Мои родители дружили с этой парой. Мне было пятнадцать лет, и я была влюблена в любовь мужчины к своей жене. Так бывает.

Кажется, когда бы я не зашла к ним на дачу, эта прекрасная женщина стояла в солнечных пятнах среди сосен, словно шагнула, но забыла завершить шаг. И замерла, чуть отставив ногу, чуть опустив окруженную легкими кудрями голову, чуть покусывая кончик указательного пальца. К ней очень подходило слово "чуть". Она искала в траве землянику, но никогда в её руках не было ничего для сбора. И не понять было, сосредоточена она или рассеянна. Может, она всегда была сосредоточена в своей мерцательности? Знаю, что более всего она походила на лань, замершую, но готовую исчезнуть, словно и не было её.

Её муж, Пётр, он был художник из провинции, сам себя сделавший. При крепкой мужицкой фигуре было у него нежное, прямо акварельное лицо. Свою романтичность он тщательно скрывал за специально громким, чуть грубоватым возгласом, шуткой, так, словно оборачивал ранимую душу в тряпицу, найденную им еще в детстве, в дворовой мальчишеской лихости.

Художник он был тоже таинственный. Писал на больших беленых левкасом досках свой лиричный мир, где бродили среди городов дикие звери, тут же мечтали люди, густые деревья, забытые дорожные знаки... Это вовсе не походило на его ловко-ироничный светский оборот в общении.   

Однажды я, бродя по бесконечным комнатам их старой дачи в поисках воланчика, залетевшего в окно, попала в кабинет, где на столе лежала такая доска. Она была частью записана, как-то от угла проступил уже его мир, пошёл под дождём пешеход, кошка полетела по небу... а дальше была белая нетронутая тайна. Как неведомые земли на картах... Или он уже знал, что там, но еще скрывал? Я стояла и вглядывалась в белую границу мира до ломоты в глазах.

Вот так же таинственно-нежно было его чувство к Марине. Он всегда будто только ещё ухаживал за ней, округло так обнимая её вниманием на дистанции, то накидывая ей кофту на плечи, то слегка качнув кресло-качалку, где она сидела...

И всегда, касаясь - не касаясь её, он по-мальчишески восклицал какую-нибудь фразу, начинавшуюся с циничного "Маринка-то ...", явно в шутку. А за этим шутливым проступало щемящее чувство, даже преклонение его. Она чуть вспыхивала бледными щеками и улыбалась, как-то целомудренно очень поднимая и отводя большой взгляд. Они почти не разговаривали. Проявленность их отношений обрывалась так же, как написанная часть его доски, вот всё ясно, а дальше... Был ли там страстный чудесный мир их или сама Марина была для Петра ускользающим таинством, такой же ланью, какою казалась мне? Тогда я не знала.

Меня, пятнадцатилетнюю, переполняло терпкое восхищение, восторг перед сокровенностью любви. Чувство это требовало выхода, но не могло быть и речи о том, чтобы сказала я что-то Петру, а надо же было как-то... сделать что-то!

Когда мы собирались к ним в гости, я взяла большое твердое красное яблоко и аккуратно вырезала на нём "ПЁТР". Это густое яблоко казалось мне единственным персонажем из его живописного мира, проникшим в здешний .

Пока все сидели на терассе, я поднялась в кабинет и положила яблоко на стол, среди свернутых и надутых тюбиков краски, кисточек, бумажек с мазками, рядом с доской, на которую я в этот раз старалась не смотреть. У меня тогда сладко защипало внутри от уже моей тайны.

***

С тех пор прошло много лет. У Петра с Мариной родился сын, потом дочь. Но отношения их были так же романтичны. А недавно мы снова были у них на даче.

Я помогала Марине накрывать к чаю и пошла на кухню за чашками. За столом сидел мой отец и Пётр, немного выпившие, они меня словно не заметили. Стоя у буфета и собирая чашки на поднос, я услышала обрывок их разговора.

- И вот , представь себе, Серёг, - говорил Пётр, увлеченно продолжая, - сижу я, работаю и машинально беру его откусить... А на нём - на нём имя вырезано моё! Вот тогда... у меня как гора с плеч! Я ж к ней... Ты Маринку знаешь, она ж молчит всё, а что там у неё, поди пойми! А она, ты подумай, яблоко это... Серег, ты подумай, она ж сидела, Мариночка, и вырезала на нём для меня. И не прокололась ведь ни словом. По сей день! Будто и не было того яблока. Вот женская душа какова, а ты говоришь...

- Ну а ты тогда как?

- Я? Нет, про яблоко я не сказал. Это, знаешь, такое... А я?.. (Он замолчал, будто вспоминал). А я потом подошёл к ней тихо сзади, когда она что-то задумалась... и просто крепко так обнял, сильно так, решительно. А потом у нас Мишка родился, - неожиданно закончил Пётр.

Они никогда не говорили о яблоке.

Удивительно, но я сейчас абсолютно уверена, что яблоко то положила Петру на стол Марина. И имя она вырезала на яблоке, прям вижу  - она, тихая, задумчиво склонив голову, держит его в руках, чуть поворачивая. Хотя знаю, что это я сделала. Но истина его любви, истина их тайны настолько сильнее истории жизни! И вся история Петра про это яблоко - из его картин, где волшебный мир вернее реальности. Его история проступает из белого небытия убедительнее и красивее, чем моя правда. Поэтому я верю в неё. Она - истинна.