1.

К Чингачгуку надо было привыкнуть. Вначале все отвратительно, а потом, привыкнешь и станет твоим, как свой запах под одеялом. Кислый пот и сплошной аммиак в моче – цветочки. Пахло еще чем-то неуловимым, даже страшным, раскопанной могилой. И в этой-то могиле, без противогаза, надо было крутиться часа два, чтобы стирать кальсоны старика, варить ему кашу на смальце, прихоть, само собой, пить сладкую воду чайного гриба, через горловой спазм, сидеть перед ним на стуле и слушать одно и то же.

Старик пересказывал мемуары маршала Жукова. Вера догадывалась, что он служил в обозе.  В тылу, смерть не дышала ему в лицо, вот он и пересказывал одно и то же, читанное лет  сорок назад. Чингачгук был так же белес, бесформен и слащав, как этот чайный гриб. Но он считался ветераном, участвовавшим в  боях против японских милитаристов. В  плесневелой кладовке хранилась картина старика «В походе». На ней в зеленых тонах был изображен отряд наших бойцов, ночью пробирающихся сквозь колючие заросли к заснувшим япошкам. На первом плане усатый Чингачгук, еще не старик, а молодой лоб в  форменной фуражке.

Вера через день-другой снимала эту картину с полки чулана, ставила его перед стариком. И Чингачгук опять оживал и что-то такое бормотал, уже не мемуары Жукова, а о бочке селедки, которую  им подарили освобожденные китайцы. Эта селедка тоже донимала. Дойдя до этой бочки сельди, старик лез рукой, сил хватало, под матрац и вынимал свой кошелек. «Сбегай!», «В кооперацию». «Кооперацией» он называл магазин.

Вера радовалась, можно отдышаться, выхватывала деньги. В магазине выбирала самую жирную сельдь, обязательно с икрой. Но старику рыба не нравилась, он посылал обменять ее на другую. «Как можно!» - протестовала Вера и вроде бы шла опять в «Кооперацию». Однако приносила ту же рыбину. Старик остывал: «Лучше, но не такая»

Запах в хате был неистребим, хоть Вера и  скребла все и прыскала  дезодорантом. Странно, но  освежитель воздуха только подчеркивал, делал вонь более яркой.

Голодная Вера  научилась зажимать нос без пальцев, какими-то внутренними, носовыми мышцами. Сжав эти мышцы, она ела  селедку вместе с о стариком, лупила картофелины ему и себе. И иногда, было такое чувство, весело взглядывала в белесые глаза этого гриба, закрученного в банку своей  хаты. Старик шамкал: «Вкусно, – и сам себе  отвечал: –Вкусно», – и  Вера подтверждала: «Хорошая селедка». Старик, кажется,  шутил: «Селедочка, как с боку лодочка».

Его одаривали власти, благотворители. Это было обязательным ритуалом. Власти боялись неуважения к ветеранам. Вон ведь показали по телеку, как  блокадница украла в магазине две банки консервов, а ее в милицию забрали. Сколько шуму наделали, директора магазина вытурили с должности, чуть на нары не посадили.  И чего добились? Вывода: кради ветеран сколько хочешь, да из-за этого их только ненавидят. Однако ненавидеть нельзя. Надо их уважать. Вера и уважала, ничего не  попишешь, хотелось все же и семью побаловать хотя бы той же жирной селедкой. А то, может, и по апельсину, да по конфетке обрыбится…

На постоянную работу Веру не брали. Она беженка из Таджикистана. Два года уже мыкается, чтобы «прописку» получить. Те же  таджики  добиваются российской прописки, а русачку Веру мурыжат. Таджиков жалеют, слишком  черны, грязны, по-русски плохо балакают. А может, денежки тут играют первую роль.

Перед уходом Вера показывала старику спектакль!

- Уважь! – подкашливал он, протирал глаза платком, снимая с них белую, расплывчатую пелену.

Вера приходила к нему без бюстгальтера в сарафане с молнией. Она  привыкла уже «уважать», это было не так противно, как дышать гнилым  воздухом. Она ширкала  молнией,  и груди, еще пышные, весело вываливались наружу. Пять минут Вера  красовалась перед стариком, поворачиваясь то анфас, то в профиль. Порой делала она это вяло, автоматически, как стирала его кальсоны, а порой, если было настроение с лукавым взглядом телевизионной манекенщицы.

– Уважь, уважь, - все шипел старик. – Уважь! Не Чунгачгук уж.

Все в нем умерло, но вот это оставалось, желание видеть женское. Видно, в молодости и в зрелый годы был он ходок.

Вера не стеснялась его, ведь Чингачгук был для нее чем-то вроде бессмысленного животного. А чего стыдиться  кур и коров. Они не понимают. Единственно, чего она не позволяла ни за какие коврижки, это притрагиваться к себе.

- Хороши титьки, - сдавленно  звучал старик, оживлялся весь, как будто новую батарейку вставили. - У нас в полку была телефонистка Зоя, я с ней чего только не выделывал…

Этих рассказов Вера не любила, уж лучше мемуары маршала Жукова.

В последнее время  пыл старика стал ослабевать, и он уже  через раз просил «уважить», и скорбно вынимал из кошеля лишь одну небольшую плату за уборку, готовку, магазин, стирку, принудительное питье грибного сиропа и прочие прелести. Этой платы не хватало даже на один рот. А у нее их было два еще, Надька, учащаяся вечерней школы и Настасья, ученица третьего класса. Они, как червяки, всегда хотели есть.

- А ведь  старик и совсем может отказаться от дополнительной услуги? – Испугалась  Вера.

И, перед походом на соцобслуживание, стала  обильно мазать грудь дешевым, липким детским кремом. Соски же приправляла ярко красной губнушкой. Вначале это подействовало. И старик инстинктивно  оживился. Он не понимал в чем тут дело, но, скорее всего, осознал, что то самое  забытое  чувство возвращается к нему опять. Он вытащил из-под матраса деньги, и заплатил вторую плату за «уважение» и, надо, же  добавил еще какую-то мелочь.

Верина уловка сработала всего два раза. В третий раз Чингачгук просто проводил ее с одной дохлой платой за казенную услугу.

«Может, перед ним надо разденься, полностью, и нагишом, вся, - равнодушно  подумала Вера. -  От меня не убудет. И для  чего мне это все,  если это все скоро увянет. Тут хоть прибыль»

Думая о ветеранах, Вера не была жестока. Она понимала, что наши солдатушки браво ребятушки совершали подвиги, и легли там в чужую землю. Другие, калеки,  вернулись к  жинкиному подолу, к замурзаным детишкам. Костылями землю пахали, протезами асфальт  царапали.

Но этот вот, лично этот старик, Чингачгук,  был для нее плесенью, и она бы не пошла к нему, да  другой работы нет. Разве вот только? Туда сходить.

На краю  их поселка, там, где когда-то было теперь околевшее объединение «Сельхозхимия», образовалось новое предприятие «Феникс», работающее от какой-то то ли московской, то ли заграничной фирмы. Туда принимают почти всех и прописку не спрашивают. Хотя  российское подданство нужно.

Вера все же надеялась, что постоянную регистрацию ей должны были дать: дети вон ходят в школы, да и она  ведет моральный образ жизни, работать хочет. Только работать да детей растить. Ничего больше.

Она и отправилась в это самое учреждение, чтобы узнать, когда придет ее срок. Чтобы попасть в 14 кабинет, нужно было  перепрыгнуть  четыре лужи и  протиснуться через толпу гортанно клекочущих кваказцев. Низкорослые кавказцы сверкали остроносыми туфлями и задевали широкими кепками за щеки.  А в коридоре, перед 14 кабинетом томилась молчаливая, явно враждебная друг к другу очередь из людей разной национальностей, русских больше, остальные кто их поймет. Вера уже знала, что спрашивать  вслух неприлично, поэтому подойдя к очереди приткнулась к возможному  концу.

- Ты кто такая? – тупо спросил лупоглазый мужичек в  вязаной жилетке и с порепанной сумкой через плечо.

Странный вопрос.

- Очередь! – она сказала одно слово, зная, что этот  с выпученными глазами продолжит.

- Вон за этой девушкой будете, - довольно радушно улыбнулся тот.

- Буду, - кивнула Вера. - Настроения продолжить разговор не было. Она вспомнила, что Насте вчера велели принести в школу сумму денег для покупки казацкой символики, косынки, шеврона, эмблемы. Деньги не ахти какие, но их негде было взять. Чингачгук сегодня опять  ничего не добавил, видно, весь его пыл окончательно и  бесповоротно сгинул. Что ж, придётся устраиваться в это совместное предприятие с красивым названием «Феникс». Хотя, как   сказала Нинка Деревянко, соседка, оно это «эспэ» подозрительное. И примут ли ее еще? Кто она по профессии? Зоотехник.  Феникс –  птица. Может, там диковинных птиц выращивают?

- Феникс – птица. А что такое шеврон? – вслух проговорила она.

- Девушка, что вы сказали, - тип порылся в сумке и достал вялое яблоко. Не хотите?

Она мотнула головой:

- А  жилетку жена вязала? Так не знаете, что такое шеврон?..

На этот раз регистраторшей работала  вся та же коротко стриженная  девушка Аглая Редькина. С делом своим она справлялась споро. И очередь стала быстро рассасываться. Дошло до Веры. Аглая Редькина подцепила  фиолетовым ногтем  плотную  карточку и потрясла ей, сказав одно слово: «Устарело».

- Что устарело? – испугалась  Вера. Она уже почуяла, что и на этот раз пролет.

- Форма эта устарела, Вера Александровна, придется переоформлять.

Аглая виновато улыбнулась: «Мы здесь ни при чем, сверху новую форму придумали, есть ли  родственники в странах Евросоюза да и чего только не придумают».

- А сколько еще ждать?

- В первой инстанции три месяца, а там в Москву отправят. Сколько в Москве не знаю, по разному… Заполните там, в коридоре. У меня еще посетители… Я лично бы всех регистрировала, но тут определенные правила, зарегистрирую -   работы лишусь.

Вера хотела спросить: «Как же таджики просачиваются? И эти с кепками?». Но не успела, ввалился новый  посетитель.

Жить нужно всем.

Опять в голову влезло  слово «шеврон», за который надо заплатить в школу. С этим болтающимся в  мозгах словом она и  новую карточку заполнила, что там заполнять, поставить кавычку в  клеточке «Нет». С  Евросоюзом не контачила.

С липким, как детский крем  словом «шеврон» Вера и побрела, солнцем томима,  пехом-плюхом разыскивать  предприятие «Феникс». К автобусной остановке причалил автобус. Денег на билет было жалко. Лучше на эту  мелочь каши перловки  купить, поужинать будет чем, да килечки, да какого- нибудь червивого, как у этого,  яблока на компот.

Она нашла «бывшую Сельхозхимию» довольно быстро. Просто спросила у  мужика-прохожего. Мужчина, вначале, он показался ей безликим, просто блин, вместо лица, как-то странно оживился. И лицо приобрело черты, глаза, нос, преобладала странная улыбка.

«Феникс», а «Феникс? Вон за этим  цоколем из итальянского кирпича, там еще тропка вымощена. По ней и двигайтесь.

- А вы не знаете, чем  на этом предприятии занимаются? Птицефабрика, наверное?.. Она тогда забыла спросить у Нинки, все откладывала.

- Ага, зверосовхоз, - осклабился мужик.

Эта деревянная ухмылка долго не сходила с его физиономии.

Административное здание «Феникса» было не особенно выразительным, под офис не подходило, зеленые, крашеный старой эмалью панели, исцарапанная гвоздем доска полировка. Зато  перед всеми кабинетами, на дверях были прикреплены  металлические, золотистые таблички.

Завотделом кадров, лысоватый мужичек с домашними, умиротворенными глазами пригласил Веру сесть. И первое что он сказал было:

- Предприятие у нас специальное.

И пожевал губы.

- Уж не военное ли? Уж не секретное, - ёкнуло внутри у бывшей ветеринарши Веры Букановой.

- Да, вы почти догадались, - почесал  покрытый седым ворсом висок начальник отдела кадров Иван Иванович Кирзеев, - почти режимное.

Он причмокнул губами:

- Поэтому, если вы нам  подойдете, а мы вам… кхм-м... Вера Александровна, то мы  хорошо платим…. Правда, время такое, зарплата – в конверте… но зато больше чем на элеваторе…

- А как насчет регистрации? – жалко, противно жалко,  улыбнулась Вера.

- Мы ее просто  игнорируем, нет и не надо, - решительно положил руку на полированный стол  кадровик. – Но зато и у нас условия. Первое, желательно особенно не распространяться где работаете, не секрет, но все же, и заболеете – никаких выплат… На пенсию тоже никаких вычетов… Понимаете - в конверте… Подоходный  тоже не вычитаем. Зачем?

- А что  мне за это надо? – потрясла подбородком Вера. Она боялась потерять секретную работу и хороший заработок.

- А ничего, научитесь? Вас научат. Вот технику безопасности еще пройдете, научитесь.

Вера осмелела:

- Ящики поролоном набивать? Ячейки для яиц?

Завкадрами Кирзеев сморгнул, и долго, как то сбоку, искоса, посмотрел на нее.

Вера почему-то решила, что тут точно – птицефабрика. Может, страусов разводят. Писали же в  газетах. Тут, на Кубани, климат подходящий.

- Вроде того, сейчас я Широкову позову, она все  покажет, Васильевна! – крикнул Кирзеев  молодым упругим голосом.

И добавил уже тише, по-домашнему:

– Бумаги надо  оформить. Сама знаешь, сами знаете, Вера Александровна? «Без бумажки, ты букашка, а с бумажкой человек».

Вера Александровна знала. Берсенев показался Вере  милым мужчиной.

Широкова оказалась полной противоположностью своей фамилии. Все у нее было узкое. Тонкая талия, небольшой носик, узенькая переносица и узкий прищур. Она мастер на этом предприятии, и сразу же заявила, что по первой своей основной специальности фармацевт: «Надоело  химию нюхать, я сюда и перебралась. Тут мы, в целом,  человечеству помогаем, лучшей половине всего человечества».

Широкова уцепила  узкой ладонью Веру за локоток и повела  исцарапанным, в  разводах коридором на само производство. Попутно она объясняла: «В то время, Вера Александровна, об этом нельзя было мечтать, потому что его не было».

- Кого его?

- Его! сейчас узнаешь… И бедные женщины были загнаны в  монастырь, сами того не подозревая. Точно говорю, как медик-фармацевт. Эти свои мысли они запирали в дальнюю кладовую своего мозга.

- Ага! -  Поддакнула Вера Буканова, сама не понимая, зачем она это агакнула.

Вышли во двор.

- Сам корпус находится вон там, недалеко, видишь  желтый флигель. Видишь? Мы его специально окрасили в такой  цвет, цвет солнца, жизни. Он издали  выглядел игрушечным.

- А чего же это у вас офис такой, как кошкой ободранный?

- Страхуемся. Не перебивайте, Вера Александровна: «В дальнюю кладовую мозга. И это рождало самые злые болезни, рак, депрессию. А ведь всего то и надо – легкое шевеление, хороший массаж… В  Европе и Штатах это давно просекли. А мы жеманились. Но вот пришла свобода и  мы открыли производство этих аппаратов…  Догадываетесь, Вера Александровна, о чем я говорю.

Вера не догадывалась. Ждала ответа от спутницы.

А та затараторила с удовольствием, при этом прищелкивала пальцами, как будто официанта вызывала:

- Необходимые протезы для робких женщин, для занятых работой, убитых заботами женщин. Согласитесь, милочка, что при очень искусно сделанном протезе никакого мужика не надо. Не надо с ним возиться, вонь их нюхать, капризы выполнять, думая про себя «когда же ты отвалишь».

Но они уже шагнули на  мраморное крыльцо флигеля, прошли таким же лакированным коридором, шагнули в  широкий проём двери, где за  длинными столами, составленными, как в конференц-залах буквой «П», сидели одни женщины средних лет. Женщины как женщины, домохозяйки с постными лицами. Синие  халаты с эмблемой на груди. Эмблема странная: вроде модели атома с ядром и обручами электронов. В руках работницы крутили этот самый «протез» этот аппарат… Как оказалось это был цех сборки, куда и была предназначена Вера. Некоторые работницы равнодушно взглянули на новенькую: ну, пришла еще одна, сядет и тоже будет нанизывать одно кольцо на другую, вставлять маленький моторчик, пропускать проводки сквозь дырочки, зеленый – сюда, красный – в другую сторону…

Вере выдали синий, скользкий халат.

Узкая ладонь мастера Широковой усадила Веру на  мягкий табурет, что-то вроде сидения без спинки, как в  баре: «Леонтьевна заболела, вместо нее вот, Надь, покажи новенькой, что надо делать.

– А технику безопасности? – почему то  возразила Вера.

– Не, боись, не укусит, - радушно, показалось, что с юморком ответила белокурая соседка, эта самая Надя.

- Вечером, Вера Васильевна, в кассу  придете, мы  вам аванс выдадим, - посулила уже спешащая. – А я на заливку, к Владимировичу.

- Ничего здесь хитрого нет, тебе надо приладить вот этот поясок сюда, мелкой отверточкой прикрутить и передать дальше, вон соседке Лизе Семиной.

Тут-то Вера и заметила, что «изделия» кочующие, что каждая работница занимается приделкой лишь одной или двух деталей, просто и  ясно. И она  подковыривала  тонкой отверткой проводки, привинчивала шурупы-саморезы, уплотняла поясок на кольце, возле основания и отдавала «изделие» Лизе, молчаливой женщине с  тусклыми глазами.

Надя похвалила ее, но попросила делать это быстрее, потому что конвейер на ней приостанавливается, а  всем надо  выполнить норму, тогда приплатят процент. Как никак у Веры хоть и среднетехническое, но все же образование, она тут же догадалась, что нужно сделать. Надо один из проводков, чтобы он не мешал, перекинуть на другую сторону. Синий сюда, а  красный в противоположную, тогда поясок свободно ложился на свое место. Этому рацпредложению поспособствовало еще и то, что Надежда посетовала: «Моторчики раньше из Тайваня присылали, сейчас китайские как все. У китайцев провода короткие, экономят…»

Разговорились, Вера рассказала, что у нее двое детей, живут на квартире у старой тетке Машки, тетка свалила в соседний городок продавать грецкие орехи, но за квартиру платить надо, через месяц…

- Ах, ах, ах, -  вникла в ситуацию наставница.

Усовершенствование процесса  ускорило движение конвейера.

Вера осмелилась спросить:

- А вы, Надежда Пална, замужем. И муж вас отпускает этим заниматься?

- Что здесь такого, обыкновенное производство, привыкли, женщинам требуется. А что  теперь делать-то мужики пьют, им не до баб.

- И ваш пьет!

- Не, мой не пьет, он нормальный, только я ему как-то надоела, что ли, жрет много, пузо вырастил.

Надежда говорила это  добродушно, словно поругивала за детскую  шалость.

- А это разве стыдно? Костыли на костыльной фабрике не стыдно, очки не стыдно, это то же самое. Говорят, спрос большой. Но не пойму почему, почему-то на побережье спрос особенный, в Новороссийск много шлем, в Геленджик, да ты график в  коридоре погляди.

Вечером Вере выдали аванс. Все как в лучших домах Лондона и Парижа. Сказали, что так же как в Лондоне и Париже зарплату будут выдавать еженедельно.

Обрадовавшись деньгам, Вера зашла в магазин, который она раньше обегала стороной. Накупила всякой вкуснятины, напитков, фруктов разных, волокла домой, радовалась. Елки моталки, как хорошо, что пришла эта свобода вон какие фортели выкидывает, а чего не делать нужную в хозяйстве вещь, природа свое берет. И только подойдя к дому, она поняла, что промашку она все же совершила. От аванса остались копейки, а  надо отдавать  срочно деньги на казачий  шеврон, будь он проклят, на казачью, как выражается дочь, атрибутику. Еще и на портрет Президента, в класс. Отдаст, отдаст, не пройдет и недели, как появятся новые деньги, а там, глядишь и от  этого гриба-старикашки избавлюсь. Хотела нагишаться перед ним. Накось выкуси, хрыч похотливый.  Ничего в этой новой  работе зазорного нет. И изделия эти приятные на ощупь, видно тайванцы все проанализировали, даже эти, как их в технаре учили тактильные ощущения.

Другой день у Веры прошел без особых забот. Утром она убралась у старика. А к обеду пошла на новую работу. Она умеет привыкать и к делу, и к людям. После смены можно было еще бесплатно помыться в хорошем душе с тугими струями теплой воды. И Надя затащила ее в крохотную подсобку. В ней  они выпили по  бутыльку «Очаковского» пива. На полках этой подсобки валялись в бесформенном порядке «изделия». «Брак», – пренебрежительно указала подбородком товарка, не поддаются ремонту, разрешают домой забирать за смешную  цену, а потом  можно загнать по нормальной, кто их на улице проверять будет. Возьми пару штук.

Непонятно зачем, но Вера затискала  в сумку, именно пару штук. Надька хохотнула: «Ты знаешь, Верунь, как наше предприятие между собой называют?

Вера приподняла плечи, откуда знать.

- Не «Феникс», а  «Пенис», тоже, блин, птица счастья.

На третий день Веру выгнали со счастливого места. Оказалось, что это она виновата в целой партии брака. Та рацуха с проводками сыграла зловещую роль. Партию товара вернули из Новороссийска с рекламациями торговых предприятий. Ее, как заключенную, своей  цепкой ладонью вела та же Васильевна уже к главному инженеру. Главный инженер, Воронов его фамилия, то вставал, то поднимался со своего компьютерного кресла. Он  объяснил, что Вера должна предприятию кругленькую сумму, часть «изделий», моторчики в них сгорели, обмотку пробило, поэтому надо уплатить.

- Я вас не могу допустить к  тонкому производству.

- Допустите к толстому, - проговорил Верин язык.

Инженер Воронов сказал, что у них,  как в  Европе, выдадут зарплату в конверте и гуляй по штрассе. Он сжалился, и Веру отпустили без составления протокола, однако, что вполне понятно никакой зарплаты она не получила, ведь был аванс да и  еще этот  брак. В общем, все обошлось довольно бескровно. Правда, настроение было на нуле.

И опять  её стало донимать слово «шеврон». Можно было продать два бракованных изделия, да где же их реализуешь, не вытаскивать же на улицу и не раскладывать в торговом ряду на местном базаре.

Дома оказались обе дочки. И каждая со своим прибамбасом. Настя опять за свой «Шеврон», учительница который раз напоминает. У Нади, выросшей уже в настоящую зрелую девушку, порвались колготки.

«Шеврон» Вера пропустила мимо ушей, а порванные колготки взъярили:

- Ты ходишь как попало, - взъярилась она, - ноги отрастила, теперь ими задеваешь за все.

- За что за все?

- За парты.

- Ага, - прям, лягаюсь как кобыла.

- Не лягаешься, малый размер покупаешь, чтобы хорошо обтягивало. Форсишь перед мальчиками.

- Ага, надо, чтобы они, как блины  свисали.

- Сама  ты – блин!

- От оладья слышу!

Вера в этот час ненавидела  свою дочь, и не только оттого, что порвались  колготки, а больше от того, что девка совсем уже стало взрослой, и  глазом не успеешь моргнуть, как  ее потянет к  сильному полу. И  хорошо, если замуж возьмут, но кто ее  возьмет-то, голь перекатная. На чужой квартире, без денег. Она, Надька, живо сообразит. Уедет в Анапу тарелки мыть в какой-нибудь забегаловке, а там и до панели недалеко, ведь всего хочется, музыки, танцев, красивых парней, секса. Принесет в подоле, точно принесет. Какие там контрацептивы! Кто будет на них деньги тратить. Да и кто будет помнить, сегодня надо одну таблетку, завтра другую.

- У других матеря, как матеря, отцы, как отцы, телефоны, компьютеры, ни в чем отказу.

- Ты понимаешь, что говоришь. Я вот тебя на социальную работу  устрою. Хватит с  Лолкой семечки в подъезде лускать, будешь со мной ходить. Глядишь и на колготки заработаешь…

- Нужно больно, если надо, я и так деньги сшибу. Нормально.

- Знаю, как ты собираешься зарабатывать.

- И заработаю, что в этом такого.

- Попой вертеть, грех это.

Что это она о грехе вспомнила?

- Ой-ой-ой! По телеку  их показывают - на крутых тачках тусуются, и никого этот ваш грех не берет. Тоже мне монахиня!

- Заткнись, или я тебя убью!

- Напугала.

Злость сдавила горло. Но прозвенел звонок. В квартиру ворвалась Нинка Деревянко. В домашнем халате. Она раскачивала между пальцами  темную бутылку.

- Верунь, давай церковного попробуем. «Кагорчику».

- Давай, - с сердитым лицом ответила Вера.

- Ты чего такая дутая!

- Да вон, колготки порвала!..

- Купишь, ты теперь  богатенькая буратино, на фирму устроилась!

- На  ферму, на молочно-товарную, выгнали уже.

Соседка Деревянко присвистнула.

- А тут хозяйка твоя, Марь Михална, звонила. Распродала орехи, скоро вернётся, денежки, говорит, пусть отстегивает в  счет оплаты. Всю сумму.

- А у меня  и закусить нечем.

- А это для чего, - Нинка  выдавила из боковых кармана халата два  рябых, подгнивающих  яблока.

Пошли на кухню. Вино было приторно сладким, но брало хорошо.

- Вот, - Вера вытерла  пальцем  розовую нитку вина на бокале. - Думаю, Надьку свою к  ветерану пристроить. Пусть помогает, не переломится. Работа там легкая, постирать, подмести, да Чингачгуку поддакнуть.

- Это прально, старик уже не того возраста, не укусит, будет ему «Муму» читать вслух. А зачем ты его Чингакчуком зовешь?

- Умирающая нация, ветеран, вроде индейцев. И вообще, он бо-ольшой – змей, свернулся клубком на своей мошне, жадюга.

- А я, как хошь, ветеранов уважаю, они кровь проливали.

- Я, между прочим, каждый  день эту кровь лью, ведрами. А этот, Чингачгук то, селедку в Монголии жрал. Прально говорят: «Кому война, кому мать родна». Нинок, у меня вот есть две штуковины. Может, купишь или продашь кому. Меня Настька  «шевроном» своим доняла. Казачий класс, казачий класс… Напридумывают, лишь бы деньги выжать.

- Не темни. Что за штуковины?

Вера вышла из кухни,  подошла  к своей кровати и  пошарила под ней, вытолкнула коробку из под кроссовок.

Крышку открыла прямо перед носом соседки:

- Вотттт!

Деревянко не удивилась двум внушительного размера «изделиям»

Одно из них она взяла на ладонь, взвесила, подкинула:

- Весомо!

- Купи!

- Зачем оно мне. Не страдаю. А ты сама-то его пробовала? Включала?

Вера пожала плечами.

Ей почему-то сейчас вот влетело в голову: пошлет она Надьку свою к старику, а он её «уважать» заставит, за денежку. Нет, надо или вместе ходить, или вообще не посылать. Старик совсем с катушек слетел.

- Скажи на милость, зачем оно мне? - разорвала думу Деревянко, - мужиков пруд-пруди! Я кого хочешь могу привести, айн момент. По телефону закажем, только по телефону – за мани-мани.  Давай еще по стаканчику.

- Незнакомый мужик, блоху принесет, а так гигиеничное. Европа.  Фибра, натуральная, приближена к действительности.  Не хочешь покупать,  продай кому нибудь. Знакомых у тебя много, не то, что у меня!

- Жопа, а не Европа. Очень надо позориться. Да не  жмурься ты, ишь губы сжала. Давай свои гантели, суну кому-нибудь для интереса. Их ведь для интереса и брут. Сейчас всякий товар для этого интереса берут. Не надо, а хватают, чего не брать,  если деньги есть. Ты погляди на мусорках сколько добра разного выкинуто. Кофточки новые почти, джинсы, колбасу съедобную выкидывают. Так эту колбасу можно месяца три трескать, а они швыряют. Ой-ой-ой, Верок, я забыла мне надо еще к  Тихоновне заскочить, горчичники ей поставить обещала… А  винцо это оставь, я не хочу. И так в ноги ударило.

Нинка ушла так же внезапно, как и появилась.

Вера подумала, что к вечеру надо  идти к старику. Что–то он совсем уныл сделался в последнее время, все ноет. Вот кому житье прекрасное обеспечено. Пенсия ветеранская, на нее можно  весь месяц  икрой паюсной питаться, да не таким вот вином закусывать, а  мартини наслаждаться, а не эту поганини.

Она  налила себя бокал до краев и махом выпила приторную жидкость, зажевав огрызком Нинкиного  яблока.

- А что еще делать, - сказала она сама себе. - Не попадается тот  мужичок, который  взял бы ее вместе с дочками. Хоть какой пусть, хот кривой да горбатый, лишь бы пристроиться. Да «шеврон» этот купить.

В это время  «шеврон» показался  Вере величественной мантией, а то и автомобилем «Шевроле». «Шеврон» - «Шевроле», созвучно. Старик  тоскует. А  что? Он милый, очень милый, и смотрел на нее молодыми глазами, когда она  своими прелестями вертела. Ему понравилось. Денег дал. Надо же, и ей понравилось. Ведь денег дал не за работу, а за то, что у нее есть. За тело. Настоящая женская профессия – брать деньги за тело, природная профессия. У мужиков профессия убивать. У женщин – давать, себя, всю. Когда она работала зоотехником и была замужем, ей было жалко коров. Ведь они всего раз в году это делают. А  человеку эта сладость положена почти на всю жизнь.

Чингачгук не так уж плох. Иногда делился с Верой подарками, которые приносили ему, как заслуженному человеку,  всякого рода чиновные люди. Однажды Чингачгук  палку колбасы, в руку толщиной,  вручил. Финского сервелату. Но и о себе рассказывал, жену любил, любил точно, но «баловался». И всегда этих своих баб «баловал». Он в рыболовецкой артели  работал. Одной такой «приперченой» (что за приперченой такой?) Чингачгук почти целый мешок  рыбы насыпал, карасей-красноперок. И все ей говорил: «Вот тебе, вот тебе,  золотая  рыбка. И пасека у него была: медком угощал. А они, бабы,  медок любят. Охальником старик был. Медом майским какую-то Любку обмазал всю до пят, титьки, везде,  а потом и мед-то слизывал с голого тела.

Старик признавался: «И всегда, после походов налево,  к жене особенно добр был, и любил её еще больше. «Как  меду три фляги сдали, так я Зоюшке своей шубу в городе купил. Зачем она шуба в  нашем теплом краю, не знаю, но купил. Так и провисела она в шкафу, раза три надеванная. Вон погляди в шкафу, и сейчас тулится».

- Так вы ее продайте!

- Не могу, Вера Александровна, память дорога!

И Чингачгук тогда заговорил о смерти, что она его дожидается. У дверей стоит. Он  возомнил, что, если потеряет интерес к женщинам, то смерть тут же его и сграбастает, и в мешок дощатый, темный сунет. «Вот на войне, почему люди дерутся на войне, убивают друг друга. Женщин у них нет, вот они  и  колошматят врагов своих, от злости».

Вера возразила:

- Но и войны из-за женщин начинаются!

- Из-за них, - сказал тогда старик! – А как ты хотела?  У нас в Красном Лесу, сам видел, два оленя-самца дерутся, а ланка ноздри раздувает и с  удовольствием смотрит, как они рога ломают. Из-за нее.

- Примитивно!

- Нет. Это правда. Как ты сказала «примитивно». Все примитивное – правда, остальное людские выдумки, чтобы правду прикрыть.

Чингачгук не так  уж и прост. Читал  много, на пасеке своей, наверно. И не только мемуары маршала Жукова.

К старику Вера пошла поздно вечером, пока без дочки.

Тот  возлежал со строгим серьезным лицом. Куда-то подевалась  его белесая, крахмальная расплывчатость. Остро очерченные небритые скулы, резко выделяющийся  нос с сизым отливом, уши торчком. Можно было подумать, что он приготовился сфотографироваться на паспорт или на какой другой документ.

И, правда, он сразу же попросил себя побрить. Старик не был скупердяем, однако, старался экономить. Можно было бы  завернуть его щетину в пенку из баллончика. Однако он запретил это делать, дорого и непривычно. Лучше обмазать щеки и подбородок намыленным помазком.

Тогда-то все и произошло. Вера  водила бритвенным станком по вспененному лицу. Старик лежал на двух подушках, как строгий египетский  фараон. Во время  этой процедуры, Чингачгук всегда делался добрее, и всегда чем-то угощал.

Но в этот раз выражение строгой деловитости не сходило с его лица. И он, закрыв для чего-то глаза, проговорил  не своим, а каким-то деревянным, скрипучим голосом:

- Вера Александровна, выходите за меня!

Бритва сорвалась с ее рук и упала на полотенце.

- Не поняла.

- Замуж выходи, и я тебе все отпишу…

Внезапность предложения, его невероятность ошеломили.

Она все же собралась и откликнулась шуткой:

- И сразу же – свадебное путешествие, на Елисейские Поля, в Париж, на  острова?

- Я серьезно, - проскрипел старик. - Я давно решил. Дом Василию отдавать не буду, пропьет все одно. Сын-то он сын, но пусть работает, не  все ему за мой счет жить. Уже пять десятков разменял, а  умом – шпана. Да и сбереженья у меня, выходи, все тебе достанется.

Вид старика  оставался самым серьезным. Нет, конечно,  что это за бред такой, никогда она  за этого гриба - не чайного, а гриба  тутовика трухлявого не пойдет. Позор позорный, и все тут. Однако и сказать  ему об этом напрямую Вера не решилась, а пробормотала что-то вроде «Подумать надо».

«Подумай-подумай», – разрешил старик, и тут же с его уже побритого лица слетело паспортное выражение.

- У меня вон  на дворе  четыре груши, пять яблонь, абрикос урожайный. А денег  на книжке, да и так. Скопил, скопил, не скрываю. И еще медовые денежки-то остались.

Он пришел в уверенное, веселое расположение, поэтому Вера решила  пошутить:

- Мы с вами и спать  вместе будем?

- А как же ты хотела, - резко заявил старик. - Пользоваться всем и порхать, как стрекоза.

- Чем это всем?

- А всем. Ты думаешь, я не знаю, ты котлетки  из кастрюли откладываешь, масло отрезаешь, сыру кусок  взяла, в  бумагу завернула…

- Ничего  такого, вы что, Иван Терентьич?

- А я и не говорю, что делаешь, не делаешь, а продукты из моего дома тащишь. А тогда, вот, как выйдешь, бери что хочешь, ничего не жалко. Полезешь ко мне под одеяло?

«Господи, он совсем свихнулся, что такое  буровит. Надо ему поддакнуть да перевести разговор на другое, на что же перевести?» – подумала  Вера.

И тут же поняла, что  война, Халкин-Гол  все еще продолжают волновать старика. Она и  прикинулась лисой:

- Я очень люблю, когда вы  рассказываете про войну, про японцев-китайцев, про бочку селедки.

Старик действительно обрадовался переходу разговора на новые рельсы и стал опять сочинять свою военные бредни, в которых сопки Манчжурии казались  выше Монблана, а в каждой траншее лежало по японцу. И как он попал на самурайский, военный совет с одной  зажатой в кулаке гранатой «Вот уж был переполох». Эпизод с  гранатой кочевал из одного фильма в другой, и как же тут не перекинуться на стариковское воображение.

Пыл, с которым Чингачгук рассказывал, и  напор сватовства,  отняли у старика последние силы, и он  уснул с каким-то свисающим с губ словом.

Вера не стала сразу уходить. Она придышалась и уже привыкла к тяжелому  воздуху стариковской хаты. Дома ее ждали две голодные  девки. Вчера доели последние макароны. Настька  хоть в школьной столовой  что-то хватает. А в вечерней школе у Надежды обед не положен.

Вера сидела на  широком табурете возле постели старика и невольно глядела на этого ископаемого экземпляра, сделавшего ей предложение. Вот было бы смешно, если бы она с ним расписалась. А ведь такие,  прошедшие мимо своей смерти люди, долго не могут отправиться на тот свет. Можно было бы выйти, если быть уверенным, что завтра старик  смежит свои  белые веки и отчалит в мир иной… Нет, он всех переживет. И, что интересно, еще надует. А тут спать с ним ложись в одну коечку. И зачем только они уже еще живут. Ведь те, кого убило на войне, были в сотни раз лучше. Они были молоды, в них были силы. Они оставили дома жен и детей.

Это их трупы выстелили дорогу к победе. И что? Им ничего, а  этим – ресторанное питание, квартиру вот обещают старику в городе дать. И дадут. И дадут. По сути дело не замуж за него выходить надо, а придушить подушкой. Подумав об этом, Вера решила, что и она с катушек слетела. Рыженький попик, отец Лукерий, в Церкви,  в которую она иной раз заглядывала, говорил, что убийство великий грех. Да, она и сама знает об этом. Мама вон покойная курицу зарубить не могла, положит куриную  голову на чурбак, взмахнет топором, а топор в воздухе повиснет. Соседа, дядю Сережу Маклакова звала, чтобы тот  умертвил. Но как же все-таки несправедливо.

Дети голодают, последние  макароны  тайком грызут, сухими,  а тут жирует, жениться задумал. Тьфу. А что, может, и придется  пойти за него. Ведь другого выхода нет. Завтра вон  Михална приедет,  да, и детям в школ гроши тащить. Платить техничкам за мытье полов в классе. И справку  нужно из  социального отдела, на школьное питание, там  выдрючиваются: регистрации  нет, паспорт у вас  чужой. Разговаривай на фарси, если у тебя   паспорт таджикский. Куда не кинь, всюду клин.

Старик завозился, дернул ногой. И тут  пришла на ум  вполне  нормальная мысль: кража, это ведь грех помягче, чем убийство. Гораздо. Это восстановление справедливости. Да, да, восстановление. И кража ли это? Просто  взять. Кому он нужен этот старик, сыну Василию, который  у него цыганит  каждый  день деньгу на выпивку? Тут сам-то Васька этот никому не нужен. Для государства – тоже обуза! Просто надо   влезть рукой под матрас и достать оттуда немного, все равно сегодня Чингачгук не расплачивался, уснул в брачных  мечтах. Вера и полезла-то туда из-за того, что уснувший старик не успел расплатиться.

Полезла и свободно вынула  пухлый кошель  самодельного изготовления. Она расстегнула молнию этой мошны  и увидела в  кошельке три отделения.  В одном ютилась всякая мелочь, в другом  торчали крупные российские купюры, в третьем свили гнездо опрысканные духами американские деньги. Доллары! Вера щипнула мелочь, но  магия денег и еще неизвестно что в голову ударило, заставило   ее влезть в среднее отделение и выдернуть оттуда  три самые крупные купюры. Это оказалось делом совершенно простым.

И это опьяняло. В ушах стоял шум. Сквозь шум слышно было, как лает соседний пес, и подлаивает  ему хозяйка пса, как тикают, заплетаясь, ходики, как звенят на  детской площадке девчоночьи острые голоса.

Вера, как говорилось в  ее молодое время, раздухарилась. И, пойдя на кухню, жадно съела еще  три консервированных голубца. Кутить так кутить, она пошарила в холодильнике и сунула в чужой холщевой мешок  еще какую-то снедь, домой понесет. Пошла, шатаясь. И только у порога застыла. Она вор. Тряхнула головой. Ну и что?

Порой с человеком происходят странные изменения. В нем тоже перепутываются проводки, как в «изделии» фирмы «Феникс». И начинает бить обмотку.

- Чудить, так чудить! - решила она. - А что, если ей самой посвататься, к тому же инженеру Воробьеву Петру Васильевичу.

Приличный  мужичина, Нинка  Деревянко говорит, что он изобретатель, всю ночь сидит над каким-то устройством. Кремль, что ли, это устройство заказал. Народная фантазия. У них что, своих московских изобретателей мало?! Аккуратный инженер. Одевается хоть в старое, но в чистое. И наверное, денежки имеются. По возрасту подходит. Чудить, так чудить! К мужчине ночью постучаться?!

Она и постучалась. Инженер  жил в  третей квартире на первом этаже. Он был одет в тренировочный костюм и полосатую, пижамного типа рубашку.

Но сразу взять быка за рога Вера не решилась:

- Я посоветоваться, Петр Васильевич, задачка не получается.

Воробьёв зачем-то прикрыл собой   проем в зал и повел Веру на кухню. Вера вспомнила вчерашнюю уже решенную ею задачу и рассказала ее условия. Инженер добродушно усмехнулся и черкнул карандашом на листве.

- Я не только за этим, -  сказала спокойным тоном  Вера, смело усевшись за  кухонный стол. - Я  у вас, как у человека образованного, совета хочу спросить, выходить ли мне замуж?

- За кого?- Удивился Воробьев

- За вас!

Лицо изобретателя чего-то кремлевского дернулось, наверное, такого не было даже на лицах японских самураев, в то время, когда перед ними встал русский воин со взведенной  гранатой в руке. Могут ли смешиваться испуг и радость?

Но Петр Васильевич с лицом справился. И сделал это элегантно. Его физиономия приобрела блаженно радостный вид: «Конечно, конечно, я давно на вас, Вера Александровна, посматриваю, и вы мне ужасно нравитесь. Такую  красавицу… я даже не мечтал о таком чуде».

Физиономия запрыгала опять, его обмотку тоже пробивало:

- Вы меня окрылили, от ваших слов я вдохновляюсь, Вера Александровна, я не мечтал об этом… Постойте-постойте, я вам что-то покажу. Он вскочил и стреканул в зал, в тот самый, которой он загораживал спиной. Вернулся Петр Васильевич  с деревянной конструкцией величиной  полметра на  метр. Она напоминала старые  ученические счеты для первоклашек, уже давно вышедшие из употребления. Спицы и какие-то кругляшки - костяшки. Костяшки были сделаны из швейных шпулек. Между струн этих счетов блестели лезвия сапожных, у Вериного деда такие были, ножей.

- Вот, - сияя лицом, - воскликнул инженер. - Модель. Современная гильотина!

И он споро, боясь, что Вера его перебьет,  стал делать доклад.

-  Французский доктор Гильотен не успел усовершенствовать свой прибор. Ему голову снесли. А я вот его до ума довожу. Вот как только доведу, так сразу  же предложу вам свою руку и сердце. Всенепременно предложу, буду счастлив. А прибор этот очень нужен. Скоро грядет  новая революция, а во время каждой революции, срубление голов - самое необходимое действие.

Воробьев оказался сумасшедшим.

- Так это вы для кого, для Кремля?!

- Что вы, что вы, - он замахал руками, так  дым разгоняют. - Не говорите такого, я защитник любого режима, особенно такого, который строг. Наш народ требуется постоянно держать под взведенным ножом, на эшафоте, и тогда он баловать не будет. Я, знаете, Вера Алексанна, большие деньги за свое изобретение  запрошу, вот тогда мы с вами и поедем в Ниццу, в свадебное путешествие. Приглашаю, именно в Ниццу, на Лазурный брег. Хотите?

Он развел руки:

- А сейчас дела, вы уж извините… Однако  я чрезвычайно рад вашему предложению, чайку не желаете? А народу? Народу еще и дубина нужна! Для острастки, чтобы не сразу голову сшибать.

Вера справилась с собой:

- Да нет, Петр Васильевич, что-то не хочется в Ниццу. Да и  насчет замуж я пошутила, у вас ведь вон какое грандиозное дело.

Воробьев  посерел лицом, глаза его потухли.

Он пролепетал:

- Пошутила… Да уж, пошутила! Уж замуж невтерпеж…

А действительно, этот  псих сумасшедший поверил в  Верины бредни. Нет, уж лучше за старика идти. А то с этим жить, так  живенько под какую-нибудь гильотину попадешь.

Вера  подхватила свой холщевый мешок со снедью, оставленный в прихожей,  и  кинулась со всех ног на улицу.  Надо бежать скорее от этого дома. Дома дети. И сейчас она вывалит перед ними банки  с тушенкой, сгущёнкой, твердую палку колбасы, и  три крупных апельсина. А потом и  денег даст на казачью атрибутику, на портрет Президента.  Марь Михалне за квартиру отдаст. Жить можно.

А Чингачгук, он уже из ума выжил, и память у него склеротической проволокой  завязана: что там в холодильнике, помнит разве. В кошельке тоже столько деньжищ, что и не сосчитать.  Ну, а если что почует, придется  что-нибудь придумать,  безболезненное.

Усыпить! Вон Воробьев тоже придумывает, изобретает, хочет навести порядок  у себя на улице, а то и на всем Земном Шаре. Не совсем-то он и сбрендивший. Многих усыпить надо, чуть не всех. Почему-то мы посевы очищаем от сорняков, коров  выбраковываем, отделяем их от хилых и  дебильных, а тут  гуманизм проявляем.  Кто гуманизм этот проявит к той же моей Надьке? У нее вон гемоглобин от недостатка  фруктов да мяса  ниже плинтуса.

На другой день взятые у Чингачгука деньги остались  целыми, не было и рубля потрачено. Вера предусмотрительно решила: «Вначале надо проверить, хватился ли старик пропажи. А потом уж и  пустить их на нужды».

Чингачгук не дал повода для беспокойства. Более того, он торжествовал на своем одре с неким подобием улыбки. Знать, не считал свои купюры, да и с его-то памятью. Старики тем и отличаются от молодых, что детально помнят давнее и быстренько забывают только что случившееся. Таково свойство  склероза. Приподняв корпус Чингачука на две подушки, Вера напоила его чаем и тут же подставила утку. При этом действии старик всегда говорил: «Зажми глаза». Она отвернулась.

- И что же ты, Верочка, надумала? Соглашаешься ты с  моим предложением руки и сердца?

- Я считала, что вы пошутили. Мы ведь, так сказать, по годам не подходим.

- Гхм-м. Зато хату вот получишь и финансовый запас? – он лизнул свою синюю губу. - Это будет справедливо.

- Я вас очень уважаю, Иван Терентьич, но как-то… что люди скажут, Василий?

- Какое мне дело до них. Я хочу отойти женатым на молодой женщине. А тебе деньги нужны, прописка… С деньгами у нас хоть эфиопа, но пропишут.

- Не-е-е! – Вера посчитала, что  взятых у Чингачгука денег хватит на первое время. А там, даст бог и на нормальную работу устроится.

Кажется, старик осердился, потому как он стал говорить отрывочными фразами:

- Ты вот что… Тогда отдай все…

- Не поняла, Иван Терентьевич.

- Поняла ты, не кособенься. Отдай все, что ты у меня сонного уворовала. Вот тебе условие. Отдай сейчас или выходи за меня. Вечером Васька придет, заявление напишет, что бы у меня деньги сперла и вообще воруешь, вон три свеклины пропали… И ты сядешь.

Продолжение следует…