Окончание
Последними, около девяти вечера, уходят шаферы. Им пришлось задержаться чуть дольше остальных, помочь новоиспеченному супругу привести все в надлежащий порядок. Со вздохом облегчения, в данной ситуации вполне простительном, ван дер Эйк захлопывает за ними дверь и спешит вернуться в гостиную.
Свадебное застолье утомило и порядком вымотало Рогира. Хотя длилось не более полутора часов. Но ему эти девяносто минут показались вечностью. Неужели так трудно понять, что молодым сейчас не до гостей? Присутствовали все те же лица, что и на церемонии венчания. Да еще старуха Лилиан ван дер Эйк... Чокнутая клептоманка! Девяносто три года зимой стукнуло, собственного имени не назовет без подсказки, а все никак не уймется. Да, видно, горбатого могила исправит.
Рогир ван дер Эйк со злорадством вспоминает, как старая карга запихивала в сумочку столовые приборы, не ведая, что он загодя обо всем побеспокоился — вместо серебряных ножей и вилок положил мельхиоровые.
А дяди с племянничком! Наблюдать за процессом их насыщения оказалось натуральной пыткой. Как назло, вся троица устроилась аккурат напротив. Изысканный говяжий гуляш они умудрялись смешивать с рыбным waterzooi и хлебали эту жуткую тюрю, похрюкивая от удовольствия.
Шаферы тоже хороши. Присосались к даровой выпивке, будто сроду сидра не пробовали. По крайней мере утешительно, что на вине он догадался сэкономить. Сколько бы эти мордовороты его выхлестали — представить страшно...
Все-таки с количеством приглашений вышел явный перебор. Вполне можно было без некоторых субъектов обойтись. Хотя бы без придурковатого Жан-Клода. Весь аппетит испортил подлец. То и дело сморкался в накрахмаленные салфетки. Из чистого льна, между прочим, салфетки. А когда не сморкался — ронял зеленые капли прямо в свое отвратительное месиво из гуляша с супом.
Одно светлое пятно — речь старшего родителя Ханхен, господина Альберта. Замечательно говорил, трогательно, от сердца. Патриотично даже. Могли ли, дескать, они с Людвигом мечтать о столь завидной судьбе для любимой дочурки? Еще каких-нибудь два месяца назад подобный союз был бы невозможен. Ибо нет ничего труднее, нежели победить людскую косность, въевшиеся в плоть и кровь общества пагубные предрассудки. А ведь по сути речь-то идет о норме. Не более и не менее. Борьба с врожденными поведенческими инстинктами — дело заведомо бессмысленное, обреченное на провал.
Тем не менее, еще совсем недавно большинство населения принимало такого рода безобидные особенности в штыки. Готово было ополчиться на всякого, кто не вписывался в рамки замшелой морали... Но разве хоть у кого-то из присутствующих есть сомнения в том, что такой человек, как Рогир ван дер Эйк, сумеет стать достойным супругом и составить счастье их с Людвигом дочери, малышки Ханнелоры?.. Насколько же удачно сложилось, что именно теперь, когда соответствующий закон прошел обе палаты и утвержден Его Величеством, когда последние препоны на пути к счастью Рогира и Ханнелоры пали, их дети решились связать себя нерасторжимыми узами брака! Короче говоря, да здравствует торжествующая толерантность и европейские ценности! Слава Брюгге, слава Бельгии, да пребудет во веки Свободная Единая Европа!
Вот такую вот речь толкнул дорогой тесть. Хорошо получилось. По ходу даже убогонького Жан-Клода по щеке потрепал — сами, мол, видите, ничего страшного и не противно нисколько...
Жаль только, что Корнелия-Вильгельмина все это время глупо хихикала. Дура дурой. Право слово. Нет, придется все-таки отказать этой толстухе от дома. Ханнелора возражать не станет. Да и не сможет — подумаешь, школьная подруга! Семейная жизнь, она ответственность предполагает. Отныне у них все пойдет по-другому. Иначе пойдет. А подруги... Что ж, подруги — дело наживное. Новых найдем, лучше. И не таких жирных.
Зато сама Ханхен — просто чудо! Настоящее сокровище, бриллиант чистой воды. Сидит, улыбается... Никакого раздражения, ни полсловечка упрека, полное самообладание. В ответ на любой тост, любое пожелание, даже и сдобренное неуместными колкостями и намеками (один из шаферов отличился!), — милая, исполненная доброжелательности улыбка. Вкупе со спокойной непринужденностью — величием даже! — осанки. Как и должно быть. Как и положено. Именно такая хозяйка и нужна дому ван дер Эйков. Молчаливая выдержка, пленительная грация и достойная медицейской Венеры безмятежность в любой жизненной ситуации — оптимальное сочетание качеств для идеальной супруги.
Рогир с нежностью думает о своей нареченной, о своей драгоценной супруге. Еще тогда, во время самой первой встречи в приозерном парке, когда всемогущему случаю угодно было их познакомить, он почувствовал, что в душе его вспыхнул пламень, доселе неведомый. Что заставило его подойти к Ханнелоре? Внезапный порыв? Любопытство? Пустая прихоть? Нет, больше, чем порыв, любопытство или прихоть — судьба!..
Испуганная неожиданным появлением незнакомца девушка смотрела на него не без некоторого смятения, даже со страхом. Страхом, подобным тому, что овладевает неосторожным путником, когда бедняга, тщетно борясь с головокружением, заглядывает в таинственные глубины пропасти, внезапно разверзнувшейся прямо перед его ногами. И вот, увидев это смущение, этот сердечный трепет, Рогир ясно осознал, что после соответствующей огранки алмаз сей засверкает под стать великолепному «Санси» или легендарному «Кохинору»; и уж по крайней мере, ярче любого раритета «Де Бирс». Осознал и протянул Ханнелоре стебелёк белого асфоделя...
Но довольно грез. Любимая уже наверняка его заждалась, готова принять на ложе наслаждений своего законного повелителя, своего Шахрияра или, лучше сказать, своего Абу Бакра аль-Багдади.
У них обоих впереди — целая ночь любви. Первая ночь настоящей страстной любви.
И Господь свидетель, он, Рогир ван дер Эйк, ждал сего вожделенного момента с воистину стоическим терпением!
Последний раз окинув взглядом гостиную — все ли в порядке? — Рогир направляется к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж. Едва ли не всю площадь его, за исключением двух крошечных туалетных комнат, занимает самое обширное помещение родового дома ван дер Эйков — спальный покой. Дверь его слегка приоткрыта, но ни малейшего лучика света не вырывается наружу. Рогир бесшумно проникает вовнутрь и останавливается, завороженный чудесным зрелищем...
Три четверти пространства старинной опочивальни отведено под брачное ложе — широкое и приземистое; четыре витые колонны резного красного дерева поддерживают балдахин из темно-лилового бархата; края его собраны в тяжелые складки и подвязаны золотыми шнурами с массивными серебряными кистями. Тончайшее батистовое белье, непомерно огромное стеганое одеяло, пышные атласные подушки, покрывало бесценной золотой парчи, небрежно откинутое в изножье кровати, — благоухают ароматами лаванды, мирры и сандала. А там, среди всего этого восточного великолепия, словно драгоценная жемчужина в перламутровой раковине Margaritifera, покойно возлежит молодая супруга его, предмет сокровенных мечтаний, источник божественно одухотворенного вожделения...
В углу, справа от входа, висит большое антикварное зеркало в бронзовой раме эпохи Габсбургов; оно расположено таким образом, чтобы лунный свет, струящийся в окно, отражался от древнего венецианского стекла и падал как раз на изголовье брачного ложа. Бледные лучи печальной Селены, дважды преломляясь в оконном и зеркальном стеклах, придают окружающим предметам романтический мертвенно-зеленоватый оттенок.
Рогир ван дер Эйк приближается к кровати и устремляет пламенный взор на Ханнелору. Затаив дыхание, разглядывает он безупречный абрис бледного покатого лба, смотрит на тонко очерченный нос с ноздрями самой совершенной лепки, на чувственные губы, даже и сейчас чуть тронутые легкой улыбкой, сулящей — он в этом уверен! — восторги неземных наслаждений; смотрит на густые пряди белокурых волос, сверкающим нимбом разметавшиеся по черному атласу подушки, на беломраморную кожу лежащей поверх одеяла руки с полупрозрачными, благородного воскового оттенка пальцами... Смотрит и не может налюбоваться пленительной красотой своей избранницы. Право, разве хоть одна дева во всей Бельгии может сравниться с его Ханнелорой? Да что там — Бельгии! Неужто еще у кого-то в мире сыщется подобная строгая соразмерность членов, гармония и непередаваемая прелесть пропорций? Возможно ли у кого-то в целом свете найти столь же роскошные бедра, напитанные сладострастной негой лядвеи и пробуждающие рой нескромных желаний перси?..
Глаза Ханнелоры закрыты, она будто бы спит, раскинувшись в исполненной тихой истомы свободной позе. Словно и не замечает молодого супруга. Но едва заметный изгиб губ, сложенных в очаровательную улыбку, убеждает Рогира, что любимая чувствует его присутствие, не может не чувствовать; он быстро сбрасывает одежду, скользит под одеяло и впивается в уста избранницы своего сердца... О, сладостный миг вожделенной близости!..
***
Творится нечто несообразное. Жители Брюгге в недоумении. От веку заведенный порядок нарушен. И нарушен самым неподобающим образом. Куранты Белфорда, не знавшие до сей поры поломок и сбоев, зазвонили в полночь. Как такое возможно? Разве не обязаны они молчать с последнего вечернего часа до первого часа утреннего? Разве есть у кого-то право тревожить мирный сон обывателей Брюгге? Но сейчас точно приблудный нечистый дух вселился в дивно отлаженные механизмы курантов — все сорок семь бронзовых колоколов древней сторожевой башни трезвонят почем зря, отбивая без всякого ладу странную, неслыханную прежде плясовую мелодию! Гудящие звуки стремительно несутся по узким улочкам, гулким эхом отражаются от стен домов, заставляют тонко дребезжать оконные стекла...
Впрочем, не стоит дольше задерживать внимание читателя на этом происшествии. Дело в том, что никто так никогда и не узнает, чем была вызвана и что, собственно, означала описанная полночная неурядица. Как не узнает и того, что же на самом деле стряслось с безупречными некогда брюггскими Glockenspieles, ибо на следующий день никаких поломок в их механическом чреве обнаружить не удастся. А потому — прочь от Дозорной башни и ее спятивших валов, колес, противовесов и шестеренок; возвращаемся назад, в родовой особняк ван дер Эйков на Philipstockstraat.
Тем более Рогир ван дер Эйк не слышит колокольного безобразия, он — в ванной комнате, принимает душ.
Ровно в 12.05. хозяин заканчивает с водными процедурами, тщательно вытирается махровым полотенцем и, обвязав его вокруг пояса на манер набедренной повязки, выходит в коридор. В доме прохладно, но это обстоятельство его не смущает; он спускается вниз и направляется в продолговатую, похожую на пенал комнату, служащую библиотекой. Три стены ее заняты дубовыми стеллажами; полки сплошь, до самого потолка заставлены внушительными томами в переплетах телячьей кожи. Несмотря на то, что ни на полках, ни на самих книгах не видно ни пылинки, таким безысходным унынием веет от этого собрания человеческой мудрости, что любому становится очевидно — уже долгие годы никто не тревожил покой слипшихся в непробиваемую броню фолиантов.
Если пристально вглядеться в стеллажи торцевой стены библиотеки, можно заметить едва различимый зазор между ними, тянущийся от одной из кессонных потолочных балок до самого пола. Сведущий человек сразу сообразит, что здесь скрыта потайная дверь. Так оно и есть. Присмотревшись еще внимательнее, нетрудно увидеть и отличную от прочих книгу, прямо на уровне глаз. Это оксфордское издание египетской «Книги врат» в роскошном переплете зеленого сафьяна. Легкое нажатие пальцем на сафьяновый корешок — стеллаж отползает в сторону, и перед Рогиром — пологая, ведущая в подвал лестница.
Здесь, в подвале, — настоящее средоточие дома ван дер Эйков. Можно сказать, sacra sacrarium, святая святых. Подвальное помещение выглядит просторным, с высокими потолками. Окна, само собой, отсутствуют. Трубки люминесцентных ламп льют холодный безжизненный свет на окружающую обстановку.
Впрочем, последняя не отличается многообразием или изысканностью: свинцово-серые кафельные стены, пол из тусклых керамических плиток, по углам — два грубо сколоченных деревянных стола наподобие верстаков; третий — больших размеров и покрытый оцинкованным железом — в центре; да еще — поместительная и прочная металлическая этажерка как раз напротив лестницы. Это все.
В целом смахивает на прозекторскую танатологического отделения. Впечатление усугубляют заполняющие деревянные столы и этажерку предметы: чего тут только нет — многочисленные и различные по форме стеклянные и фарфоровые емкости с реактивами, маслами и иными разноцветными жидкостями неведомого назначения; шприцы всех размеров и конфигураций, иглы, крючки, крючочки, свинцовые и резиновые трубки, допотопные ланцеты и современные скальпели (остроконечные, тупоконечные, прямые, изогнутые, серповидные, пуговчатые), секционные и ампутационные электроножи, канюли, эсмарховы кружки из стекла и резины, дрели, сверла, зажимы, подставки с пробирками, хирургические ножницы разных видов, пинцеты анатомические и зубчатые, ванночки, кюветы, упаковки с лигатурой...
Даже сама атмосфера помещения какая-то особенная; кажется, будто она пропитана духом тления. Возможно, виной тому ядовитые испарения из неплотно укупоренных склянок с химикатами, Бог ведает. Но тлетворные запахи окутывают все вокруг, буквально въелись в каждый предмет мебели и самые стены подвала.
Рогир ван дер Эйк сбрасывает полотенце и облачается в кожаный фартук, висевший на крюке возле входа, — широкий и длинный, он закрывает почти весь корпус — от середины груди до щиколоток. Последний штрих — пара медицинских перчаток из латекса и овальная полиэтиленовая шапочка.
Завершив переодевание, он медленно обходит помещение, задерживается возле этажерки и задумчиво рассматривает расставленные на ее полках предметы. Наконец, выбирает несколько пузырьков, глубокую прямоугольную кювету, стеклянную мензурку с делениями — и переносит на центральный стол.
Теперь главное — не ошибиться в пропорциях. Итак, сулемы — десять граммов, сто миллилитров этилена, водного раствора муравьиной кислоты — столько же, хлористого цинка возьмем вдвое меньше... Граммов пять (не больше!) тимола...
Рогир, используя мензурку, наливает в фаянсовую кювету пахучие жидкости из разных пузырьков и миниатюрной серебряной ложечкой сыплет туда же какие-то порошкообразные вещества.
Далее: глицерина — шестьсот миллилитров (с ним экономить не следует, иначе не избежать высыхания), уксусного калия и натрия — по тридцать; не переборщить бы с антимонитом... Довольно будет и пяти частей... Надо ли подлить эозина? А, наверное, не стоит...
Серебряной ложечкой он тщательно размешивает полученный раствор; постепенно тот приобретает насыщенный кроваво-красный оттенок.
Ага. Сейчас добавим ароматических масел. Это обязательно. Нет ничего важнее запаха. Пожалуй, на сей раз возьмем вот эти — бергамотовое, лавандовое и розовое...
Рогир склоняет лицо над кюветой и осторожно принюхивается.
М-да, то что надо... Марк Крейтенс в таких случаях использует смесь аниса с сандалом, миррой и одеколоном. Качественным, разумеется. Но он, Рогир, не выносит парикмахерских запахов. Вообще никакого парфюма не выносит. Это не comme il faut. Совсем не comme il faut!..
...Да, старина Марк Крейтенс... Именно он, да еще Гвидо ван Маэль с Яном Девальде явились первыми членами, а по сути — отцами-основателями приватного клуба «Элизиум». Поначалу всем четверым приходилось ютиться у него в похоронном бюро. Не слишком удобно. Соседи стали любопытствовать; свои же работники косились — что это босс ночами в конторе поделывает? Неужто дня ему мало? Слухи пошли, разговоры всякие ненужные. Скоро и полиция заинтересовалась. Дармоеды! Заняться-то больше нечем. Нет, чтобы бандитов ловить... Пришлось перебазироваться сюда, в его, Рогира, жилище. Тут уж им никто не мешал. Засунули языки, куда следует.
И количество членов немедленно возросло, сначала — до десятка, а позже — и до полусотни... Да ведь, если разобраться, что такого противозаконного они делали? Чьи права нарушали?.. Совершенно невинное же увлечение! Все равно, что какого-нибудь таксидермиста или коллекционера бабочек к ответственности привлечь... Ну, да дело прошлое. Теперь-то, слава Богу, все иначе. Прятаться не нужно.
Рогир пододвигает к столу полуметровый штатив и подвешивает к нему пластиковый, похожий на кружку Эсмарха ирригатор. К ирригатору резиновой трубкой присоединена канюля с длинной прямой иглой. Нацепив на трубку зажим, Рогир с максимальной осторожностью наливает в пластиковую емкость только что приготовленный раствор и добавляет туда же пол-литра воды. Потом берет с этажерки медный поднос, застилает чистой салфеткой и принимается выкладывать на нее потребные инструменты.
Несколько минут — и все готово. Взяв в одну руку штатив, а во вторую — поднос, Рогир поднимается обратно в библиотеку. Поднимается и, склонив голову набок, замирает на месте. На улице творится какая-то чертовщина — слышны жуткие завывания ветра, оглушительное хлопанье плохо закрепленных ставен и пронзительный скрежет черепицы.
Он выглядывает в окно. Все небо заволокло низкой угольно-сизой пеленой. Не утихавший весь день ветер успел нагнать целые легионы тяжелых туч. По всей видимости, в эту самую минуту где-то в окрестностях города зарождается и набирает силу ураган — потоки ветра то и дело меняют направление, заставляя огромные скопления взбаламученных водяных паров с поразительной скоростью мчаться навстречу друг другу, сталкиваться и с грозным ворчанием кружиться подобно гигантскому водовороту над крышей дома... Ну что ж, после яркого, богатого событиями дня — бурная грозовая ночь. Что может быть прекраснее?
Рогир поднимается на второй этаж; каучуковые подошвы его тапочек не производят никакого шума; только инструменты на подносе мелодично позвякивают. Впрочем, топай он как слон, все одно никто не услышит — снаружи ураган очевидным образом усиливается.
В спальном покое, обитом плотными штофными обоями, завешанном старинными гобеленами и драпировками, вой ветра почти не различим. Рогир щелкает выключателем и помещение заливает приглушенный рассеянный свет.
Ханнелора по-прежнему лежит на изрядно помятых после бурной ночи батистовых простынях их семейного ложа. Она явно не спит, — глаза открыты, — но, кажется, пребывает в некоей прострации — члены ее совершенно неподвижны и расслаблены, безучастный взгляд устремлен вверх, на пышные складки тяжелого бархатного полога.
Рогир опускает поднос на низенький прикроватный столик и тут же рядом устанавливает штатив с закрепленным на нем ирригатором. Взяв с подноса зубчатый пинцет, изогнутую в форме буквы S иглу Дешампа и хирургические ножницы с острыми кривыми кончиками, склоняется над обнаженными бедрами любимой. После некоторых непродолжительных манипуляций поправляет штатив и аккуратно вводит иглу канюли в правую бедренную артерию. Ханнелора никак не реагирует. Рогир снимает зажим с резиновой трубки и со вздохом облегчения садится на кровать. Теперь остается только ждать и внимательно следить за уровнем жидкости.
Так проходит минут тридцать. Время от времени, заметив, что уровень жидкости в эсмарховой кружке перестал понижаться, Рогир цепляет зажим обратно на трубку и принимается нежно массировать лицо, руки и ноги Ханнелоры; после вновь продолжает вливание. Наконец, спустя два часа, все закончено. Рогир вытаскивает канюлю, поднимается и критически, с ног до головы, осматривает супругу. Результаты, по-видимому, его удовлетворяют — он довольно кивает и отходит шага на два назад. Неожиданно брови Рогира сходятся на переносице — он замечает, что левый уголок рта любимой чуть опустился, что делает ее улыбку несколько кривой. Вероятно, виной тому страстные ночные поцелуи. Ну, это дело поправимое. Рогир хватает с подноса лигатурную иглу и ловко устраняет дефект.
Вот теперь, и правда, практически все готово. Остается подновить макияж; возможно, заменить глазные яблоки — голубые ей пойдут больше, нежели теперешние, карие. У него в подвале — широкий выбор глазных протезов из самого качественного стекла; есть даже из богемского.
Разумеется он уже проделывал ранее все надлежащие процедуры. В строгом соответствии с методом Броша и в гораздо большем объеме. Не столь и давно, как раз за две недели до венчания. Сразу после того, как некий злодей подстерег бедняжку вечером в темном переулке, да и пырнул ножом. Прямо под сердце. Ужасная трагедия! Преступника поймать не удалось; личность тоже не установили. Так до сей поры и неведомо, кто же это мог быть. Никому — вернее, почти никому — неведомо...
По тонким бескровным губах Рогира ван дер Эйка змеится загадочная улыбка.
Ага, такие вот дела... К счастью, очень удачно вышло, что незадолго до трагического события Парламент принял наконец закон о полной легализации некрофилии. Потому-то гибель невесты свадьбы не расстроила. Даже напротив... Но сегодня бальзамирование непременно надлежало повторить. Закрепить полученный результат. А через каждые полгода — снова. Ни в коем случае нельзя допустить дубления, иссыхания или какой иной порчи кожного покрова, тем паче — упаси Господи! — мумификации.
Нужно, чтобы Ханнелора — его прелесть, его обожаемое сокровище! — всегда оставалась молодой и прекрасной, продолжала радовать своего супруга и впредь, еще долгие дни, месяцы и годы. Да, именно так. Еще долгие, долгие годы... Всю жизнь!