Марсово поле.

Утро.

Ещё холодно.

Клушин отбегал и теперь, подцепив собаку на поводок, трусил по центральной аллее на выход, к Лебяжьей канавке.

Солнце выкатилось из-за крыш линейки домов вдоль набережной Фонтанки, подпрыгнуло и жадным жарким языком стало слизывать с газонов иней, как ребёнок эскимо с палочки.

Трава парила.

Душа Клушина парила.

Чёрные вывороченные ветви столетних кустов сирени капали подтаявшим льдом и, казалось, блаженно шевелятся и томно подрагивают.

Душа Клушина томно подрагивала.

Облака тащило со стороны Невы неухоженными грязными серыми баранами. Бараны грызли белыми ртами пустой Питерский воздух, блеяли и беспомощно волочились костяными копытцами по гудкой жести крыш, ветвям, неулыбчивым лицам прохожих.

Душа Клушина ёжилась.

Собака, всласть намотавшись, нехотя волоклась рядом с Клушиным: вывалившийся красной тряпкой язык, ошалелые глаза в кучу, клубы пара изо рта…

– Эй, «умора», – Клушин наклонился и ласково потрепал пса по загривку: – Что, гадская собака, хорошо? – Пёс счастливо шлёпнул по лицу Клушина мокрым горячим языком.

– Фу… – Клушин не зло отпихнул морду суки. – Эти мне собачьи нежности… Всё-таки Марсово поле, люди смотрят, да поди и дряни нажралась в кустах…

Сортиров на Марсовом отродясь не было.

Вдруг, словно кто окликнул, собака дёрнула в сторону и, дотащив Клушина до куста сирени, замерла.

Клушин огляделся: вокруг сирени трава была усыпана крохотными бело-розовыми цветками.

– Чтоб подснежники на этой помойке росли?.. – засомневался Клушин и сел на корточки: сотни малюсеньких бумажных ангелов лежали на траве. И там, и там…

Клушин недоверчиво поднял одного, повертел перед носом: с одной стороны ангел был серебристый, как фольга от конфетной обёртки, с другой – матовый и белый. Ангел Клушину нравился. Примерно он их себе так и представлял: белый и сверкающий –   правда, побольше. «А может, сейчас и такие… –   засомневался Клушин. –  Похоже, через трафарет давили, все как под копирку –  ровненькие…»

– Может, кто ими из хлопушки как конфетти выстрелил? – он зачерпнул ангелов ладонью и сунул собаке под нос. – Откуда они? След!

Собака слизнула несколько ангелов, и теперь ангелы весело трепыхались на её красном языке, как белые наросты на красной шляпке мухоморе. Клушину это понравилось.

 –   Фу, –   Клушин счистил бумажки с языка собаки. – Тащиться – тащись, но не жрать. Тут всё, блин, ядовитое! Город! Потом на ветеринара не наработаешься. Плюнь! Собака залаяла, села по–  щенячьи на задницу и, задрав морду в бесцветное городское небо, дурно завыла.

«Чего это…» – растерялся Клушин и тоже задрал голову: солнце уже выкарабкалось из-за шпиля Павловского собора и, выпрастав тысячи жёлтых пальцев, гладило ими ещё клейкие робкие листочки малолетки, ершистую грязную серо-зеленую спину каналов, облупленные городские фасады, окна, пощипывало лица прохожих и вдруг, разом, эти ловкие пальчики начинали перещёлкивать, как цыганка кастаньетами, и воздух наполнился тёплой жёлтой пыльцой. « Чего это я, –   Клушин мотнул головой. – Весна, блин…»

Собаки не было.

– Жара, Жара (так по недоразумению назвали собаку), – приставив руки рупором, крутясь волчком во все стороны, оглашенно орал Клушин. – Ко мне, гадина, ко мне…

Из-за кустов сирени нехотя, вальяжной походкой вывалилась его сука и чинно, как барыня в кресла, опустилась посреди розовой поляны с ангелами на задницу.

– Фу! – Клушин потянул носом: от собаки разило. (Эту охотничью привычку валяться в дерьме у легавых, отбивая свой запах, Клушин не разделял и даже стеснялся. Хотя и уважал, как естественно целесообразное.)

«И чего теперь? – думал Клушин. – Вонять с ней мимо летнего сада, потом через Фонтанку, потом через Пантелеймоновский, потом по всей Пестеля аж до Моховой? В туристический, блин, сезон мимо всяких там фифочек? Вот стыдоба!»

Собака вздохнула и вальяжно разлеглась в ангелах.

И тут Клушин смотрит на этих чёртовых ангелов и понимает, что до дури хочет в них изваляться, ну просто до дури.

Завалиться в ангелов, как в детстве в сугроб, закрыть глаза и замереть. И ещё тыркается в голове у Клушина: "Не просто так сука-то моя в дерьме валяется, запах свой отбивает, а может, и я через это, обвалявшись в «беленьких», «запах своей земной жизни вымараю… Дерьмо из себя источу… –   вот так умно рассудил Клушин. –   Другой стану, новый… белый нафиг и сверкающий…"

Клушин воровато огляделся, бодро лёг на спину и стал елозить по мокрой зассаной траве газона. Собака ошалело таращилась на хозяина, потом стала подвывать.

Поелозив, Клушин замер с раскинутыми руками и лежал некоторое время неподвижно: представлял, как ангелы присасываются к нему и отваливаются потом в траву разбухшими пиявками, полные Клушинской дурной чумной жизнью…

В голове всплыла его бабка по матери, Полина. В детстве Клушин сачком в пруду их огорода вылавливал бабке пиявок в майонезную баночку, и та прикладывала жирных червячков к своей пояснице. От радикулита. И потом от пиявок оставались маленькие алые кровоподтеки… Клушин задрал майку, оглядел бледное с зимы пустое вялое тело: «Идиот, –   опустил майку. – Совсем спятил…»

Собака подванивала и выла…

– Да заткнись ты! –  Клушин сел.

Было холодно. Промокший спортивный костюм гадко подлипал к телу. Собака тревожно смотрела на Клушина, как не узнавала… «Похоже, действует, – оторопело подумал Клушин и нервно обшлепал себя руками. – Сука прежнего меня не чует…»

В жёлтых глазах собаки отражались два Клушина в приставших кружочках конфетти, как на утро повядший салат оливье после Нового Года.

–   Да Викуся, не плачь, зая, просто дяденька с собачкой гуляет… –   послышалось сзади. Мимо, из-за спины Клушина, нарочито громко переговариваясь, прошмыгнули две мамаши с колясками, одна обернулась.

–   А может и пьяный, а, Надь?

– Да больной, Нин, – кивнула на Клушина толстуха… – Тут моя мать из Ростова погостить сподобилась, так и недели не прожила: «У вас тут, доча, –   говорит, –   все или больные или психи. Как и твой муженёк, интеллигент-  засеря. А ещё культурная столица!» – и уехала. Прикинь. Вер, ну пошли, блин, быстрее, а то этот, в конфетти, того и гляди вскочит…

Клушину стало неловко и ужасно всё глупо.

–   Уйди, –   отмахнулся он от собаки, жалостливо вылизывающей его лицо жарким шершавым языком, –   ведь только что дрянь под кустами ела, гадина такая…

Собака жалостливо завыла…

«Всё таки признала…» –   Клушин встал, подхватил поводок и парочка пошла к выходу: коричневая легавая и рядом мужчина в мокром тренировочном костюме с подлипшими к спине фигурками ангелов.

Прохожие не оглядывались.

«И верно тут психов больше, чем листьев на деревьях. Кому интересен мужик в ангелах», –   Клушин, перегнувшись через решётку Пантелеймоновского, выждал, когда из–  под моста воровато высунет тупую морду речной трамвайчик, тщательно прицелился и плюнул в толстуху на алой палубе в маленькой розовой шляпке, попал и пошёл дальше, волоча за собой понурую собаку.

Солнце припекало.

Собака смердела.

Спина подсыхала.

И ангелы тихо отваливались сами собой один за другим, оставляя еле заметный белый след на асфальте у них за спиной и маленькие лиловые пятнышки на белой футболке Клушина.

Парочка ещё какое-то время тупо вихлялась среди прохожих по Пестеля, пока у перехода через Соляной не пропала из виду окончательно.

Хотя с известного ракурса могло показаться, что парочка (длинный мужчина и коричневая собака) стала лениво набирать высоту и медленно, по траектории, слегка заваливаясь к Неве, влево, ушла в пустое грязное городское небо, оставляя за собой еле заметный белый след, как самолёт конденсат выхлопных газов в разряжённых холодных слоях атмосферы.

И только чумные больные городские голуби пытливо вдалбливали белые силуэты костяными клювами в грязный асфальт.

Тупо.

Снова и снова.

СПБ, Ноябрь, 2011 год – ст. Должанская, август 2014 года