так, незаметно, наступил вечер, и оцепеневшие от усталости и недоумения гости совсем было собрались покинуть странный дом, да не тут–то было. В горницу потихоньку начали входить люди, иные даже с ребятишками, которые знай себе отворачивали от пришельцев бледненькие, слабо светящиеся в сумраке физиономии.
Появление молчаливых людей сопровождалось шуршанием валенок о деревянный пол, затем комната наполнилась и голосами. Говорили люди преимущественно на неизвестном языке, быть может – на местном диалекте. Чтобы разобрать хоть слово, требовалось огромное напряжение. Так, Туклинский расслышал странную жалобу небольшого мужичка, жавшегося к стене. Тот, перемежая речь таинственным курлыканьем, все-таки рассказал, что у него укатились глаза, оба глаза… («Видать, – подумал Туклинский, – в регионе нету ни одного окулиста».)
Мужик тем временем говорил степенно и равнодушно: с горы глаза покатились, под кедр укатились, через поваленное дерево перекатились.
– Мы, со своей стороны, – тонким голосом вставил Владимир Николаевич Туклинский.
Ему очень хотелось помочь несчастному, который, насколько понял чиновник, с трогательным простодушием описывал историю своей слепоты.
Мужик замолчал и, наконец, повернул к Туклинскому лицо. Владимир Николаевич отшатнулся. Сумрак внутри дома и бледная луна за окошком сыграли с беднягой Туклинским страшную шутку: чиновнику почудилось, что на него смотрит человек, из глазниц которого свисают клочья пожелтевшего мха. Не отличающийся мужеством, Владимир Николаевич прикрыл глаза дрожащей рукой.
– Игра света и тени, – повторял он сам себе.
Излишне говорить, однако, что подобные утешения немного стоят – тем более, когда окружающая обстановка словно накапливает тревогу и сгущает мрачные ожидания. Туклинский и его товарищи не могли не заметить, что в просторной горнице сделалось так тесно, что стало трудно дышать. Спертый воздух густел и, непонятно почему, наполнялся запахами гниющей болотной травы, водорослей, талой застывающей воды. К путанице ароматов надо прибавить неразборчивые речи набившихся в избу людей (будь гости–администраторы чуть наблюдательнее, они заметили бы в этих речах сходство с гулом весенней воды, скользящей под мутным льдом).
Так или иначе, чиновники утратили присутствие духа. Они испуганно озирались, пытаясь держаться вместе, но новые фигуры, безостановочно прибывающие в избу, скоро разделили их. Не прошло и нескольких минут, как Туклинский, Парсук, Игнатов и Мякишкин оказались каждый один на один с темной загадочной толпой, напоминающей озеро, слабо колеблемое ветром.
Напоследок, вероятно, не мешает прислушаться к речам людей, толпившихся в избе, тем более что в их мутном говоре время от времени проступали отдельные знакомые слова и даже целые предложения.
Понятно, что сами сгинувшие чиновники никаких свидетельств или пояснительных записок не оставили…
Елкинцы – а кто иной, как не жители древнего поселка набились в дом, чтобы поглазеть на незнакомцев? – толком не поняли, кто к ним пожаловал. Они мяли пришельцев и тянули их к мутным окнам, чтобы установить, прозрачны ли их тела, видна ли сквозь кость – кость, или сквозь мозг – мозг. Нам, естественно, невдомек, что может существовать подобный способ оценивать человека – но не мешает иметь в виду, что у каждого сообщества свои правила и привычки.
Итак, подтащив пришельцев к оконцу, они не обнаружили в их телах ни прозрачности, ни крепости. Гости были, как кисель, сваренный из болотной воды, и расползались в руках елкинцев. Столкнувшись с таким феноменом, местные жители обменялись курлыканьем и неодобрительными замечаниями.
Чуткое ухо могло бы уловить:
– Хозяин объедки дарит.
Двое старых елкинцев, с невидимыми пальцами и сухими, как прутья, руками, остановились в дверном проеме и с шуршанием вдыхали густой воздух избы.
– Объедки хозяин дарит, – говорил один, открывая невпопад пустой рот.
– Дарит объедки хозяин, – говорил и второй, шевеля невидимыми пальцами и вертя головой, покрытой крепкими древесными наростами.
– Покойники, как палые листья, – напевал потихоньку человек с руками-прутиками. – Сладкие листья, вкусный мох…
Незаметно около двух елкинских мужиков вырос третий – маленький, как мальчонка, – и принялся жаловаться, что у него в животе выросла гора изо льда.
– Гора кости искрошила, брюхо лопнуло, – жаловался он и кашлял, и плакал, роняя на пол небольшие серые льдинки.
Близился рассвет.
Человек, из глаз которого свисали клочья мха, в который раз пожаловался, что глаза его всю ночь ходили–бродили неведомо где, до луны дошли, воды напились из колодца луны, на лугу паслись, как олени, до горы дошли, а лунная гора не наша гора, ее ни объехать, ни обойти…
Вместе с рассветом голоса елкинцев становились глуше, и, в конце концов, в комнате раздавалось едва слышное гудение, мертвое курлыканье, шелест.
Неожиданно заметили, что Владимир Николаевич Туклинский захрипел, сел на пол и выпустил из сизых губ тонкую слюну.
– Покойник помер! – радостно вскрикнул крохотный мальчонка и чуть было не заплясал на месте – да мешали другие елкинцы, напирающие со всех сторон.
– Помер, помер, один покойник помер, теперь его зовут Подобно Мертвому Листу Умерший Покойник, нет, не так, курлы-курл-крл…
В конце концов, елкинцы до того расшумелись, что изба, хотя в это и нелегко поверить, задвигалась и закачалась, как кораблик, подхваченный течением, или как Избушка-на-курьих-ножках.
Можно ли представить эту поразительную картину? Тающая луна освещает разбитую дорогу и озеро в черных подтеках талой воды, на берегу которого лежит мертвый поселок, заваленный липким снегом. Клубы утреннего тумана, как небесные звери, пожаловавшие на землю, осторожно пробираются между вросшими в ледяную почву домишками. А посередине этого безмолвного покинутого мира ворочается изба, разбрасывая комья талого снега!
Но труднее всего представить людей внутри деревянного дома. Коричневые, в перьях сухой травы, клочьях мха, с тонкими, как прутья руками, с прозрачными пальцами – они не похожи на нас, однако, как и мы, нуждаются в пище, и знай себе двигают в сумерках широкими пустыми ртами.