Сговорились на семьсот.
- Весь двор выкошу, - Сергей для убедительности тряхнул красивой, уже со следами отёчности, крупной курчавой головой. – Весь.
- А за околицей?
- Накинешь ещё триста, и за околицей, - Сергей снова тряхнул кудрями.
Комиссованный, бывший военный лётчик, Сергей так и не прижился на гражданке: не складывалось. Был и бизнес и семья, да всё развалилось. Доживал при родителях пенсионерах, шабашил... Хотя родители Сергея считались в станице зажиточными: и дом кирпичный и хозяйство и квартира в Ейске, вроде и сам «рукастый» и «видный», а вот не срослось.
Приехав в станицу по весне, я не узнал Сергея. Из «парня» он, как-то разом, перешёл в категорию «мужик». Куда-то подевалась гибкость, взрывчатость. Образовались взамен нерасторопность, увесистость.
Отяжелел Сергей, окостенел.
И ещё Сергей пил.
Пили, впрочем, все станичные мужики, но Сергей последнее время как-то окаянно, без удержу.
- Согласен. - сказал я. - Но деньги твоей матери, мы уговорились.
- Без вопросов, - кивнул Сергей. – Без вопросов.
Он сидел посередине летней кухоньки на малюсеньком, голубом, невесть как попавшем ко мне детском стульчике с прорезью для горшка и курил. Я суетился рядом.
- Кофе будешь, - я снял с плитки джазве.
- Буду, если нальёшь, - мотнул головой Сергей.
Выпили.
- А когда начнёшь?
- Да вот мотор остынет и начну. (Сергей только что докашивал у соседей.)
Минут через двадцать на задках раздалось тарахтение. Но ненадолго. Через пять минут Сергей снова сидел на детском стульчике и курил.
- Кофе будешь, - подошёл я.
- Нальёшь, буду.
Выпили.
- Трава тяжелая - мотор греется, - Сергей продул новую беломорину, смял кончик, жадно погонял по рту. Раскурил. - Минут через двадцать и начну…
- Чего так пьёшь-то? - чувствуя себя идиотом, спросил я.
- Та, - отмахнулся он. - Мать настропалила? Ну, выпил бутылочку, это что – «уже пьёшь»? Да и работы нет, и вообще всё надоело. Я б полётал… - Сергей неожиданно раскинул руки и, раскачиваясь на своём нелепом стульчике, глядя на меня в упор, зажужжал. Потом громче.
Его отёчное лицо разгладилось и отползло назад, как у лётчика на тренажёрах при перегрузке. Сергей приподнялся и, не вынимая изо рта дымящейся папироски, ловко обогнул меня с креном на левую руку, заложил вираж вокруг кухни и «приземлился» на стульчик.
- Слушай, а может тебе при аэродроме в Ейске возьмут?
- Кем? Траву косить? На небе травы нет. - Достал новую папиросу, чиркнул зажигалкой, - через двадцать минут начну… - и опустил голову в ладони.
Я пошёл к соседу Алику, взял косу и стал выкашивать в тенёчке передок участка у палисадника.
Потом Сергей пропал.
Под вечер за домом снова раздалось тарахтенье. Заглянул: Сергей, пьяный в драбадан, тыркался жужжащей из стороны в сторону косилкой…
- Стой! – заорал я. – Ты что, полоумный? Ноги пообрубаешь, у тебя же диск. Всё, Сергей, без обид, собирай причиндалы и домой. Протрезвеешь, приходи.
- С утра приду, - угрюмо сказал Сергей, взвалил косилку и ушёл.
Не спалось.
В мазанке душно.
Я ворочался на синей скрипучей кровати. В окно зло била посечённая ветками абрикоса полная жёлтая луна. Огромная муха, сдуру залетевшая с вечера, тяжко билась о фрамугу. Со двора раздавалось назойливое жужжание, точно работала газонокосилка. Я встал и, пошатываясь со сна, пошёл во двор. В клетях кто-то шмыгнул из-под ног. Я разом очухался: пахло горячей скошенной травой, цветущей сиренью и отчаянно кошачьей мочой.
Вышел.
Вокруг всё залито зыбким, мертвенным светом луны. Свет стекал по чёрным корявым ветвям деревьев, стволам, играл всполохами на самане мазанки…
Тарахтенье доносилось с задков участка: «Наверно, комбайны боронят…» - подумал я.
Пригляделся: немного выше кромки деревьев, на фоне звёзд, словно по васильковому полю шёл, пошатываясь точно пьяный, маленький человечек. Человечек шёл и нелепо, из стороны в сторону, размахивал руками, словно косил невидимую небесную траву. И не зло матерился.
Я справил нужду и пошёл к дому.
Со стороны Ростова уже бледнел край неба.
Вот-вот расцветёт.