Так положил Иисус начало чудесам в  Кане Галилейской... Иоанн, 2,11

Позднее утро. Легкий скрип колес. Подбитые медью ободья мягко стучат по булыжной мостовой. Приглушенно цокают копыта. Оба кучера правят парными пристяжными несуетливо и чинно, без лишних телодвижений, будто экономя энергию; создается впечатление, что и вожжи им без надобности. Лошади прядают ушами, фыркают, но тоже не без деликатности, вполсилы.

Свадебный кортеж ползет с черепашьей скоростью. Важно и торжественно. Впрочем, «кортеж» – это громко сказано. Для церемонии наняты два экипажа, якобы стилизованные под придворные кареты эпохи Леопольда Второго. На самом деле и тут видна похвальная экономия: обе колымаги смахивают скорее на помесь похоронных дрог с цыганской кибиткой – парусиновый верх и открытые незастекленные окна; цвета, само собой, отнюдь не траурные – сливки с золотом. Как и положено. Боковые фонарики украшены веночками из искусственных розанов.

Сидящий в головной карете молодой человек в старомодном котелке и явно видавшем виды смокинге довольно улыбается: служба в похоронном бюро имеет свои плюсы, и один из них – не надо тратиться на транспорт и аксессуары. Даже если это твой собственный свадебный кортеж.

Молодой человек в смокинге – жених, Рогир ван дер Эйк. Имя громкое, хотя и распространенное. На вид ему – лет тридцать с хвостиком. Он хорошо сложен, белокур и голубоглаз; черты лица правильные, почти классические. Тонкие бескровные губы и оттопыренные уши слегка портят его, но не слишком.

Кроме него, в каретах, на обитых искусственным бархатом сиденьях расположились еще семь человек – по четверо в каждой.

Два шафера в национальных фламандских костюмах и с алыми лентами через плечо катят следом на дорожных велосипедах. По случаю торжества велосипеды тоже украшены цветочными гирляндами.

Невеста – Ханнелора Дефрудт, девица двадцати трех лет – едет во втором экипаже. Она – красавица. Настоящая красавица. И этим все сказано. По крайней мере, для Рогира ван дер Эйка. На ней – свадебное платье из нескольких слоев воздушной кисеи нежно-молочного, даже кремового цвета, высокий кружевной воротник, тонкий серебряный поясок. На голове у нее легкий венец, осыпанный блестками и пластмассовыми жемчугами; в руках – неизменный батистовый платочек с вышитым гарусом именем новобрачной. После свадьбы его вставят в рамку и повесят на почетное место, над камином, или где еще.

В карете жениха сидят два его дяди: один, Питер Хилдерсон – по материнской линии; второй, Вим ван дер Эйк – по отцовской. С ними племянник Рогира, сын дяди Питера, восемнадцатилетний Жан-Клод. Оба почтенных дядюшки вполне соответствуют расхожим представлениям иностранцев о типичном облике фламандского бюргера – очень толстые, очень коренастые, с багровыми отечными лицами. Жан-Клод, несмотря на внушительное расстояние от ступней до холки, выглядит недорослем. Крошечные водянистые глазки смотрят совершенно бессмысленно; прибавьте к этому слюнявый лягушачий рот, огромные оттопыренные уши (наследственная черта), нос, пламенеющий протуберанцами юношеских угрей, и стрижку – вдохновенное произведение парикмахера, страдающего, судя по всему, болезнью Паркинсона. Тут почти все ныне здравствующие родственники Рогира ван дер Эйка. Отсутствие родителей объясняется безвременной кончиной оных несколько лет назад. Есть еще тетка – Лилиан ван дер Эйк. Но старуха передвигается с трудом; выдержать церемонию бракосочетания ей не по силам. Тем не менее, ожидается, что она почтит своим присутствием свадебное застолье.

Вместе с невестой следуют ее родители – Альберт и Людвиг Дефрудты – высокие, импозантного вида мужчины средних лет, похожие друг на друга словно близнецы. На обоих – малиновые с искрой костюмы от Лагерфельда, оба счастливо улыбаются и умильно поглядывают на дочь. Людвиг нет-нет да и смахивает слезу радости зеленым шелковым платком. Дефрудты – старинные поставщики ритуальной конторы ван дер Эйков. Древесина ценных сортов, разнообразные обивочные ткани, золотая и серебряная канитель, прочая фурнитура – все проходит через их посредническую фирму. Так что породниться промеж собой было давнишней мечтой обоих семейств. Предстоящая свадьба – сделка взаимовыгодная.

Здесь же, рядом с невестой, сидит ее верная подружка – Корнелия-Вильгельмина де Витт, молодая девушка необычайно пышных форм, одетая в облегающее розовое платье, украшенное поразительным количеством лент, рюшей и воланов. Она то и дело поправляет кисейные оборки на коленях Ханнелоры и от избытка чувств чмокает ее в щечку через фату.

Ехать недалеко. Собор Богоматери совсем рядом, рукой подать. В Брюгге все близко. Но свадебный кортеж по обычаю движется кружным путем, совершает обязательную петлю почета. С Рыночной площади – через ущелья узких проулков – на Бургплац; мимо дворца Губернатора Провинции, мимо Сторожевой Башни, Ратуши, блошиного рынка и базилики Св.Крови – к городским воротам. Оттуда – сквозь хитрую паутину десятка торговых улочек с их шоколадными, пивными и ювелирными развалами – к Озеру Любви...

Именно здесь, под сенью кленов романтического приозерного парка, Рогир впервые встретил свое счастье, свою Ханнелору. Незабываемый день! Год пролетел с той встречи, но каждая деталь, каждая мелочь помнятся отчетливо, словно случилось это вчера. Как прелестна казалась она в короткой кружевной юбочке и белоснежной блузе! Как удивительно шел ей атласный жакет, выгодно подчеркивающий природную грацию стана, пышность высокой девичьей груди... Ханнелора стояла на берегу и бросала в воду хлебные крошки, кормила лебедей. Он приблизился и робко протянул ей только что сорванный цветок асфоделя...

Процессия минует помпезное великолепие Песчаной улицы и выезжает на набережную Дайвер. Порывистый свежий ветер будоражит зеленые воды канала. Сильная рябь превращается у гранитных берегов в небольшие волны, увенчанные симпатичными белыми барашками.         

Рогир ван дер Эйк выглядывает из экипажа, смотрит вверх и вновь с удовольствием убеждается, что утро выдалось погожее и ясное. Пускай и ветреное. По ослепительно голубому небу стремительно несутся редкие перистые облачка; солнце светит по-весеннему ярко, в воздухе ощущаются манящие ароматы мидий и картофеля-фри. Подходящая погода для свадьбы. Редко случается, чтобы окружающая обстановка настолько верно отражала его настроение.

А ведь еще неделю назад по всему северу-западу Бельгии бушевали снежные вьюги. И это при том, что даже относительно морозная зима случается в здешних краях совсем не каждое десятилетие. Дошло до того, что Рогир нигде не смог найти распустившейся березки по приемлемой цене и принужден был посадить в качестве майского дерева под окнами возлюбленной молоденькую ель. К счастью, ни родители Ханнелоры, ни она сама (последнее – не удивительно) не выказали по сему поводу ни малейшего неудовольствия. На следующий же день пригласили на кофе с крокембушем. Чуткие и благородные люди!

На набережной, вдоль парапета выстроилась большая группа туристов. Кажется, японцев. Они так обильно увешаны фотоаппаратурой и оптическими приборами, что походят на военных корреспондентов. Ветер нещадно ерошит вороньи гнезда их странных причесок, рвет полы одежды, но они внимательно и терпеливо слушают гида. Тот что-то быстро лопочет на непонятном языке, машет руками в сторону выстроившихся вдоль набережной средневековых зданий, тычет пальцем в замысловатые гербы гильдий суконщиков, пекарей и пивоваров.

Вероятно, живописует местные достопримечательности, рассказывает древние предания... Где-то поблизости во времена оны пролегала улица Цепа, значит, как пить дать, вспомнит душещипательную легенду о нежной дружбе Балдуина IX с фермером Эли. А может, напротив, поведает о кровавых бунтах ткачей и сукновалов под водительством Заннекина и Якова Пейта... Стоит гиду на минуту замолчать, туристы разражаются целым потоком оживленных восклицаний и восторженных возгласов. Да и разве ветшающая красота Брюгге, непередаваемое очарование старинной архитектуры, сама здешняя атмосфера могут оставить кого-то равнодушным? Любоваться этим городом можно до бесконечности.

Рогир вад дер Эйк отворачивается от туристов и тоже задумчиво скользит взглядом по пряничным фасадам, по черепичным крышам всех оттенков охры и каротина, по венчающему их лесу из флюгеров, башенок, замысловатых изваяний птиц, карликов, фантастических бестий... Он любит свой родной город. И ни за что не променяет его ни на какой иной...

Брюгге. Город патрициев, ремесленников и мореплавателей. Величайшая торговая гавань между Зундом и Гибралтаром, былая космополитическая столица Западной Фландрии.
Да, именно былая. Ибо, увы, прошел, безвозвратно канул в Лету период расцвета Брюгге. Кто вспомнит теперь времена, когда город вместе с соседними портами являлся непреодолимым магнитом для товаров, стекавшихся в Нидерландские провинции из Италии и Центральной Европы? Купцы всех стран, берега которых омываются морем, от Прованса до далекой Балтики, швартовались у здешних причалов.

Город манил чужеземных негоциантов, как Святая Земля крестоносцев. Высокие шпили его колоколен служили им путеводными маяками. Грубая гортанная речь немцев, англичан и скандинавов смешивалась на его улицах и площадях с певучим говором флорентинцев, оживленной трескотней обитателей Пиренеев и солидным прононсом уроженцев Лангедока. Здесь шумели многолюдные разноязыкие ярмарки: продавался голубой туф из знаменитых каменоломен Турнэ, оружие и шитые золотом ткани тороватых ломбардцев, льняные и шерстяные сукна, изготовленные в самой Фландрии, строевой лес, металлы и мягкая рухлядь из Швеции и Новгорода.

А что говорить о грудах пряностей, цветного дерева, шелка и прочих восточных диковинах, завозимых из Средиземноморья? По Шельде сюда доставляли бочки с драгоценными винами Бордо и Шампани; Рейн служил широкой артерией для более дешевой германской лозы; загрузив этим добром пузатые купеческие посудины, бравые брюггские моряки храбро пересекали бурное Северное море и, горланя хриплыми голосами «Kyrie eleison», поднимались вверх по Темзе – от Лондона до рынков Оксфорда, Рединга и далее, вглубь страны...
Разумеется, некогда, многие столетия назад, все так и было. Было и исчезло. Умерло навсегда, развеялось словно морок, тень морока, пригрезившаяся тень туманного морока...

И ныне лишь толпы восторженно-суетливых туристов беспокоят мертвенный сон древнего города.
Рогир ван дер Эйк кидает последний взгляд назад, на исчезающих за очередным поворотом японцев, на восьмигранное навершие Белфорда, все еще различимое за ступенчатыми пирамидами высоких фронтонов, и с грустным вздохом откидывается на спинку сидения. Однако в такой день меланхолия не способна сколько-нибудь долго смущать его ликующую душу. Уже очень скоро, этим самым вечером, он соединится, сольется в экстатическом трансе и вкусит неземное блаженство со своей возлюбленной! С красавицей Ханнелорой! Эта счастливая мысль мгновенно вытесняет все прочие, лицо Рогира снова озаряет улыбка радости. Сидящие напротив Питер Хилдерсон и Вим ван дер Эйк смотрят на племянника в угрюмом недоумении.

Всепобеждающим унынием и смертной скукой веет от них, ничто на свете не может тронуть их заскорузлые сердца, растопить лед впавших в летаргическую спячку душ; кажется, даже солнечные лучи тускнеют, едва коснувшись одутловатых физиономий почтенных бюргеров. Этим старым трухлявым пенькам не понять, что нынче самый важный день в его, Рогира ван дер Эйка, жизни. На брак они смотрят с сугубо прагматической точки зрения, никакой романтики... Несчастные реликты, жалкие глупцы! Союз двух любящих сердец для них – пустой звук; они способны думать только о прибыли и приплоде, достатке и продолжении рода. Но в этом ли смысл брака? Только ли в этом?

Вот процессия в очередной раз пересекает Бургплац. Возницы натягивают поводья. Свадебный кортеж останавливается. Шаферы, прислонив велосипеды к гранитным тумбам возле горбатого мостика, спешат распахнуть дверцы карет, и пассажиры один за другим выбираются наружу. Перед ними – Собор Богоматери, поражающая воображение громада величаво-угрюмого Onze-Lieve-Vrouwekerk.

В ту же минуту воздух наполняют протяжные гудящие звуки. Они несутся откуда-то сверху, чуть не из-под облаков. Это Angelus. Прибывших приветствует колокольный карильон высочайшей в городе, если не во всей Фландрии, звонницы.

***

Резные двери главного портала гостеприимно распахнуты. Изображения святых, чертей и мучеников из белого брабантского песчаника, окруженные каменными же черепами и кружевами, как будто оживают при блеске солнца и дружелюбно поглядывают на проходящих под ними людей.

Будущий супруг поднимает невесту на руки и под ободряющие возгласы родственников несет через церковный порог. Восхитительная белокурая головка Ханнелоры доверчиво клонится на его плечо.

Стоит Рогиру ван дер Эйку ступить под высокие готические своды, как чувства его странным образом обостряются. Он явственно ощущает волны благодати и умиротворения, нисходящие на него прямиком из-под крестообразно переплетающихся стрельчатых арок. Мощные звуки органа, гремящие подобно трубам Страшного Суда, наполняют каждый придел, каждый закоулок необозримого пространства пятинефной храмины, усугубляя впечатление торжественности и без того волнующего момента. Исподволь приходит понимание, насколько велик и дивен Тот, Кому воздвигнуто сие великолепное капище. Всё вокруг приобретает некий потаенный, сокрытый от профанов смысл. Свет, струящийся через цветные витражи, придает мертвым мраморным изваяниям иллюзорное подобие существования. Многочисленные статуи бургомистров, ратманов и олдерменов, соседствующие с бронзой и серебром усыпальниц гордых владык Бургундии, невольно приковывают внимание, заставляют задуматься о преходящей суетности мирской славы, тщете тварного мира, о жалком жребии его обитателей.

Рогир ван дер Эйк задерживается было по привычке перед «Святым семейством» Яна Маеса у медной кропильницы со святой водой, но облаченный в белоснежный стихарь служка уже ведет его и всех прочих дальше, к сакральному нефу Священной капеллы. Именно там предстоит совершиться церемонии.

Около восточной стены придела толпятся вездесущие газетчики из «Le Soir», «La Libre Belgique» и других, неизвестных ван дер Эйку изданий. Щелкают вспышки фотокамер, стрекочет видеоаппаратура. Рогиру кажется даже, что он узнает самого Рика ван Каувелаарта, главного редактора популярнейшего журнала «Knack», чья специализация – освещении светской жизни знаменитостей. Ну что ж, ничего удивительного. Событие-то отнюдь не рядовое. В некотором смысле, знаковое событие.

Перед алтарем установлены два кресла с высокими резными спинками. Вызолоченные подлокотники и ножки делают их похожими на троны августейших особ. В то время как Альберт и Людвиг Дефрудты приглашают будущего зятя занять место на правом седалище, два дюжих шафера подхватывают под руки Ханнелору и с отменной любезностью усаживают слева от жениха. Похожая на дебелое розовое облако Корнелия-Вильгельмина де Витт остается нести вахту позади кресла подруги, придерживая откинутую назад фату. Сам Рогир согласно обычаю склоняется к любимой и запечатлевает поцелуй на ее запястье. Подняв голову, он с удовольствием видит спокойную улыбку, озаряющую очаровательное личико Ханнелоры, его ненаглядной Ханхен.

Орган постепенно смолкает. И в то время, покуда немногочисленные родичи занимают места на первом ряду сидений, из-за алтаря уже появляется приземистая дама в оранжевом брючном костюме. Это бургомистр, госпожа Ангелина Ле Мерк. Присутствующие встречают ее сдержанными, но несомненно искренними аплодисментами. Репортерская братия подвигается ближе, к самым хорам, огороженным изящной резной балюстрадой.
Бургомистр взбирается по крутым ступенькам кафедры, одаряет публику дружеским взмахом руки и раскрывает красную сафьяновую папку.

- Дорогие жених и невеста, – начинает госпожа Ле Мерк, – уважаемые гости! Я рада приветствовать вас сегодня в этом величественном храме, в сей обители горних сил. Рогир и Ханнелора! Вот и наступил самый волнующий, самый знаменательный момент в вашей жизни. Вы пришли сюда, дабы соединить свои сердца и судьбы, дабы создать новую семью, еще одну ячейку нашего свободного демократического общества! Семья. Какое удивительное слово! Сколь глубокий смысл заложен в нем. И вам предстоит вместе разгадать его и понять, насколько важно обрести любимого человека, с которым можно разделить минуты радости и печали, и который отныне всегда будет рядом. Помните, семья – это великое благо, берегите ее. И пусть торжествует... – бургомистр выдерживает паузу и буквально поет умильным меццо-сопрано: – ЛЮБО-О-ОВЬ!

В ту же секунду возобновляется и гудение органа; патетические раскаты его снижают голосовой регистр г-жи Ле Мерк до драматически насыщенного контральто, но вскоре обрываются. Бургомистр продолжает:

- Однако сегодняшний день знаменателен и важен не только для наших будущих новобрачных. О нет! Это поистине исторический день для каждого подданного Бельгии, для каждого гражданина Евросоюза... Вы спросите, почему? А я вам отвечу! Задумайтесь: а разве столь уж много лет прошло с тех пор, как мы, европейцы, окончательно узаконили собственные основополагающие ценности? Разве настолько далеко от нас время, когда общие для цивилизованных людей гуманистические идеалы признавались отнюдь не всеми странами и народами континента? Давно ли мы, например, отвоевали в нелегкой борьбе всю полноту гражданских и человеческих прав для лиц с так называемой нетрадиционной сексуальной ориентацией? Для нашего славного гей-сообщества? Не так уж и давно, если смотреть в масштабах истории...

Репортеры кидаются к чете Дефрудтов; опять щелкают вспышки фотокамер; Альберт и Людвиг розовеют от удовольствия, берутся за руки и смущенно улыбаются в объективы.

- А ведь были, были времена, – коли не верите, спросите у своих бабушек и дедушек! – когда указанную категорию граждан обзывали не иначе, как секс-меньшинствами! Да, да, вы не ослышались, именно меньшинствами! Сейчас это звучит дико. Но так было. Однако зададимся вопросом: есть ли у нас сейчас достаточные основания для благодушия, для почивания на лаврах? Увы! Таковых оснований по-прежнему нет. Вы спросите, почему? А я вам скажу, почему...

Рогир ван дер Эйк не слушает, он с возрастающим вожделением смотрит на Ханнелору. Под воздушным тюлем четко обрисовываются два совершенных полушария божественной груди. Ее руки и плечи, налитые упругой полнотой молодости, сулят блаженство; до невозможности изящные ножки, кажущиеся в тонкой сетке шелковых чулок почти бесплотными, способны ввергнуть в нерестильный экстаз самого Кальвина; румянец ланит будит воспоминания о Елене, Леде и Кончите Вурст. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!» – тихо шепчет ей на ушко взволнованный Рогир страстные причитания древнего царя.     

- ...И опять же, достаточно вспомнить, что еще совсем недавно коренные права и свободы другой, но не менее многочисленной и социально значимой части наших сограждан жестоко ущемлялись. Я говорю о людях с психическими расстройствами или, как их правильнее называть, личностях с нестандартными мыслями и поведением. А ведь они составляют от пятнадцати до двадцати процентов населения! И лишь в начале этого десятилетия правозащитному движению удалось добиться пропорционального представительства указанных лиц в органах законодательной и исполнительной власти. И потому только теперь мы с гордостью можем констатировать, что в Сенате, Палате Представителей и самом Правительстве Его Величества, в отличие от властных структур остальных государств Евросоюза, помимо шизофреников и аутистов представлены и плодотворно трудятся депутаты, сенаторы и министры всех трех стадий олигофрении: есть и дебилы, и имбецилы и даже парочка идиотов...

Представители прессы в очередной раз спешат к переднему ряду сидений, но теперь объектом их назойливого внимания становятся племянник и оба дяди жениха. Последние, набычившись (если такое выражение подходит к их расплывшимся монголоидным физиономиям с поросячьими глазками), тупо моргают в объективы фото и телекамер; Жан-Клод по обыкновению пускает слюни, не забывая одной короткопалой ручкой махать репортерам, а второй – исследовать недра багрового носа.

Рогир ван дер Эйк далек от этой суеты. Сейчас он смотрит прямо перед собой, на величественный алтарь работы знаменитого Пеперса. Там, в самом его центре, меж порфировых колонн и среди вычурного великолепия барочной резьбы восседает Мадонна Брюгге великого Буонаротти. За пуленепробиваемым стеклом Дева Мария выглядит невозмутимо и отрешенно. Настолько отрешенно, что Рогиру чудится, будто Младенец вот-вот спрыгнет с колен исполненной божественного равнодушия Матери и разобьется на тысячу мраморных осколков...

Впрочем, мысли, снующие в голове Рогира, в целом благостны. Он думает о детях. Мечтает, что и у них с Ханнелорой когда-нибудь... Рассеянный взор его невольно обращается на окруженных толпой репортеров родичей. М-да, складывается впечатление, словно во всей их малосимпатичной семейке он, Рогир, единственный абсолютно нормальный человек... Он переводит взгляд на Дефрудтов. Какие же все-таки милые родители у его суженой! Сколько благородства, сколько искренней благожелательности! Мысль о плохой наследственности, способная поколебать кого угодно, ни на минуту не остановила ни господина Альберта, ни господина Людвига. Но все же, все же...

В его ситуации вероятно стоит-таки подумать об усыновлении. Что может быть проще? Подобрать одного-двух, а то даже и трех симпатичных детишек... В какой-нибудь не слишком благополучной стране. Например, в Галичине. Ну конечно же! При нынешнем гауляйтере Украинского Протектората никаких проблем в этом вопросе возникнуть не должно. Говорят, отдают задешево, а тех, которых выловили на Юго-Востоке, – и вовсе задаром. Госпожа бургомистр будет только рада помочь. Да что там бургомистр! Сам губернатор провинции не откажет, нажмет на какие надо рычаги... Безусловно, именно так они с Ханнелорой и поступят. Ребенок в доме. Что может быть лучше? Семья без детей – это нонсенс, это неправильно. Разве можно такую семью считать полноценной?.. Рогир ван Эйк с улыбкой кивает собственным мыслям.

Между тем, госпожа Ангелина Ле Мерк все еще продолжает говорить:

- ...И вот в прошлый четверг – новый триумф демократии и толерантности! Впервые Председателем Еврокомиссии избран человек с синдромом Дауна! Думаю, все здесь присутствующие имели удовольствие наблюдать в прямом эфире, как тысячи граждан с аналогичным синдромом, собравшиеся на Гран-Плас в Брюсселе, восторженно приветствовали избрание на один из высших государственных постов своего коллеги – коллеги по состоянию. Напомню, что десять лет назад в Конституции Евросоюза было закреплено, что шизофрению, олигофрению, аутизм и прочие подобные аномалии следует именовать не болезнями, а состояниями...

Откуда-то из благовонного сумрака апсиды, из-за нагромождения погребальных мемориалов и монументов, едва освещенных дюжиной масляных светильников, выступает высокая мрачная фигура в фиолетовой ризе; накинутая поверх ризы епитрахиль загадочно мерцает в полутьме бокового нефа золотым шитьем крестов и шестикрылых серафов. Это настоятель, преподобный Теобальд Деккен. Мрачность ему придают узкое костлявое лицо и густые брови, нависающие над глубоко запавшими глазами аскета, посверкивающими из-под надбровных дуг, словно угли в недрах пещеры лапифов. Обманчивое впечатление. Отец Теобальд известен отменным добродушием, широтой взглядов и жизнелюбием. Улучив момент, когда госпожа Ле Мерк смотрит в его сторону, он поддергивает рукав ризы и бросает выразительный взгляд на наручные часы.

- Ну что же, дорогие мои Рогир и Ханнелора! – восклицает бургомистр, закрывая наконец красную сафьяновую папку. – Позвольте мне еще раз поздравить вас с по-настоящему волнительным и – не побоюсь этого слова! – поворотным моментом вашей, так сказать, жизни. Счастья вам, любви и взаимопонимания! Самое время передать вас из рук властей светских в руки властей, как говорится, духовных. Всем же присутствующим хочу еще раз напомнить, слегка перефразировав, бессмертные слова Армстронга: то, чему мы сегодня являемся очевидцами, – это возможно только один маленький шаг для молодой семьи ван дер Эйков, но несомненно гигантский скачок для прочего человечества!

Госпожа Ле Мерк под громкие аплодисменты зрителей покидает кафедру; ее место на амвоне занимает преподобный Теобальд Деккен.

- Не задавайтесь, мои дети! Не задавайтесь! – говорит он, с усмешкой грозя крючковатым пальцем жениху и невесте. – Избегайте гордыни пуще проказы. Госпожа бургомистр много чего вам тут наговорила. Едва ли не до небес вознесла. Вы, мол, такие да разэтакие Колумбы с Магелланами. В чем-то она и права... Ну а я вам так скажу: есть дыра, будет и прореха! Последователи ждать себя не заставят. Думается даже, что таковых, по несказанной благодати и милосердию Божьему, будет превеликое множество. Эх, клянусь святым Дрого, когда бы не целибат... Но я отвлекся. Пора и за дело!

С этими словами кюре Собора Богоматери бодро спускается по ступеням кафедры и приступает к священнодействию, которое явно не обещает быть продолжительным.

Покуда звучат «Benedictus» и «Pater noster», Рогир, не в силах более сдерживать обуревающее его чувство нетерпеливого томления, нежно сжимает ладонью маленькую, затянутую в кружевную перчатку ручку Ханнелоры. Ему кажется, что любимая с благожелательной готовностью отвечает на его пожатье, и ладонь Рогира сползает чуть ниже, принимаясь оглаживать восхитительную округлость коленки своего божества, своего сокровища... Невыразимое, упоительное мгновение! Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и изъяна в тебе нет! Сотовый мед каплет из уст твоих, и благоухание одежд твоих подобно благоуханию Ливана! Внутренность моя взволновалась от тебя, ибо ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!

Отец Теобальд замечает сей маневр и понимающе улыбается. Разумеется, ни на секунду не прерывая плавное течение торжественной службы. Ах, молодость, молодость! Что с нее взять! В их возрасте и дом Божий – любовное гнездышко. Все это весеннее брожение соков и гормональное половодье. Избыток тестостерона, свежесть эмоций...

Церемония близится к завершению. Жених надевает кольцо на левую руку невесты. Вновь запел орган. И вот уже несутся под древними стрельчатыми сводами сакраментальные слова еще более древнего заклятья: «Ego conjngo vos in matrimonium in nomine Patris, et Filii, et Spiriti Sancti!»

Продожение следует...