ВЫБА

По старой деревенской привычке его звали Выба, и он охотно откликался, хотя его собственное имя было - Карп. Карпуха, если по-простому. Тоже ведь ничего!

Но вот кличка Выба к нему пристала, как банный лист в парилке: Выба, да Выба.           А все потому, что один из его внуков, случился картавым, и слово "рыба" произносил, как "выба" вот и деда с рыбьим именем Карп, стали кликать по внуку не как иначе, а как "Выба".

Кто его первый раз так назвал, неизвестно, но с кличкой "Выба" дед Карпуха сжился, как сживаются с бородавкой на самом неудобном месте.

В моем ребячестве слова: "дед", "дедушка", "дедуля" произносились редко. Ни у меня, ни у моих друзей дедушек не было; война четырнадцатого года, революция, гражданская война, антоновское восстание, коллективизация повыбивали мужиков того времени, как зубы в кулачном бою, - не сосчитать! Вот и росли мы в большей части безотцовщина и бездедовщина, если так можно выразиться.

Отечественная война перепахала каждую семью, вывернув наружу вместе с корнями и побеги: мы росли сами по себе, как трава в поле. Матерям было невмочь, на их плечи легла "страна огромная" и надо было сохранить ее, во что бы то ни стало.

Только Витька, картавый внук деда Карпа, того самого Выбы, был счастливым исключением.

Витька дружил со мной и я, часто бывая у него дома, всегда с завистью смотрел, как дед налаживает своему внуку удочки на рыбалку, как просит его завернуть цигарку, пока руки деда заняты плетением из гибкой лозы хитроумных приспособлений /нерето/ для ловли разного речного народа. Иногда в нерето могла по ошибки попасть щука или в поисках удобного жилища, заползти толстобрюхий налим или даже протиснуться усатый и толстый дядя сом.

Рыбная ловушка напоминала большую чернильницу-невыливайку сплетённую из лозинок с узким входным отверстием и достаточно бокастую, чтобы туда могли поместиться с десяток рыб размером с ладошку. Большая рыба попадалось редко, но, если посчастливится, то можно поймать и ее.

Дед Выба никогда не выпускал изо рта цигарки, но курил "не в себя", как он говорил, а просто коптил небо. Зато табак у него был звериной крепости, в чем мы с Витькой могли не раз убедиться, спокойно покуривая его цигарку, пока тот возился с непокорной лозинкой, пытаясь втиснуть ее в нужное место.

Нерето у деда Карпа получались ловчие, в смысле - уловистые, волшебные: при каждом просмотре этого приспособления можно было поднять обязательно несколько пескарей или другой какой рыбы, а если повезет, то в придачу, пару-тройку беспокойных и корявых как колючая проволока, раков. Налимы попадались редко, но больше поздней осенью, когда вода в реке кипит холодной рябью, или когда в верховьях нашей речки Большой Ломовис, на мельничной запруде открывался шлюз для спуска воды.

Налим - рыба нервная, чуть что, сразу старается забиться под корягу. А тут - вот он рукодельный вентерь: "Входи сюда, голубчик!". Вход один, а выход - попробуй, отыщи.

Витька тут как тут: руку просунет в горловину, и за жабры его, такого опрометчивого. На сковородке эта рыба, ух, как хороша! Дед Выба довольно хмыкает в усы, Витька счастлив и мне хорошо - тоже рыбку попробовал!

Дед Выба любил выпить. Не то, чтобы он был пьяница, а по причине всяческих удач не прочь был осчастливить себя "мальчиком". Так он называл маленькую, укладистую четвертинку, половинку бутылки, если посчитать по вместимости посуды.

Принесет Витька улов, разложит его по сортам: вот это на уху - пескарики, плотвички, ерши, окуньки размером с палец, а это вот на жарево - карасики, сомята, карпики, налимы, ну, конечно и сазанчик, который вбухается в нерето.

Дед довольно поглаживает бороду, поглядывая на удачный улов. Крякнет, бывало, полезет в старый овчинный полушубок, где у него был несгораемый запасец пенсии и скажет внуку: "Сгоняй-ка в сельпо, принеси "мальчика", а мы тут с твоим дружком, это со мной, значит, обед сгондобим. Давай, одна нога здесь, а другая там!"

Витька, предвкушая восторг деда, уже на улице, уже к магазину рысью, а мне достается самая трудная работа - рыбу чистить, мыть, потрошить, выгребая из брюшек всякую скользкую мокреть - кишочки, плавательные пузыри, розовые щеточки жабр.

- Ты давай, промывай чище, чтобы вся горечь вышла! - посматривает из-под густых бровей дед.

Я уже наловчился разделывать рыбу, как положено: вот это, на уху, на жарево, а это, на мурлыкину долю.

Кот, дедов баловень, так и трется в ногах, подхалимничает, чтобы и о нем не забыли. Дед ухватит, какую рыбку за хвост и коту, а тот довольно урча, уже под столом, уже весь в азарте, только оттуда глаза жаром плавятся.

Вся семья в веселом возбуждении. А семьи у деда - кот Обормот, Витька, сам дед Выба, да вот я, невольно затесавшийся в "родню".

Так получилось, что дед Выба жил один без бабки, которая в один из дней оставила ему незаживающую горечь утраты и в придачу внука "Витюшу", которого она обожала больше всех на свете.

Витька рос без родительского глаза.

Его мать, которая жила в Москве и была замужем второй раз, никак не смогла привить отцовские чувства своему новому избраннику - большому начальнику с маленькой совестью, как говорила бабушка "Витюши".

Как жил, так и остался жить внук с дедом, напрочь отказавшись ехать в Москву к отчиму и родной матери. "Живи с ним сама!"- по взрослому сказал Витька и убежал из дома ко мне на чердак, где я сам в то время обитал, зачитываясь, Жюль Верном, Конаном Дойлем, "Двумя капитанами" Каверина.

Там под подушкой лежал украденный из школьной библиотеки маленькая книжица в желтой мягкой обложке со стихами поразившими меня до умопомрачения, неизвестного ранее нам, школьникам, поэта Сергея Есенина.

Все мое богатство я передал на временное пользование Витьки, пока он обитал у меня.

Мать Витьки поплакала-поплакала и согласилась оставить его с дедом, пока "неблагодарный" сын окончит школу, а там видно будет...

В свое время дед Выба, а тогда председатель комитета бедноты в нашем селе Карп Иванович Бурашников, спас от разорения и раскулачивания не одну семью, о чем я знал от своих родителей, и теперь смотрел на деда Выбу с пионерской осторожностью и опаской: как-никак классовый враг, отступник от революционного наказа: "Грабь награбленное!", пособник кулака и мироеда.

Это уж потом, много лет позже, вспоминая свое детство, я с уважением относился к его памяти и всегда, посещая на погосте своих родителей в Светлый Пасхальный день, не забывал покатать красное яичко и на его тихой, заросшей зеленой дерниной могилке.

А пока все живы, все в сборе. Мои родители еще молоды, дед Выба - вот он, крошит крепкими пальцами сургучную опечатку на "малышке", а мой дружок Витька, потихоньку от деда показывает мне сдачу - значит, будет, на что пойти сегодня вечером в клуб на знаменитый индийский фильм "Бродяга", который мы будем смотреть с Витком уже в третий раз. Очень уж "кино" привезли очковое!..

Вот написал это, и тихая горечь торкнулась детскими кулачками мне сердце. В жизни случаются непоправимые вещи…

- Выба! Выба! - кричит картавый Витька, ныряя и выныривая в мутном потоке, пытаясь вытащить нерето на берег, но это ему не удается. Бурливый поток всякий раз оттаскивает его от берега.

Дело в том, что нерето сплетённое из ивовых прутьев, когда его ставят для ловли рыб, никак не хочет ложиться на дно, и каждый раз всплывает. Поэтому, чтобы уменьшить плавучесть ловушки, нерето нагружают разным грузом: битым кирпичом, галькой или ещё чем. Поэтому теперь вот ловушка тянет Витьку на дно.

Рука, просунутая в горловину самодельного вентеря, попала в щучью пасть, и Витька никак не может вытащить руку; то ли жалко отпустить рыбу, то ли мешает боль. Поток относит его все дальше от берега, стараясь захлестнуть, завертеть и опустить на дно.

Шли долгие проливные дожди. Плотину в верховьях реки прорвало, и теперь вода, вырвавшись на свободу, высокой распашистой волной накрыла его, и Витька, захлебываясь, ныряет и выныривает, как поплавок перед подсечкой.

Одной рукой выгребая воду, он никак не может осилить набегающую волну.

Еще минута и не видеть бы моему другу завтрашний день, если бы не дед Выба.

Услышав набегающий шум воды, он тут же оказался на берегу, и, не раздумывая, бросился навстречу внуку. Выброси Витьку на берег вместе с плетеной ловушкой, он оскользнулся на илистой промоине и снова оказался под волной. Большое ветвистое дерево, вывернутое вместе с корнями, охнув, по-медвежьи облапило его и, ворочаясь, подмяло под себя.

Больше деда мы не видели. Его нашли далеко от села, когда река успокоилась, виновато зализывая вспоротые берега.

Из Москвы приехала Витькина мать и забрала его, горько плачущего с собой в столицу. Мне достались все рыбацкие снасти.

С тех пор я Витьку больше не видел.

По слуху, он после школы попал в военное училище, дослужился до майора.

Может быть, нынче мы бы и встретились с ним, если бы он не остался в горах Гиндукуша.

Моджахеды не промахнулись. Уже смертельно раненого сбросили со скалы в ущелье, где шакалы и горные орлы разнесли его русское тело по своим тропам, ведомым только им и моджахедам.

Теперь он так и остался только в моей памяти и в памяти своих солдат, которых он оберегал, как детей. Обзавестись своей собственной семьей ему не довелось. Мать, не выдержав горя, ушла следом за ним, ну а отчим, наверное, уже забыл непокорного пасынка.

Как-то приехав домой, я обнаружил на чердаке вместе с книгами и нехитрую рыбацкую ловушку, веретень, или попросту нерето, еще до сих пор пахнущее тиной и моим детством.

ВОЛЯ                      

Жил у нас в Бондарях странный человек по имени Воля. Может у него кличка такая была - не знаю, но он всегда называл себя "Волей", хотя его, неизвестно каких кровей опекунша, кликала Валей. Валентин, значит. Так и жили они двое: чужая пожилая женщина, похожая на большую черную ворону в своих чудных широких одеяниях и приемыш - маленький серый воробышек Воля.

Женщина привезла Волю с собой откуда-то со стороны. Говорили, что она, уходя от немецкого злодейства, остановилась у нас в селе, очарованная малыми "карпатскими" горками за тихой речкой с громким названием Большой Ломовис. Откуда такое название для мелководной реки в центре черноземного края никто не знал: местные жители запамятовали, а пришлые и вовсе не интересовались. Речка - она и есть речка. Течет, и ладно!

Для нас, мальчишек, речка эта была вроде большого океана, вся жизнь проходила на ее берегу. Там-то мы и познакомились с Волей.

Распластавшись на горячем песочке, он пространно рассказывал о своей прошлой жизни, о скитаниях по поездам и подвалам на территориях занятых немцами, о побегах из-под охраны, когда его вместе с евреями вели на расстрел к Бабьему Яру, как он хоронился в придорожной канаве, пока фрицы делали свое дело.

Рассказы его были страшны и живописны так, что и до сих пор вызывают во мне ужас и ненависть к немцам, как к нации каннибалов. Я знаю, что это не так, но ничего не могу с собой поделать - память детства несокрушима.

Воля был гораздо старше нас, школьников, чьи жизни обнаружили себя уже после войны, или немного раньше,

Но Воля почему-то всегда дружил с нами: уже не детьми, но еще и не юношами. Ровесники его не интересовали.

Воля был мал ростом, так мал, что встретив его на улице большого города любая мало-мальски сердобольная женщина, оглянется беспокойно назад - как без сопровождения взрослых гуляет такой мальчик в толпе пешеходов?

Маленькая, узкая головка, стиснутая с боков, вызывала ощущение, что она, голова эта, смятая какой-то чудовищной силой, стала плоской и даже уши казались приклеенными.

В то время ему было не менее шестнадцати-семнадцати лет, но впечатление он производил малолетки. В битком набитом городском автобусе ему бы могли уступить место, если бы не рыжеватая редкая поросль под всегда мокрым носом и на узком клинообразном подбородке.

Воля приходил к нам в школу, подолгу ждал, когда закончатся уроки, тихо интересовался: у кого есть какая-нибудь денежная мелочь, "денег нет, хоть вешайся!", просил одолжить. Потом щедро угощал махоркой, учил крутить самокрутки, поощрял, когда получалось, когда не получалось, - интересно и складно матерился и предлагал для пробы сделать пару затяжек.

Нам было лет по десять, курить мы не умели, но очень хотелось также затянуться, картинно выпустить дым из ноздри и при этом не закашляться.

Карманная мелочь водилась редко, курить у нас тоже не получалось...

Для меня и теперь загадка, - что могло интересовать Волю в нас, сельских вполне домашних детей, обыкновенных мальчишек.

Воля был одержим воровской романтикой. Рассказывал о заманчивой, богатой жизни вольных блатняков, о воровском слове, за которое идут на нож, но один раз данное слово обратно не берут.

Говорил он медленно, с растяжкой, присвистывая шипящие звуки: "Я фрица на перо, как жар-птицу посадил, когда он на мамку вс-собрался..."

От этих слов, от этих шипящих звуков становилось как-то не по себе, хотелось убежать, спрятаться, закрыться руками.

Воля в нашей школе не учился. Да и учился ли он вообще, я не знаю. Он как-то говорил, что не школа делает человека человеком, а тюрьма. Во всяком случае, про Робин Гуда он не читал, иначе, хотя и без явных угроз, но всякую карманную мелочь у нас он бы не вымогал своим тихим, с потаенным смыслом голосом. В открытой драке его можно было легко одолеть, но вступать с ним в конфликт никто из нас не решался.

Однажды он появился в школе в совершенно пьяном состоянии, улегся в дверях учительской и уснул. Здание милиции было напротив школы, Волю унесли в отделение, где он преспокойно проспался и отделался легким шутливым напутствием - всегда закусывать.

Посещение милиции на Волю подействовало оглушительно. Теперь при каждой встрече он неимоверно гордился тем, что "тянул срок". Рассказывал о пыточном подвале "ментовки", где ему заламывали руки, отбивали почки, но он "сука буду!" никого не заложил, и вы, пацаны очковые, можете спать спокойно: за вами не придут и не повяжут.

За что нас "повязывать", мы, конечно, знали и были Воле благодарны, что он не раскололся.

"Денег нет, хоть вешайся!"- сказал он, как всегда, присвистывая и пустив сквозь передние зубы длинную пенистую струю. Пришлось опоражнивать карманы, вытряхивать заначки: "Воле надо опохмелиться!"

Воля опохмелялся своеобразно: на те нищие деньги, что он смог у нас наскрести, можно было купить разве что порошки в нашей районной аптеке, куда мы носили собранную на колосьях ржи спорынью, которая тогда высоко ценилась.

В школе нам говорили, что этот крошечный паразит способен уничтожить урожай зерновых за кроткое время, и задача пионеров и школьников на хлебных полях собирать затерявшуюся в колосках спорынью и сдавать в аптеку. За спорынью в то время хорошо платили, и мы с удовольствием выбирали из тощих колосков черных паразитов, чтобы потом, скооперировавшись, отнести в аптеку и получить деньги за свой детский труд.

Грибок этот крошечный, больше похожий на блоху, чем на гриб. Чтобы собрать чайный стакан этого паразита, надо было ходить по полю целый день пионерскому отряду и неизвестно, кто больше вредит урожаю: спорынья или мы.

Полученные деньги тратились по назначению на нужды пионерии, но часть денег получали на руки и мы - на кино и на морс.

Морс - напиток детства мы пили с большим удовольствием.

"Клапана горят!" - морщась, сказал Воля и отправился в аптеку за углом.

Какие клапана и почему они горят - нам было любопытно, и мы потянулись за Волей.

Через несколько минут Воля вышел из аптеки, оглянулся по сторонам и, увидев нас, широким жестом достал из кармана пузырек с какой-то жидкостью, свинтил пробку, картинно закинул голову, вливая в себя содержимое склянки.

- Тише, Воля лечится! Лечится Воля! - пронеслось среди нас.

- Падлой буду! - подошел, сплевывая под ноги наш общий друг.

Было видно, что похмелка ему пошла не на пользу: лицо его искривилось и выражало крайнюю степень отвращения.

- Фанфуик, сука, не тот! - сблевав под ноги, спокойно утерся рукавом Воля. - Я эту богадельню, - указал он на аптеку, - когда-нибудь сделаю!

Как он будет "делать" аптеку, мы не знали, но все-таки интересно. Надо посмотреть...

Аптеку он, конечно, не "сделал", мощей не хватило, но кое-что ему удалось.

Воле у нас в глухом черноземном селе воровать и вести блатную жизнь полную романтики и приключений негде, масштабы не те. Самое большое событие для местных органов правопорядка была кража самогонки у тети Фени, бабы вдовой и острой на язык. Если прицепилась, вырезай с кожей, иначе не отвяжется. Еще ходила такая поговорка: "Пошел ты к едрене Фене!" В смысле - иди, куда шел!

Так вот милиция эту кражу повесила на самою тетю Феню, мол, сама выплеснула в огород самодельный алкогольный продукт, чтобы уйти от ответственности.

 Какие в Бондарях воры? Какие блатхаты? Какие малины? На все Бондари один малиновый куст и тот в милицейском палисаднике. Как пожгли за время войны сады, так и пустуют задворья, некогда сельчанам баловством заниматься, да и некому. Остались бондарские мужики на чужих полях, укрытые лебедой да молочаем...

Но это к рассказу о Воле никакого отношения не имеет. Так, вспомнилось и осталось...

Воле блатовать негде и не с кем. Может быть, он перегорел бы в своих желаниях, да тут, как на грех, завезли в кинобудку индийский фильм "Бродяга". Вот это жизнь! "Я буду грабить, воровать и убивать!" - красиво говорил, поигрывая ножом Джага, настоящий индийский вор в законе. Вот это романтика!

Фильм крутили больше месяца, и на каждом сеансе, сжимая от восторга маленькие кулачки, сидел Воля, в котором жили и выжигали сердце Джага и русский Жиган. Мы тоже тянулись в клуб за Волей и тоже с восторгом пели: "Авара я, абара я! Никто нигде не ждет меня. Не ждет меня..."

Ничего не скажешь - хороший фильм, с танцами, с песнями, с индийской экзотикой и с индийской же сентиментальностью. Добро побеждает!

Но, как показали последующие события, Воля понял фильм совершенно по-своему. Он даже жесты и мимику главного героя перенял. Воля, как будто даже подрос. Одним словом - фильм нашел своего героя.

В Бондарях все было или старалось быть, как в городе. На центральной улице располосовавшей районный поселок на две ровных части стояли торговые заведения на все случаи жизни: перво-наперво чайная - головная боль местных женщин, магазин скобяных товаров, продуктовый магазин, магазин промышленных товаров и на отшибе, в низком, старинной каменной кладки, здании с маленькими окнами-бойницами находился книжный магазин в котором мы покупали разные школьные принадлежности.

Магазин этот в летний зной заманивал к себе устоявшийся прохладой, полумраком, в котором стройными рядами теснились еще не прочитанные нами книги, под стеклом витрины поблескивали перочинные ножи всевозможных видов, в продолговатых коробочках лежали авторучки - мечта каждого школьника, нам в то время разрешалось писать только стальными перьям, которых здесь было также неисчислимое множество разных видов. Перья часто ломались, терялись, проигрывались в разные игры, поэтому школьники были здесь самыми многочисленными покупателями.

Мне там так понравилась записная книжка в красной кожаной обложке, что я однажды скопив деньги, с утра пораньше, перед самым открытием магазина поспешил туда, мало ли кому может тоже понравиться это чудо. К тому времени я уже вовсю писал стихи, вдохновленный Алексеем Кольцовым и Иваном Никитиным, почти моими земляками. Рифмовал все подряд: кошку с ложкой, ложку с мошкой. Получалось вроде складно, а ребята смеялись и обзывали меня рифмоплетом, поэтому до поры до времени я решил записывать стихи в такую красивую книжицу, а потом на литературном вечере в школе получить за это первое место.

Была, была у меня в ту пору заветная тайная любовь, ради которой стоило бы постараться написать талантливо и получить приз.

Возле магазина в тревожном ожидании толпились люди.

Два милиционера с собакой лишь только усиливали чувство тревоги - что-то случилось? Я подошел поближе. Один из милиционеров так подозрительно посмотрел на меня, что я, съежившись под его взглядом, хотел было повернуть обратно, но он гнутым прокуренным указательным пальцем требовательно поманил к себе.

Я, робея неизвестно от чего, подошел к нему на ватных ногах.

Он, обхватив меня руками, несколько раз повернул вокруг себя, потом достал из синих галифе складной метр и стал обмерять мои плечи, потом голову, потом дотянулся до крохотной, как в скворечнике, врезанной в старинную дубовую раму форточке, обмерил ее и легким пинком под зад проводил меня домой:

- Физдуй, пацан, отсюда! Не мешай работать!

Поползли страшные слухи, что воровская банда "Черная кошка" из Тамбова делает налеты на районные центры, грабят всех подряд, вырезают целыми семьями. Вот, говорят, на днях проиграли в карты молодую девушку и зарезали прямо днем на рынке. Сунули нож в живот, и повели ее, вроде, пьяная она. Мол, видите, бабоньки, водки нажралась и домой идти не хочет, тварь! А девонька та студенткой была, одна у матери, хорошенькая... Воры отыгрались, несчастную, убиенную ни за что, похоронили, а мать в сумасшедший дом поместили. От горя рассудком тронулась. Такие вот дела за грехи наши тяжкие! Теперь вот магазин обокрали. Говорят, будут дома поджигать по нечетной стороне улицы. Сгорят Бондари! Как пить дать сгорят! Вот она, беда-то! Война, почитай, мимо прошла, а от банды не спасешься! Проиграют в карты, и - на нож, или подпалят! А, милиция? Какая милиция! Она их сама боится!

Слухи поползли - один страшнее другого. В нашем тихом селе ничего подобного никогда не происходило. Обокрасть магазин мог только представитель "Черной кошки», о которой в то время много говорили. Эта банда, раздутая молвой, в Тамбове давно уже не существовала. Всех или перебили, или пересажали. Последнего вытащили из склепа на городском кладбище, где он прятался, сразу после войны, так что слухи о возвращении банды были напрасными.

Слухи слухами, но ведь кто-то действительно ограбил магазин школьных товаров. Украли, правда, немного: десятка два авторучек, три перочинных ножа, две записных книжки, да еще зачем-то унесли готовальню для чертежных работ. Сам начальник милиции, присланный недавно в район, долго ломал голову: что это за вор такой? Взял на десять рублей, а наследил на все сто...

Но следствие вести надо.

Воля в эти дни был счастлив, как никогда. Пришел к нам в школу в чистой рубахе и с подарками. Мне досталась та заветная записная книжка для гениальных стихов и перочинный ножик, другие тоже что-то получили. На вопрос: где это он все взял? Воля загадочно улыбался, мол, подождите, потом узнаете!

Мы со страхом догадывались: Воля! Воля ограбил магазин!

Ходили тоже гордые, тоже причастные к великой воровской тайне.

- Меня скоро заметут! - мечтательно говорил на другой день начинающий воровскую карьеру бондарский подкидыш. - Зуб даю, заметут! - выразительно цеплял ногтем большого пальца острый, как у мышки, зубок и резко проводил ногтем по горлу: - Заметут!

Действительно, в обед к школе подъехала милицейская машина, хотя милиция была напротив, и погрузили Волю по всем правилам в фургон.

Подарки, которые он нам дарил, служители порядка велели принести в отделение милиции самостоятельно и, гнусаво посигналив, благополучно отбыли.

Начальник милиции, увидев Волю, наконец-то расслабился:

- Ну-ка, покажи свое мастерство!

Маленькая форточка в отделении милиции была точно такой же, как и в книжном магазине. Воля показал глазами, чтобы ему развязали руки.

- Развяжите! - приказал начальник.

Воля спокойно подошел к окну, посмотрел, легко вспрыгнул на подоконник и рыбкой нырнул в узкий квадратный проем форточки. Один из милиционеров рванулся было на улицу - убежит негодяй! Но начальник остановил его рукой:

- Не убежит!

Воля радостно вернулся в дежурку:

- Видали?

А то нет! - сказал начальник и велел поместить Волю в единственную камеру, освободив ее от разного хлама, оставшегося еще с тех давних времен, когда вместо милиции здесь находился магазин хозяйственных товаров, потому в милиции всегда пахло дегтем и ржавым железом.

Волю судили открытым судом. По такому праздничному случаю нас освободили от уроков и коллективно проводили в районный клуб, где состоялось выездное заседание суда. Было многолюдно, но тихо. В те времена к суду было особое отношение, наполненное государственным страхом и чрезвычайной осторожностью. Память еще живо реагировала на всякое казенное слово.

В клубе, кажется, собралось все село. Вытянув шеи, смотрели на сцену, где блаженствовал Воля. Чувствуя свой звездный час, он ликовал. Охотно и с подробностями рассказал, как проник ночью в магазин как на ощупь взял с витрины, что попало под руку, и не спеша вылез обратно.

На вопрос: крал ли он у тети Фени флягу с самогоном? – Воля с достоинством на весь зал ответил, как прочитал по газете:

- В краже спиртных напитков не участвовал!

За что получил неуместные аплодисменты некоторых бондарских мужиков.

Когда зачитывали приговор, определяющий на пять лет судьбу Воли, он даже привстал со скамьи, улыбаясь во весь рот - наконец Воля что-то значит для закона!

Все разошлись по своим делам. В пустом зале районного клуба еще долго сидела в горьком одиночестве под черной накидкой та пожилая женщина, с которой жил Воля, громко выговаривая какие-то незнакомые слова на чужом языке.

Но Воле за решёткой долго сидеть не пришлось. Полное досрочное освобождение он получил благодаря неизлечимому туберкулезу, полученному в лагере. Слабый организм не смог побороть палочку Коха, постоянного и вечного сокамерника всех мест заключения.

Волю похоронили на бондарском кладбище рядом с его сердобольной хозяйкой. Не дождалась она своего приемыша, но теперь они навсегда вместе под одним православным крестом, поставленным, несмотря на атеизм властей, кем-то из местных жителей.

Так вот...