Ванька-громобой

Иван Ложкин вот уже как больше часу не находил себе места. Расхаживая по избе, как часовая стрелка по кругу, бубнил невпопад и нервно, скрипя зубами, теребил руки. Маленький, щупленький, с огромным орлиным носом, Иван выглядел сейчас даже смешно: нижняя челюсть его весело плясала от испуга, когда он пытался что-то сказать. Ложкин, или Ванька-громобой, как все прозывали его в деревне, выпил стакан холодной воды и пытливым взглядом уставился в окно.

Прозывали его так не потому, что он обладал нечеловеческой силой, а от того, что Иван боялся грома. А точнее – молнии, которая пару раз, еще в юности, Ваньку шандарахнула по макушке. После тех обоих случаев Иван с ожогами долго лежал в больнице. С тех самых пор к природным явлениям, как к грому и молнии, стал относиться очень боязливо. Даже маленький моросящий дождик приводил его в неописуемый ужас. А коли выпадало так, что Ванька находился на улице, где его настигал дождь, то, тот сломя голову несся в какое-нибудь укрытие. Вот и сейчас: за окном шумел ветер, шел ливень, погода становилась все суровей и суровей.

- Все-таки стукнет она меня в третий раз, - Иван с опаской подошел к окну. – Стукнет.

- Чему быть, того не миновать, - сказала ему жена, Галка.

- Сплюнь! – крикнул Иван. – Ишь, удумала чего. Сплюнь, говорю.

Галина сидела за столом и спокойно попивала чай с баранками. С поведением мужа во время дождя она уже свыклась. Поначалу, конечно, когда была помоложе, ее это сильно пугало. Теперь же, в последнее время, даже стало как-то веселить.

Женщина сплюнула три раза и кулаком постучала по столу:

- Пожалуйста!

- Ты у меня об этом даже думать прекрати, - погрозил пальцем Иван.

Но вот сверкнула за окном в темном небе яркой стрелой молния, и грозный Ванька скукожился как младенец. Раскаты грома еще больше укрепили страх. Он закрыл глаза, досчитал до семи и снова их открыл. Почему-то каждый раз после сильных переживаний он закрывал глаза и считал до семи. Даже, когда ругались с Галкой, иной раз тоже себя успокаивал таким методом. Сейчас он выглядел по-настоящему смешно и жалко. Галина, отпив горячего чая, ехидно улыбнулась.

- Ты как воробушек озябший.

Иван шевельнул грозно скулами, нижняя челюсть его опять смешно задергалась, что еще больше развеселило жену. Он хотел было ей что-то сказать, но промолчал. Все еще никак не мог прийти в себя.

Галина сама по себе вообще-то была женщиной незлой. И в глубине души жалела и переживала за мужа. Просто в такие минуты, когда Иван был беззащитен как дитя, она припоминала ему все обиды и ссоры и своим смехом таким образом мстила.

Хоть Иван и был с виду щупленьким, но покомандовать, попридираться по пустякам любил. Вообще-то это даже не редкость, когда такие маленькие, особо ни чем не выделяющиеся люди, у себя дома меняют облик. Словно невидимая сила окрыляет их. И если же на работе, в гостях да и везде они тихие, то в четырех стенах родной избы превращаются в генералов. Ванька Ложкин был из таких людей. И потому Галина даже была чем-то благодарно погоде, которая, пусть и на мгновение, спускала супруга с небес на землю.

- Нет, все-таки застигнет она меня где-нибудь в поле, зараза эдакая, - Иван присел на стул.

- Нужен ты ей больно.

- Хорошо вот так вот рассуждать с баранкой во рту, когда по маковке не били.

- Ба-тюш-ки.

Иван привстал и снова принялся расхаживать по избе, ища пятый угол. Как-то раз, еще давно, Ванька вычитал в каком-то журнале, что молнии единожды не бьют. Любят они через года навещать свою жертву вновь. Встречались и такие люди, которых эта самая молния по шесть, а то и по семь раз гладила по макушке. После той статейки Иван с неделю не мог уснуть. Всюду мерещилась опасность. И стоило только небу чуточку нахмуриться, как его с улицы и след простыл. А сколько пришлось работы поменять из-за этого предрассудка.

Ведь что ни делай, хоть огнем все гори, но если идет дождь, Ваньку из дому ни одним тросом не вытащить. Хоть пусть сам министр его на работе дожидается. Иван в дождь не работает. Сейчас, правда, трудится у своего бывшего одноклассника Семена. Тот свиней держит – в район ездит, торгует мясом. Подрабатывает у него во дворе, да и водилой немного. Про Ванькину боязнь Семен еще со школы знает и потому в дождь его не трогает.

- Ну, чего в окно уставился, как на картину Репина! – Галка развела руками. – Шел бы лучше кроватью занялся. Вся ходуном ходит, того гляди развалится.

- Там надо-то пару болтов подкрутить.

- Ну, так подкрути. Все лучше, чем стоять у окна. Ведь опять же, только дождь пройдет - убежишь в сени девиц строгать. (Иван в свободное время вырезал матрешек). А тут ночью от скрипа не знаешь, как глаза сомкнуть.

- Что-то я сплю, ничего не мешает.

- Да тебе хоть из пушки над ухом пали, не проснешься, - заявила Галка. – Зато стоит только дождю по крыше постучать, как ты уже в одних трусах у печки крутишься.

- Цыц! – возмутился Иван. Но вот за окном снова яркой вспышкой напомнила о себе молния, и Ложкин снова, закрыв глаза, съежился, как цыпленок.

- Помолчал бы уж, цыкалка.

Галина привстала, подошла к газовой плите, налила в кружку еще кипятка. О том, что супруг сейчас ни за что не займется кроватью, она это знала. Не до этого ему сейчас. Но так же знала Галина и то, что стоит дождю пройти, как Иван будет ласков и обаятелен, как кот перед хозяйкой, что упер сметану.

- Ой, и в кого ты такой, интересно? – толи с грустью, толи с усмешкой вздохнула Галина. – Насмотришься телевизора-то, потом боишься всего, как трехлетний.

- Знаешь, что я тебе скажу…

- Ну, что, что ты мне скажешь?! Разговорился еще. Смотри, окно открою.

Иван приумолк.

- Вон у Нинки Николай, хоть собак и боится, а все же не трясется как осиновый лист над каждым лаем.

- Со-бак! – Иван скривил лицо. – Чего их, шавок, бояться-то? Пнул сапогом под хвост, заскулит, убежит.

- Ух ты какой! – по-доброму улыбнулась Галина. – Они, собаки-то, тоже разные. Бывает, встанет на задние лапы, и выше человека.

- У нас такие не водятся, - уверено заявил Иван. – Те, что по деревне бегают: Шарики да Жучки, их не то что люди, кошки не боятся.

Галина весело засмеялась. Ванька тоже, глядя на жену, улыбнулся. Дождь за окном начинал стихать, и Иван на глазах понемногу смелел. Галка, все еще улыбаясь, привстала и, подойдя к двери, принялась обуваться.

- Куда собралась?

- Зорьку еще подоить нужно. Али сам пойдешь? – Галина посмотрела на мужа. – То-то и оно.

В хлеву местами было сыро. В левой стороне крыша местами протекала. Какой день Иван собирался починить, да то Семен задергает, то закупщику из города срочно полсотни матрешек понадобится. Галина дала немного сена корове и, усевшись поудобнее на маленький табурет, принялась доить. Струйки молока звонко заплясали по дну ведра. Женщина поправила локтем на голове платок и, слегка вздохнув, призадумалась. Думала о том, как страх полностью влияет на человека. Подчиняет под себя, делает невольным заложником. И ведь не каждый страх можно перебороть. Кто-то боится высоты, и, чтобы пересилить это, с каждым разом на сантиметр, на шаг поднимается выше. Галка и сама припомнила, как в раннем детстве боялась пауков. Просто ужас наводили на нее эти восьмилапые насекомые. И все же сумела себя взять в руки и перебороть этот недуг.

Нарочно тогда в сенях девчушкой отыскала паука и подолгу наблюдала за ним. Оказался он не таким уж и страшным. Или взять, к примеру, Николая Шокина. Здоровый, крепкий мужик, ничем, можно подумать, не испугать. И может быть, таким он раньше и был. Да только вот четыре года назад поехал он по весне в город к сестре, да и наткнулся во дворе на стаю собак. Слегка покусали ему ноги, пока отбивался. С тех пор собак и боится. Да и если бы Ваньку ее молния пару раз не шандарахнула, разве боялся бы он ее сейчас? Как же. Еще бы с невестами по молодости под этим самым дождем разгуливал бы. Но то ли дело бояться паука и перебороть этот страх, - другое дело молнию. Кто ее знает, может, и вправду в третий раз может шандарахнуть. Чем черт не шутит. Галина и сама потом читала тот журнал, где писали о молнии. Нет уж, пускай лучше дома сидит, да нос не кажет. Не хватало ей еще в сорок лет вдовою стать.

Погладив нежно Зорьку по широкой спине, Галина с ведром зашла в избу. Иван в спальне чинил кровать. Галка улыбнулась и, чтобы не мешать, ушла на кухню. Дождь прошел – теперь только огромные лужи напоминали о недавнишнем ливне. Галина сполоснула руки и, надев фартук, принялась готовить ужин.                                                                     

В царстве теней

В субботу, ближе к вечеру, у Саньки Полошина собра­ла в доме уйма народу. И все пришли послушать Сань­ку. Саньке было тридцать два года, десять из которых он непрерывно пил. Вообще парень он был веселым, ду­рашливым, поговорить любил. Спорить с Санькой было бесполезно. Про таких говорят: ты ему слово, он тебе десять. Но в душе Санька был человеком незлым. Рабо­тать умел, голова на плечах тоже имелась. Иногда, то ли хобби такое у него было, то ли от нечего делать, занимал­ся в свободное время резьбой по дереву. Из небольшой липовой досочки мог действительно сделать маленький шедевр.

Получалось неплохо. Только вот одна беда была у Саньки – пил. Многих хороших людей погубил этот зе­леный змий в стеклянной бутылке. Случилось это и с По­лошиным. Три недели назад от сильного перепоя Санька попал в больницу, где врачам чудом удалось его спасти. Организм был настолько отравлен этой гадостью, что у Саньки была клиническая смерть. После, когда тот при­шел в себя, заявил, что побывал на том свете. Видел анге­лов и бесов. Врачи объяснили Сашкиной жене, Матрене, так, что это не редкость, когда люди, оказавшись на гра­ни между жизнью и смертью, рассказывали про потусто­ронний мир. Был даже случай, что однажды от рождения слепого человека так же чудом удалось вытащить из объ­ятий смерти. После он рассказывал, что видел, как его спасают. Описывал обстановку в реанимационной и вра­чей, что боролись за его жизнь. Так что снисходительно к этому относиться не стоит.

Потому-то и собралась в доме Полошиных уйма лю­дей. Все пришли послушать Сашку. Всем было инте­ресно: как там и что там. Обычно к Саньке относились с недоверием, несерьезностью, все норовили обозвать дурачком или, на худой конец, шутом. Теперь же в гла­зах гостей сияло страшное любопытство. Это хозяин дома заприметил сразу. Санька сидел за столом, попивая горячий чай. Гости расположились кто где. Торопиться рассказывать Сашка пока не спешил. Ему было приятно, что его ждут, не торопят и что самое главное – все здесь собрались ради него.

– Ну, не темни, Санек, рассказывай, али долго мол­чать будешь? – не выдержала старуха Пелагея. В основ­ном собрались одни старики. Молодых было мало. Это и понятно. Пока молодость играет, о смерти думать глупо, да и не думаешь о ней особо-то, не боишься вовсе. А вот когда старость надевает на тебя свой халат с различными болячками и болезнями, то и к самой смерти начинаешь относиться как-то уже серьезнее.

– Ну что я вам расскажу, – Саня отпил немного из кружки и помолчал. – Даже и не знаю, с чего начать.

– Начинай с самого начала.

– Ну так вот, – Санек улыбнулся, затем серьезно сдви­нул брови, оглядел каждого и принялся рассказывать. – Помню, вижу я одну темень, до того темно, хоть глаза коли. И вдруг маленький такой, малюсенький просвет впереди. И голос, откуда ни возьмись, говорит мне: не бойся, ступай. Пошел я на свет, иду, значит, а страха ни­какого нет. Помню хорошо, что не боялся я в тот момент нисколечко. Выхожу на свет, стоят двое. Лиц их не пом­ню, вот хоть убейте, не помню. Один в черной одежде, другой в белой. Спрашиваю, где это я. Умер ты, говорит мне тот, что в белой одежде. Так я в раю, спрашиваю. Рано тебе пока еще в рай, для начала ад покажем, ну а после, говорит, и на рай посмотришь.

– Батюшки, – перекрестилась одна из женщин. Санек с какой-то важностью, как бы, что ли, свысока, посмотрел на нее, отпил немного из кружки и продолжил.

– Так вот. Говорит, ад покажем для начала. И тот, что в темной одежде, берет меня за руку: следуй за мной, го­ворит. И только стоило мне сделать шаг, как полетели мы с ним обратно в темень. Закружилось все вокруг, за­вертелось. Тьма кругом. Чувствую только, как этот мою ладонь держит, не выпускает, а кругом крики, душераз­дирающие. Плачь, смех – все вместе. И вот тьма посте­пенно рассеялась, и вижу я, что находимся мы с ним, ну это… как вам объяснить, ну что-то вроде шахты под зем­лей. Голову вверх задрал, а вместо неба чернота. Густая черная-пречерная копоть. Этот, в плаще, все ладонь мою держит, не выпускает. Позже до меня только дошло, что это падший ангел был. Слуга дьявола.

– Брехня! – нагло заявил Гришка Бурылин. – Эдакой ерунды я еще не слыхивал.

Санька нахмурил брови. Такой дерзости в свой адрес он сейчас никак не ожидал. Вообще Гришка ему никогда не нравился. Вернее, последние четыре года. Раньше Гри­горий тоже был любитель выпить. Так же, как и многие мужики в селе, пил много и часто. А четыре года назад что-то с Гришкой произошло: он сам бросил пить. Хотя до этого кодировался много раз – не помогало. А тут взял и сам бросил. Взял себя в руки. Вот с того момента, его словно подменили. Если раньше до того напивался, что под заборами валялся, не доходил до дому, то теперь сам всех пьяниц стал презирать. Относился к ним с какой-то даже непонятной злобой. За это и невзлюбили его мужики в селе, и Санька в том числе.

– Помолчи уж, – заступилась за Саньку Тамара, пол­ненькая женщина с узенькими глазами. – Сам ты брехня. Не интересно – не слушай, а другим не мешай.

– Хоть бы Бога побоялся, – сказала Пелагея и снова пере­крестилась. – Не слушай никого, Саша, рассказывай.

Санек потер подбородок и тихонько вздохнул. В душе он радовался и ликовал. Знал, что сегодня в этом доме хо­зяин он. Даже Матрена молча сидела на кровати и с ува­жением слушала мужа. И Саньке было особо приятно, что за него заступаются. Если раньше бабы в селе мужикам своим все уши прожужжали, ставя в пример Гришку, то теперь того самого бранят, и это было приятно. Вот бабы, не поймешь их, такой странный народ. Стоило только Гришке бросить пить, как он у них тут же национальным героем стал.

- Так вот, ведет он меня, этот, в плаще, за руку держит, а другой рукой мне на грешников указывает. А их там, ууу, тьма. Все плачут, стонут, грязные, измученные, и все голые. Что женщины, что мужчины – все нагишом. Одни работают. Камни, огромные такие, тяжелые, друг дружке передают. Встали вкруг и друг другу передают. От тяже­сти у самих ноги трясутся, но не падают. Другие в бочке со змеями сидят. Те прям кишат возле их лиц, кусают, и пчелы над головами кружатся, жалят. Вот тогда-то мне и стало страшно. Так боязно сделалось, что останусь там. Так жить захотелось. А этот, видно, почуял мой страх, ла­донь еще крепче сжал и подводит к одному из грешников. Тот, значит, кладет руку на огромный пень, сам же зама­хивается топором и хрясь, – бабы взвизгнули. – И рука на земле. Плачет, корчится от боли. А мы стоим и смотрим на него. А потом, раз, и рука у него снова выросла. И он опять ее на пень и снова топором хрясь. И так все снача­ла. Этот, в плаще, говорит мне: а этот грешник мать свою обижал, этой самой рукой колотил ее. И ладонь мою еще сильнее сжимает. А я смотрю на этого грешника, а самого трясет от страха. Сердце в пятки уходит. Матушку-то я свою тоже не раз обижал, – Санек немного замолчал. Его не торопили. Молчали. Все под влиянием рассказа были шокированы. Все, кроме одного.

– Нет, ну это надо же так заливать, – начал опять за свое Гришка.

– Ой, умолкни, а! – сказала тому Тамара.

– Что ты к нему пристаешь? – поинтересовался старик Игнат. – Не нравится, не интересно, ну так и не слушай. Чего ты? Али думаешь, они там, грешники, мороженое с блинами уминают.

– Я ничего не думаю.

– Ну, тогда и другим воду не мути.

– Я просто…

– Просто он.

– Просто не могу терпеть, когда обманывают. И вас всех жалко, потому как вижу, что за нос вас водит.

Санек зло посмотрел на Григория. Хотел было сказать ему что-то такое грубое и нехорошее, но не успел, вме­шалась жена.

– Значит, так, – привстала с кровати Матрена. – Еще раз вякнешь, я тебя... – она промолчала, но все догада­лись, что она с ним сделает. Бабой была она крупной. Ее даже Санек иной раз побаивался. Женщина снова присела на кровать и добавила: – Выкину из дома, как кутенка.

Все ей поверили. Даже Григорий поверил. Эта могла.

– Так ведь... – заговорил тот уже ласково, спокойнее. – Его всего-то две минуты не было. Сама же говорила, что две минуты врачи боролись за его жизнь, не больше. А он тут рассказывает, словно неделю там пробыл, как на курорте.

– Это здесь минута, а там целая вечность, понимать надо, – ответил Санек. – Чай, там часов у них нет.

Гришка промолчал, скривил улыбку. Сашка догадал­ся, отчего тот бесится – что на него перестали обращать внимания. Вот змей хитрый. Ну-ну.

– Рассказывай, Саша, не слушай никого, – произнесла одна из старух.

– И чем дальше он меня вел, тем ужаснее становилось и страшнее, – Санек даже заговорил каким-то не своим голосом. – До того душераздирающие крики везде, сто­ны и плач, что только от этого сердце замирает. Идем с ним, а кругом котлы огромные, вода в них бурлит, и грешники в кипятке от боли стонут. Так стонут. Невы­носимо просто. Представить себе и то страшно, это ка­кие же муки... – Санек немного помолчал. – Воронов там много. Огромные такие, черные. На грешников садятся, те, что прикованы к стене цепями, и все тело им клюют. Глаза выклевывают, аж куски мяса вырывают. Другие тоже прикованы к стене, по шею в воде стоят, и главное, от жажды мучаются. Только он, бедолага, к воде голо­ву склонит, как она по грудь опустится. Вроде и рядом водичка, а не испить. А дальше и того хуже. Сковорода огромная такая, просто громадная, аж докрасна раскален­ная, и вот они там, бедные, на ней пляшут, как горох…

– Ага, цыганочку, – усмехнулся Гришка, затем поко­сился на Матрену, и улыбка пропала.

– Ее самую, – Санек, сморщив лоб, посмотрел на Гриш­ку. – Так вот, ведет этот меня дальше. Кругом пекло, ко­стры горят. Черти маленькие бегают, со стол росточком. Типа надзирателей у грешников. Бормочут, смеются. Ве­село им. Поросята волосатые. И вдруг вижу, а в котле Борис Анатольевич сидит (это Санька про Гришкиного отца речь завел). Кипяток в котле аж бурлит, а соседуш­ка вот извивается, как рак краснющий, вопит благим ма­том…

Кто-то из тех, кто помоложе, тихонько хихикнул.

– Ты чего ерунду-то мелешь, – сказал Гришка, оробев от услышанного.

– А я-то ведь помню его, – Санек завелся. – На всем белом свете, поди, таких скупых людей не было, как он. Снега зимой не допросишься. Зато сейчас ему там чем не курорт? Отобрал я у чертенка лопату, черпнул угля да подкинул разок-другой под котел, чтоб не замерз папень­ка ваш.

– Ну, ты и сволочь! – Гришка психанул, подскочил.

– Не тронь больного! – завизжали бабы. – Только с боль­ничной койки, а ты на него с кулаками? Остепенись.

Плюнул Гришка, развернулся и пошел на улицу. Все замолчали. Санек тоже молча смотрел куда-то в угол. Может, и правда перегнул палку. Не нужно было. А с другой стороны, чего он прицепился, рта открыть не да­вал. Саня тихонько вздохнул.

– В общем, страшно там, страшно. Врагу не пожела­ешь там оказаться. Пока жив на этом свете, нужно быть человечнее и добрее ко всем, чтобы тяжко и больно не было потом там, – Санька помолчал немного. – Я это по­нял. Есть он Бог, есть. Я вот раньше-то думал, верю, что он есть, на самом деле не так. Не верил я. А теперь верю. Есть Бог, есть.

Пелагея снова перекрестилась.

– Ну а рай, какой он, расскажи, Сашенька, про рай.

– Рай? А не побывал я там. Не довелось. Только, пом­ню, потом тот, в белом плаще, так же взял мою ладонь и говорит: ступай обратно, ты еще там, на земле, не все сделал. Ступай, говорит, живи, – все молча смотрели на Сашку, который с печалью, с какой-то даже невыноси­мой болью посматривал на икону, что висела в углу, и по его щекам катились маленькие слезы.

С тех пор Полошин больше не пил, ни разу не притро­нулся к спиртному. Через полгода и курить бросил. Ко всем пьющим относился с сожалением. Не презирал их, как Гришка, а сочувствовал, жалел, пытался помочь. Че­рез год и вовсе ушел в сельскую церквушку послушником. Видно, прав был тот в белом плаще: не все еще в жизни успел Санька, рано пока ему помирать. Может, именно сейчас для него и открылась эта новая жизнь.