1.

У него были твердые, мускулистые губы, как у  всех духовиков, и растянутые щеки. Когда был молодым, этого не было заметно. Губы еще имели силу, а вот щеки дряблели. Вялым делался и характер. Это неправда, что, как родился сангвиником, так и умрешь им. Почти все в детстве имеют оптимистический склад характера и энергичный темперамент. Потом случается переход – на другой регистр.

Однако Виталий Иванович Пастухов все  еще держался между-между. Может,  виной всему гипертония второй степени. Лечащий врачк Мезенцев ему объяснил: «Гипертоники, как зайцы, петляют. То они веселы, стучат на барабане, а то печальны, как виолончель». Мезенцев знал, что Виталий  Иванович музыкант, поэтому объяснял все своему  пациенту доходчиво.

Пастухов в пятьдесят пять лет завел сына, назвал его обыкновенно Димкой. Еще  со старых советских времен втемяшилось ему в голову, что надо троих сыновей  вырастить, вырыть колодец и посадить дерево. Почти вся жизненная программа была выполнена. Деревьев он насажал штук сто, все больше  на субботниках. Сыновья тоже имелись. Двое, Андрей и Сашка,  от бывшей жены Зойки, один – тот самый Димка, от новой,  Светульки.

А вот колодец Пастухов так и не выкопал. Время не то, кому они нужны теперь, колодцы. Но  свербело. В принципе, он знал, что всему есть замена. Но какая? У кого спросить? И Виталий Иванович решил пойти в  Церковь. Ему повезло. На асфальтированном дворе  Церкви, под тентом на струганной некрашеной скамейке восседал отец Игнатий в окружении  старушек. Компания эта весело вкушала румяные пирожки, доставая их из эмалированного тазика.

Отец  Игнатий цыкнул на бабок и отвел Пастухова в сторону. Видно было, что священник не потерял  свой оптимизм, поэтому добродушно разрешил заменить «рытье колодца» «Строительством дома для Димки».

Легко сказать и легко читать стихотворение, которому его  давным-давно научила воспитательница детского сада Огурцова Мария Антоновна: «Чтобы дом построить новый, запасают тёс сосновый, кирпичи, железо, краску, гвозди, паклю и замазку, а потом, а потом – начинают строить дом…»

Все перечисленные в стихотворении  строительные материалы злобно кусались. Один кирпичик стоил  примерно столько, сколько брикет сливочного масла. А цемент? Лучше об этом не говорить. Тайна сиё огромная есть.

Кое-как удалось укрепить в документах проектировку. И то бывшая, та самая Зойка, помогла. Она имела какие-то почти дружеские отношения с  архитектором Коромысловым, поэтому вольготно, нога на ногу уселась в кабинете станичного зодчего и постоянно одергивала ползущую вверх юбку.

Когда вышли из архитектуры, Зойка небрежно кинула Пастухову: «С тебя шоколадка». Другим, дальним разумом, он любил свою прежнюю, несмотря на то, что развелись-то они из-за её натуры стойкого сангвиника, не умеющего ничего никому отказывать.

- Ну, как твоя  свистулька?

- Что ты имеешь в виду, жену или трубу?

Виталий Иванович больше тридцати лет сидел на трубе в местном Доме Культуры, руководил смешанным ансамблем.

- Свистулька? Разве я не ясно спросила, -  и бывшая подняла вверх указательный палец. Она была в своем репертуаре.

- Ну, спасибо тебе.

- Спасибом не отделаешься.

- А что?

- Забеги как-нибудь.

- Ага.

Пастухов знал, что под страхом смертной  казни он не сможет это сделать, хоть и хотелось. Он – музыкант и  преотлично ведал, что стоит только нарушить хрупкую гармонию, взять несколько фальшивых нот, как тут же все провалиться в тартарары. И он знал безупречный нюх своей Светульки. Так жена пьяницы, если он даже грамульку  употребит, за версту чует то ли запах спиртного, то ли изменившийся голос употребителя спиртного.

Пастухов похлопал себя по карманам, показывая, что спешит, и дал деру от своей бывшей Зойки.

Странно, что встреча с бывшей подействовала на него положительно. Он стал  замечать, что  молодая, в образе современной красавицы Светулька, ему не всегда комфортна. С ней надо быть всегда «на стреме», как говорят блатные. Не лажать. Светулька чем-то походила на новый, модный костюм, в котором не развалишься на диване. Да и молодая жена требовала от Пастухова  особенных подвигов, о которых Виталий Иванович совсем не знал. Требовала и маней, денег то есть.

Со Светой жить было проще. Проще было замахиваться на нее во время частых ссор, получать в ответ оскорбительные слова, вроде «тупая скотина», а потом всю ночь счастливо «играть на скрипочке». Периодично, как в ленте Мёбиуса, повторялось. Её флирт, её частые отлучки, классически битая посуда, ночь с этюдом «на одной струне».

Кто знает, есть ли замены колодцу, Зойке, этой вот видавшей виды, битой трубе.

Пастухов знал еще одну  мудрость: «Человеку надо пройти огонь,  воду и медные трубы».

Без советов отца Игнатия он знал, что наше время все это имеет. Время и обжигало, и топило современного человека. Он  корчился в муках. Кто-то, возможно небо, Бог, прыскали его мертвой водой, все срасталось, потом  кропило живой.

Уже двадцать с лишним лет мелкого музыканта Пастухова Виталия Ивановича держали над костром и никак не могли определить сжарить его или выкинуть на помойку сырым. А ведь он и не давался. Медные трубы помогали. Они и небо. И Бог. И труба эта, гнутый, крученый кусок металла пела, как Сирена в греческих мифах, сулила счастье и полный кайф без всякого употребления наркотических средств.

Медяшка, свистулька! «Сидит ворон на дубу и играет во трубу». Он – ворон.

Да, иногда приходилось изменять чистой музыке и для заработка лабать «Владимирский  централ, этапом до Твери». Но и в этом был кайф: наблюдать сквозь подсиненую  медь трубы, как  чопорные лица хозяев жизни, расслабившись,  делались простыми, как пять копеек фейсами жуликов. Так и  хотелось с ними по фене поботать.

Труба – радость жизни, волшебная  палочка. Еще в юности Пастухов ясно осознал: музыка  сама награда, а тут еще и башли платят. Труба – чиста и непорочна. Она еще чутче, чем Светулька. Делай меньше подлостей в жизни, не юли, не унижайся, не приспосабливайся, не лги – и  медная труба ответит золотым, заоблачным звуком, какой бывает  только в Раю. А как ведь трудно это сделать. Но труба милостива. Она понимает маленькие даже подвиги из серии «не лги».

У чернокожего Луи Армстронга было чистое сердце. Как  божественно он играл. По его музыкальной ниточке можно пройти над пропастью.

Не лги! А еще вот принудиловка. Она, конечно, не такая вредная, но все же устаешь. Вот сегодня надо было весь день дудеть в парке. Так называемый «День района». Что это значит. Это значит, что «день по-доброму начат» народными гуляниями, шашлыками на воле,  перетягиванием каната на площади, выступлением  депутатов районного разлива, напористой речью одноклассника, главы района Василия Васильевича Петухова, вышедшего в широкую власть из коммунхоза, за что и по сию пору называют его Васька Унитаз.

Но по какой-то чудной воле главным украшением праздника должны быть кулинарные соревнования по изготовлению запеканки.

С утра и до обеда  играли патриотические «Амурские волны», «С берез неслышен невесом, слетает желтый лист», «Прощанье славянки» Агапкина. Играли сносно, все же классика. Хотя надоедал один старичок в малиновом берете десантника, который приставал к музыкантам «А полонез Огинского, можете?». Музыканты вытрясали  слюну из инструментов и кашляли. Можем, можем. Старик-десантник удовлетворенно убегал пить пиво. И надо же, не пьянел.

Ансамбль у них смешанный. Маленький. Не поймешь духовой или  эстрадный. Начитанный саксофонист дедушка  Остап когда-то, на заре, назвал его бандой. А что? Музыкальный термин, перевод с итальянского. С тех пор  и пошло: бандиты.

Ближе к вечеру, к пяти часам, к  музыкантам подскочила резвая директор Дома культуры Анжелика Тимофеевна и,  тряся новой прической, со слипшимися, мокрыми  волосами, указала подбородком на длинный, метров в двести прилавок, на площади возле старого кинотеатра: «Туда двигайтесь, там играйте… Там будут отведывать!»

И тут же умчалась, оставив после  себя крамольное слово «Дурдом».

Духовики подхватили свои инструменты с  пультами. А Ашот Оганезович Макарьян, сверкнув кулисой тромбона,  еще и связку баранок. Он шел, отдуваясь: «Гольодный, как вольк».

Зеленый прилавок для будущей запеканки был виден, как на ладони.

И  духовики, понимая момент, уже стали щупать другие мелодии из Поля Мориа, «Бабочки», «Листья желтые над городом кружатся».

Знакомый  десантник уже без берета нашел Пастухова и уткнулся ему в ухо: «А Верку Сердючку можете?! Я иду такая вся Дольче Габана».

Рассерженный Виталий Иванович Пастухов стряхнул его руку с плеча. А потом пожалел об этом. Гнев портит человека.

А что не портит?

Красота, доброта.

И красота – вот она, в красивых казачьих нарядах, вышивка крестиком, белые кофточки, красные жилетки, косы, аккуратные  сапожки на загорелых девичьих ногах. Они разносят угощения, напитки для народа. Сок, ростовский узвар. Гулянье ведь. Говорят, что бесплатно будут давать пломбир детям.

А вот и доброта – Василий Васильевич Пухов с милым, улыбчивым лицом. У него безукоризненно белый костюм. Хоть сто микроскопов принесите, не найдёте  микрона,  соринки на этом бразильском наряде. И ладонь Пухова мягкая. К нему подбежал вихрастый паренек, лет семи. И Василий Васильевич подравнял  волосы у мальчика. Длинноногий  фотограф с перевязанной черной лентой косичкой щелкнул и Петухова, и  мальчика.

Да, ударяй Петро Нилович Тимофеев  в свою литавру, стукни стопой по бочке «Листья желтые над городом кружатся».  Сакс, сакс дедушки Остапа выплескивает серебряную стружку «Тихим шорохом нам под ноги ложатся».

Вокруг Василия Васильевича целый хоровод милых лиц со своими  пластмассовыми стаканчиками и синтетическими же вилками. Лица живые, хорошо  оформленные. И они пытаются дотянуться стаканами со сладким сидром до литровой ёмкости главы администрации.

Люд тоже доволен.

Продегустировав чуток одну запеканку, делегация отправляется к другому столику, к другому угощению. Авторы запеканок, как правило, добродушные  женщины средних лет, что-то щебечут. В районной газете писали, что наш район не удалит в грязь лицом. И именно нашу запеканку занесут в книгу рекордов Гиннеса.

Когда «правительственная делегация» отходила от столика, возле него начиналась небольшая давка. Многие хотели на халяву полакомиться праздничной запеканкой.

«Странно, - подумал Виталий Иванович. - А в детском  садике из творога, манной каши и изюма ненавистно. И дети называют её «запиханкой». Воспитательнице Марии Антоновне стоило громадных усилий хоть как-то втиснуть это приторное блюдо в детские рты».

Впрочем, сейчас можно было и запиханочкой насладиться, не все же  крендели Оганезовича грызть…

Но перспектива радовала. Пройдет этот запиханочный карнавал, и вечер накроет станицу своей кавказской мохнатой дохой. И пусть  салют из двадцати залпов украсит день урожая на потеху публики и на крохотное обогащение устроителей этого представления.

Как комета мимо пронеслась директриса Дома Культуры, кинув  умолкнувшим на миг музыкантом: «Вас потом покормят…»

И прошел плавной, легкой походкой (как это удается) тучный лайнер Василий Васильевич Пухов с порхающими  в фарватере улыбками. Вот что значит государственный человек. Он  поклонился всей банде, ударнику Нилычу, саксофонисту деду Остапу, альтисту Лихобабе, тромбонисту Оганесовичу. А к Пастухову близко подошел и пожал ему мягкой ладонью руку. И слинял.

Подлая душонка Виталий Иванович Пастухов! Как подобострастно протянул он ладонь в руку к своему  однокласснику Ваське-Унитазу.  Да, да, да, говорят, он нагрелся на коммунальном  хозяйстве, это и привело его в начальственное кресло. Говорят, говорят, так пойди, докажи. Не пойман – не вор. Да, злопыхатели шипят, не государственный человек, а  государственное рыло. Но пойди, докажи. А вдруг Вася Пухов чист, как первый снег в сибирской тайге. Но все же Пастухова что-то подъедало. Совесть или что еще: «Что ты подскочил к нему и радуешься,  лестно тебе, что главный в районе человек тебе единственному из оркестра кардан пожал».

Хорошо, хоть играть больше уже не надо было, потому как играть не хотелось, уже вовсе  пальцы одеревенели, да и губам уже больно.

Совершавшая круги, мокрая Анжелика Тимофеевна Цекалова опять появилась на горизонте, блеснула зраком и выдернула  Виталия Ивановича из среды музыкантов.

«Виталий Иванович, - приказным тоном диктовала Анжелика. - Вы приглашены на ужин, весь состав, будите там работать… Ну и, конечно, закусите…»

Следом за Анжеликой возникла веселая  бывшая жена Зойка:

«Ну как, заглянешь на огонёк? Праздник ведь… Может быть, пора?»

Что она этим хотела сказать?

Пастухов осмелился возразить:

- Приглашены на званый ужин.

Зойка ухмыльнулась, зараза:

- Куда уж нам уж, лаптем щи…

2.

В прошлой жизни Ксения Журавская была мышью.

Народ – глуп. Видят  в мыши что-то криминальное, порой даже отвратительное.

Между тем гораздо криминальнее те же кошки. Но кошек ласкают, покупают им элитный  корм,  хоронят с  почестями.

А мыши – на задворках великой империи. Хотя, надо признать, на Волге существует город Мышкин с музеем, в котором грызуны – на первом плане. Но это, опять же – коммерция.

Ксения  Журавская была миловидной, аккуратной, чистоплотной. Носила белые кружевные кофты, отчего еще больше подчеркивалась её чистота.

Но… Но чрезмерная гигиена её же и подводила. К ней в юности боялись дотронуться.
Стерильная эта наружность наводила на мысль о хирургии, шприцах, салфетках, тампонах и марлевых повязках.

Юное время было упущено. И как бы не томилась теперь Ксения Михайловна, как бы не изводилась без мужа и без детей, все равно к ней никто не приставал.

- Пристают к грязным, запылённым, мутным, - сообщила ей как-то коллега, старший библиотекарь Алмазова  Нина Филипповна.

Просто библиотекарь и не спрашивала её об этом. Видимо, Алмазова просекла её тоску-печаль да пожалела.

- А мне и не надо никого и ничего. Детей? Нищету плодить. Мужа? Нарвешься на  алкаша. Так спокойнее, - сухо пробормотала Журавская, приклеивая к  новой книге очередной ярлык-язык. – Между прочим, Нина Филипповна, кто это выдумал. Кто построил этот дурацкий  патриархат, матриархат. Я захочу, чего хочу, то и сделаю. Захочу в театр, пожалуйста. Завтра на  автобус, и в краевой центр. Захочу  новые джинсы, да хоть сто порций. И деньги экономятся, не то что в семье. Этому заштопать, этому постирать. Бррр.

Она выпятила тонкую губу, отчего над ними проявились полоски, вроде мышиных усиков.

- Ну давай, давай, доказывай! – ехидно ухмыльнулась Алмазова, от которой   месяца два назад ушел муж.

Однако слова Алмазовой крепко засели в голове у Ксении Михайловны, и она решилась. Оказалось, это было трудно сделать. Найти потрепанный сарафан, испортить  себя дурной, не в тон помадой, побрызгать подмышки дешевым дезодорантом. Но труднее всего было поднять ногу, чтобы  шагнуть туда, в станичный сквер.

Что же такое случается, что за справедливость такая. Не успела молодая, чумазая Ксюша Журавская присесть на скамейку, как  к ней подкатила ватага парней. Вот что значит лишиться стерильности.

Был вечер. Парни были навеселе. Но вполне нормальные. Глаза блестят у всех. У одного, светловолосого, в руках зеленая банка с пивом.

Ксения напружинилась: «Ничего, стерплю. В возрасте  с этими парнями небольшая разница. Знать они меня не знают. Ясное дело, не читатели».

Вели парни  себя  вполне сносно, предложили хлебнуть «Клинского». Она твердо не отказалась, соснула горечь и вытерла ее с губ платочком.

А парни чему-то все смеялись. Спрашивали, кто она да откуда, кем работает. Она сказала, что продавщицей. Они почему-то рассмеялись. А потом ржали всегда. Ксения тоже стала расспрашивать их, еще отхлебнула пива. Потом кто-то из парней сбегал в магазин напротив, принес пакетного вина. И опять они заставили её выпить.

Когда Ксения допивала  гадость в маленьком стаканчике в голове  тенькнуло: «Ты что?». Явственно  услышала.

И она сообразила: «Не туда ты, Ксюша, попала. Хватай ноги в руки!»

Она уже и схватила. И стала быстро-быстро говорить парням, как  будто извиняться, откуда  актерское  мастерство взялось. Сбегаю, мол, тут, по случаю.

По какому такому случаю.

И ускользнула.

А дома драила, драила себя мочалкой, пемзой, дегтярным мылом. Фууу-у! Никогда. Ни за что. И кажется, слезу пустила. Да и шампунь глаза ел.

Журавская  еще раз пыталась свести свою судьбу с администратором гостиницы Павловским. Но тот, хотя и вел себя чванливо, но хотел одного, чтобы она пискнула под его телом.

Пришлось и тут ноги уносить.

С тех пор Ксения Журавская стала пропадать. Да и старший библиотекарь Алмазова стала нудеть, что ей-то за польза.

Листает Нина Филипповна журнал «Здоровье», морщится:

«Пишут: женской онкологии тьма-тьмущая.  То – рак груди, то матки, то этого самого. Ясным языком сказывают – от нехватки секса. Да, кхм, природа… Куда её денешь. Надо, чтобы нас мяли, титьки тискали…»

И горестно сожмурилась, дернула плечом.

И взглянула пытливо на Ксению Михайловну. А та отвернулась. В глазах – тьма-тьмущая.

Что делать? Не записываться же на очередь в дом свиданий.

- А хотя бы и в дом свиданий, - читала её мысли Алмазиха, - всё лучше, чем в гроб.

Спасло Ксению Журавскую одно маленькое сообщение, прочитанное в районной газете «Восход». Объявлялся  «Конкурс Запеканок». Так было написано «Запеканка» с большой буквы.

А надо  сказать, что готовить, стряпать библиотекарь любила и умела.  Да и торты разные «Наполеон», «Рыжик» пекла будь здоров, даже «Прагу» осилила.

«Чего бы не попробовать?!» - сказала сама себе Нина Михайловна Журавская. И стала копаться в журналах, в книгах, в Интернете. И набрела на маленький редкий рецептик, в котором надо точно, с  аптекарскими весами, пользоваться индийскими  специями. Не какими ни будь кардамоном, а  специями неслыханными на благодатной Кубани.

Никто ей не мешал заниматься опытами. Кухня, пробирки, тигель, весы, спиртовка, те же специи. И основные ингредиенты: рис, творог, изюм. Без этого нельзя.

День-ночь. Как в лаборатории алхимика.

Ко Дню района Ксения Журавская получила-таки золотую запеканку. Она и вправду оказалась румяной, как слиток золота. Точнее слиток теплого золота.

Два месяца длились опыты. За это время Журавская  чуток пополнела, губы ее налились. И щеки подрумянились. Алмазова съязвила: «Наконец-то, нашла себе».

- И себе, и нашла, - отрезала повеселевшая Журавская.

В День Урожая Ксения уже не думала о своей чистоте. Кое-как  ткнула себя мокрыми пальцами, ногти подравняла, туфли бархатной полоской  чиркнула. Всё. Не до этого.

Успех пришел сразу, как те парни из станичного сквера.

Глава администрации Василий Васильевич Пухов вместе с сонмом  подчиненных, все, в один голос заявили: «На несколько порядков вкуснее, и вид больше чем товарный. В рекламу просится».

Такие милые люди!  Заместитель главы по социалке Вера Федоровна Свиридова, женщина строгая, с мужским твердым лицом, заявила «В книгу рекордов будем посылать. Вы этот экземпляр никуда не девайте».

Ксения Михайловна Журавская этот экземпляр завернула в целлофан, сунула в специальную корзинку. И сидела так долго на скамье возле Дома культуры, не веря своему  успеху. Глаза ее видели, как с соседних столов любопытный и сытый народ сметал запеканку конкурсанток-соперниц.

Очнулась она лишь тогда, когда к ней подпорхнула  директор Дома культуры, Анжелика Тимофеевна Цекалова, и медово пропела, что она как победитель приглашается на ужин в ресторан «Погребок», на Красной.

А пришла  в себя Ксения Журавская лишь тогда, когда к ней подскочила журналистка из «Восхода» Алевтина Погодко. Её птичье горлышко было перевязано пестрым узким платком. Какой канарейкой она была в прошлой жизни?

И канарейка прощебетала:

- Как  вы этого достигли, Ксения Михайловна?

На этот вопрос невозможно было ответить, как невозможно ответить на все вопросы даже центральных журналистов.

- Длительным путем, – улыбнулась библиотекарша.

- Так и  напишем… Путем опытов... Она пыталась пошутить… С мышами, с кроликами.

- С птицами, - осердилась Журавская.

Еще  Алевтина Погодка приказывала ей сделать задумчивую позу и задрать голову. Будто оттуда, с неба, и свалиться кусок победной запеканки.

То ли корреспондентка, то ли еще что неожиданно испортили  настроение победительницы конкурса.

На этой вот скамейке, под прядями усыхающей ивы, она почувствовала себя страшно одинокой. Вот  добилась своего, что же дальше? Чего дальше-то достигать. И нужно ли это дальше?! Люди отхлынули, смолк оркестр, даже вот света убавилось. Скоро салют! И скоро ей надо было идти на званый ужин? А что там. Опять  забиться в угол, чтобы  тихонько пережевывать какой-нибудь люля-кебаб. Одна, одна! И зачем этот салют? Чему радоваться? Она оглядела себя и вздрогнула от омерзения – до чего грязна, неумыта, волосы пахнут чужим шашлыком, до чего дурными были её мысли о книге Гиннеса. И эта вот корзина с противной индийской вонью. Ну, да. А контейнер рядом. На нем надпись: «Спасибо за чистоту!» Кто-то так ловко придумал. Еще стихов не хватает.

И Ксения Михайловна Журавская откинула ивовую прядь, подхватила корзинку с запеканкой и решительным шагом направилась к мусорному баку. Ей понравилось своя собственная ловкость при швырянии золотой запеканки.

Понравилось  то,  что она взяла себя в руки, взглянула на часы и не так  уверенно все же направилась на улицу Красную, в ресторан «Погребок».

З.

Старая воспитательниц Мария Антоновна Огурцова хотела пойти на День района. Да подвели её два обстоятельства. Голод – первая причина. Нет, при желании можно было чего-нибудь сварить. Картошка есть, ей и спастись. Но не хотелось терять линию лечения. У Марии Антоновны болела печень, да вроде бы и поджелудочная.

Воспитанная в советское время воспитательница твердо верила врачебному слову. И когда её круто схватывало, сдавала кровь, мочу, внимательно выслушивала назначения докторов, высиживала  очереди, чего ей делать, пенсионерке. И все назначения строго соблюдала. Но спустя время от вежливо холодных врачей, примочек, присосок в  физиокабинете, таблеток в красивых пузырьках, дорогих желтых ампул Марии Антоновне стало хуже. К  печеночной болезни привязался еще артроз, стали  болеть ноги. Воспитательница почитала листовки к лекарствам и тут же поняла, что её возят за нос, что эти  препараты нужны лишь для того, чтобы  окончательно испортить пошатнувшееся здоровье. Почти в каждой памятки пугали инсультом и инфарктом, системной красной волчанкой и сахарным диабетом.

Она высказалась по этому поводу во врачебном кабинете. Терапевт, молодая женщина  с фамилией Медвицкая (или Медвецкая), тепло поправила:

«Это вначале плохо, действие лекарств. А как вы хотели? Вы ведь болезнь свою баюкали  сорок лет?»

Мария Антоновна тоже в ответ дернула губами, виновато.

Она знала одно  средство для успокоения нервов. Заговор: «Посыплю я солькой». И всё.

Старая воспитательница присолила свои походы в традиционную медицину и стала изучать народную. Больше всего ей понравилось «Лечение  голодом». Более того, она встретила  своего бывшего воспитанника, ныне владельца  двух кафе и одной парикмахерской Володю Житинского, который  был желт и сморщен, как спелый гороховый стручок. Он лечился тем самым голодом. И не первый год.

Житинский взял Марию Антоновну за руку и с жаром стал внушать своей бывшей советской боне:

- Не смотрите, что я бледен. Через два месяца буду как огурчик?

- Зеленый?

- Розовенький!

Неизвестно почему, но  Мария Антоновна поверила владельцу закусочно-питейных заведении. Может быть потому, что это  выгодно лечиться голодом. Пить воду, немного соку. А еще за это время  можно себе и на зубы накопить. Не умирать же щербатой.

Голодование лишало её сил, но  боли под правым ребром отступили. Ради  этого можно было пойти на всё.

И деньги копились. Но вот тут-то другая причина того, что она не  пошла на праздник.

Уже было собиралась, юбку нагладила, выходные колготки заштопала – сын явился. Пьяный, но не так уж, и расстроенный.

Воспитательница поняла:

- Опять скандал, опять выгнала…

- Опять, мам, дай что-нибудь?

- Что я тебе, Сашенька,  дам?

- Сама знаешь, грамм так…

- Не проси, не получится, чтобы своими руками, да  у меня и нет ничего.

- Денег дай. Или «тройного». Ноги-то растираешь?

- Кончился…

- Ну, мамуль, хоть денежек, пока продают. Сегодня праздник…

- Ты лучше расскажи, из-за чего поругались.

- Из- за  того же. Денег в семью не носишь. Дашка голая ходит. Ага, голая. Мода такая, пупок наружу.

Уже и программе новостей по телевизору началась, а сын все «дай».

- Где купишь?

- У Онучки, самтрест всю ночь.

Дала, как не дать, все же – сын, кровь, пойдет к кому-нибудь клянчить, позор!

Эхххх!

А не так уж далеко, в  центре станицы – праздник, долбит музыка, народ мимо окон мельтешит, разукрашенный.  И ведь  половина станицы – её воспитанники. Охота на них поглядеть. Сам глава – Василий Васильевич Петухов. В детстве он косил немного, но, говорят, в Израиле  врачи поправили. А вот дружок его Пастухов Виталик губу закусывал, вроде сердился на кого. Тоже прошло, потому как на трубе играет, музыкант. А музыка лучше голода лечит. Пастухов и Петухов. Первый  выпуск. Зинка Бахметьева, она предпринимательница, магазин держит, в прошлом году две селедки сунула. Хорошо – селедка, от глист  помогает. Витька Хромой. Витька – третьего выпуска. Ну, этот спился. А ведь и в Москве есть её воспитанники, чуть ли не в Кремле сидят, в Питере. За границу Уколова улетела, замуж, за эфиопа что ли. В Америке… Кто там в  Америке? Не Кутнаев ли? Озорной был. А в школе двоечник. Потом, грит, бандитом устроился в какую-то фирму. Мишка Елянюшкин - агроном, но так, голытьба. А он всегда свой кусок отдавал другому.  Добрый  человек, заповедью живет. Люся Белянкина, шестого выпуска или пятого.

Уже и по местному телевидению прогудели все уши: «День района, конкурс запеканок…»

Запеканка – классическое блюдо любого детского садика. Кто-то её обожает, кто-то на дух не переносит.

Мария Антоновна отдернула штору на окне, вгляделась в отсветы, в  цветные пятна на улице. Уже и салют отсалютовал: «А запеканочку бы сейчас неплохо …»

Враждебная мысль, поддаваться нельзя.

Но  ведь тогда лечение коту под хвост.

Чтобы унять соблазн, Мария Антоновна решила сходить  на место праздника. Поглядеть, как народ отдыхал. Все равно не уснешь. А тут прогулка на свежем  воздухе.

Голод  перестал ее испытывать, хотя  слабость посылал, но какую-то легкую слабость.

Воспитательница мерно, по слогам, как сказала бы учительница ее сына Володьки, оделась и побрела в сторону Дома культуры и центральной площади.

Было еще тепло.  Все же ее покусывал червяк недавнего свидания с сыном. Зачем денег дала? Ведь напьется? А хулиганов кругом полно. Да Верка и домой не пустит. Сиди в подъезде, сопли жуй.

Возле Дома культуры было пустынно. Горел одинокий  фонарь, от светофора на перекрестке подсвечивало то  зеленым, то красным.

Мария Антоновна угнездилась на скамейке, под ивой. Доски еще были тепловатыми, от теплого ясного дня.

Вот так вот сидеть и ничего не думать. Есть ли лучшее блаженство. С сыном все будет нормально. Это надо солью присыпать, солью, а не солеными слезами. Да что же это она, что же она, дура, плачет, солью, а не слезами, солью. И  от болезней вылечиться, и зубы вставит. И Спиридонычу, мужу своему, оградку могильную покрасит, все  будет нормально. Вон там как огоньки светятся, там тепло и покойно. Не плачь, Машка Машка-Неваляшка. Крупной солью, йодированной.  С  сыном нормально…

- Чего ты там бормочишь? Буровишь что?

Мария Антоновна не заметила, как к ней подсело   пугало. Пугало было с крыльями.  Как летучая мышь подлетела. Воспитательница  обшлагом своего платья вытерла лицо. Чучело имело вроде бы женские обличие.

- Солькой присыплю, - ответила старая женщина!

- Ну да, солькой, - тут же отреагировало странное существо. - Огурец нашла или рыбку?

Мария Антоновна тряхнула головой. Что-то знакомое было в этой фигуре, в этой склоненной голове с растрепанными, схваченными пластмассовым обручем волосами.

- Марь Антоновна, я вас узнала!

- Ты то узнала, а я  - нет.

- Белка я.

- Неужели… да, да, неужели Люда Белянкина?

- Она самая.

Еще  одна бывшая воспитанница подвинулась ближе к Марии Антоновне. От нее пахло винным перегаром и особенным  запахом бомжеского существования. Людмила Белянкина была немыта, растрепана, одета как попало. Это была та самая Людочка – Белка, запевала в  хоре, чтица стихотворении Маршака и Барто,  смышленая девчонка, все на лету схватывающая.

- Только не надо, Марь Антоновна, меня пытать и допытывать. Какой я стала и как докатилась до жизни такой. Я, Марь Антоновна, еще до конца не решилась пойти по миру с сумой. А это ведь так хорошо. Вот последнюю, мамину посудку, её фарфор, продам и отправлюсь, по скитам пойду.

Тут только Мария Антоновна и поняла откуда взялось слово «Скитаться». Родилось от существительного «скит».

- Люди здесь, на Кубани,  больно хороши, пойду искать народ похужее нашего. Вон они  какой сегодня маскарад забабахали. Салют в небо! А у меня мой Андрюшенька того, умер, залечили. Ну, да ладно, чего это я. Зажирели люди.

Она шмыгнула носом:

- Нас, бомжей, за  человеков не считают. Зажирели, да так, что нам, бомжам, здесь полное раздолье, как в ресторации. Вон глядите-ка, Марь Антоновна, какой рацион на помойку швыряют. Она  указала на  аккуратную корзину,  примостившуюся на  скамейке.

- Швырнул кто-то на помойку. Объеденьице. И почти не тронутое. А я, знаете, с  котлов этих и питаюсь, и одеваюсь. Тут английский костюм можно надыбать и  платье от… Версаче… «Я иду такая вся, Дольче Габанна!..» Марь Антоновна, не хотите откусить? Я фарфор продам и подамся… Да, это натуральная запеканка, но лучше чем в нашем садике, в «Солнышке» нашем. Давайте, я вас покормлю «запиханкой», как вы нас когда-то потчевали.

- Нет, нет, что ты, Люся, с  помойки ведь, микробы…

- Хэх, да это лучше, чем из магазина… Вообще лучше, чем себя продавать. А ведь продавала же. В Анапе, в Кабардинке… Но увы, повяла красота, уценили… Насчет микробов это вы зря. У нас мусорки распределены. У Нинки Сухоручихи, городской биксы, на Народной – котел. У Яловой, Чумой её звать, на Казачей. Чтобы в чужую лезли, ни-ни. По понятиям живём. Мне классный котёл достался, тут люди богатые, фильдеперсовые. Купили-выкинули, купили-выкинули.

Белянкина грязным ногтем отломила кусочек и  отправила его в рот. Потом еще один, и еще. На  замурзанном лице Белки играло блаженство. Она ни сколько не переживала свою нищету, не стыдилась немодной и грязной, засаленной  кофты в горошек, тренировочных, синтетических брюк. Темного, вязаного пончо, делавшего из нее нетопыря.  Ей было все равно. Главное, что она наслаждалась запеканкой и полной свободой. И  она вроде бы не врала. Её, Людочкино, наслаждение было мгновенным. Но  ведь счастье всего  одна минута, не больше. А тут  уже пять минут счастья.

И старой воспитательнице захотелось самой  есть, откусить хотя бы кусок вот этой запеканки из мусорного контейнера.

- Нет-нет, что ты, Люся!

- Какой-то чудак  выкинул, чистым полотенчикам была покрыта, салфетки  вокруг… С жиру…

- А что если? – Взглянула на свою  бывшую воспитанницу Мария Антоновна. - Поп… Попробовать…

- За уши не оттащишь, Марь Антоновна, вот нате, вот угощайтесь, царская запеканка. Спасибо скажите.

4.

Музыкальную банду  приткнули в угол.  Это и хорошо. Не на виду, не в обиде. Обещали, завтра выпишут какие-то  башли.

Гостей рассадили буквой «П».

На столе теснились тарелки с разным закусом, непонятного названия. Кто-то, кажется, Оганесович, разглядел блинчики с икрой. Нормально. Как-никак русское, национальное  блюдо.

Конечно коньяк-моньяк. Шампунь. Сказали: «Играйте тихо, без паники».

А что паниковать – тихо и играли.

Никакого соло Виталий Иванович Пастухов не брал. Лишь только внимательно следил за оркестрантами, чтобы не озоровали. А то ведь люди художественные иной раз такое отмочат, что хоть стой – хоть падай, в самом  грустной месте тромбон возьми и зарегочи. Оганесович шорох наводит. Или вот Петро Нилыч на своих барабасах пустит пулеметную очередь прямо полоснёт по лысинам. «Эх, да дровами, да - по банкам». А дедушка Остап, возьмет и, извиняюсь, пёрнет саксафоном.

Атас и полный шухер.

Но здесь все присмирели.

Торжество.

По центру держит речь Василий Василевич Пухов. Он говорит о  народных корнях, откуда есть и откуда пошла земля казацкая, как  атаман Билый высадился… кхм… на Тамани. И первое что он построил Церковь, так было заведено.

Дедушка Остап дернул Пастухова за полу клетчатого пиджака: «Врет, уборную они сколотили».

Рядом с Пуховым, по правую  руку сидел и кивал рыжей головой отец Игнатий. Он подслеповато щурился, стараясь подцепить вилкой ускользающий блин с  черной икрой.

По правую руку крутилась государственная дама. Из краевого центра. Она, напротив, была весела и игрива. Ей было  так свободно в станичном приволье, что она рас отстегнула две  пуговицы на протокольной кофте.

У Пухова густой голос. И,  делая паузу, он смотрит в потолок, будто там  повисли  те струги, на которых переправился на  черноморский  земли атаман Билый.

Но Василий Васильевич делает локоть прямым и  с отлету посылает  рыжую жидкость, то ли виски, то ли коньяк, в  мягкий, удобный рот.

Предприниматель, владелец двух десятков  зерноуборочных комбайнов «Алаверда» некий Заманихин стучит вилкой по столу и молотит полную ерунду. Мол, чего же это мы все привязаны к импорту, надо свои комбайны строить. «Россельмаш» готов.

- Только не о деле! – протестует глава района. - Не, не, не - сейчас отдых. Музыканты, пускайте своё.

Он прищелкнул пальцами, как в ресторане.

Играли то, что в память взбредет, что пальцы нащупают, будто из темного мешка котят,  доставали музыку. Иногда получалось недурственно.

Поодаль от главы сидели разная мелочь, случайные гости, депутаты местного парламента. Были тут и лица непонятные, темные, с жуликоватыми бегающими глазами. Меж них – ферт в малиновом берете. Кто он? Шпион?.. И в конце стола притулилась красивая, чистая до блеска начищенная женщина, победительница нынешнего конкурса запеканок Ксения Михайловна Журавская. Кажется, она была грустная. Иногда только вскидывала на всю публику изумленные глаза, да что-то дробно клевала в своей  тарелке.

Ей не удалось отсидеться. За очередным тостом Василий Васильевич Пастухов поднял её с места и протрубил, что она – виновница… Виновница торжества. И спросил у нее, какую бы мелодию или песню она хотела услышать в подарок.

Ксения Михайловна покраснела и выдавила: «Белую акацию» из фильма «Дни Турбиных».  Бандиты знали этот романс. И солист «джаз-банда», пятидесятилетний импозантный, с безукоризненным пробором мужчина Борис Михайлович Климов, исполнил романс, чисто и   благородно.

И тут Василий Васильевич Пухов  уже другим, приятельским жестом, подозвал к  себе трубача! Его самого, Пастухова.

- А ты до сих пор дуешь?

- Дую, чего же  еще.

И  прочитал для чего-то Пушкина: «Ветер, ветер, ты - могуч, ты – гоняешь стаи туч…»

- Могуч, могуч. Так это,  милейший друг мой, кто на какой трубе сидит. Ты вот всю жизнь – на духовом инструменте, а кто-то и на нефтяной трубе, на газовой. А кто-то профинтил всё, и дело его – труба. Согласен со мной, Виталик?

- Согласен, Вася! - в тон  главе района ответил руководитель оркестра имени Веревкина (был у них такой музыкант, спился).

- Ты, если чего надо, забегай. Мы же ведь старые друзья.

- Ага! - кивнул головой музыкант. Его подташиванило от голода, что ли, от запахов, от этих вот пряных  чужих слов.

- Ты волнуешь сине море, всюду веешь на просторе.

- Вею, вею. А я, мил дружок, другую музыку люблю. Слабаешь?

- Слабаю, чувак, - осклабился Пастухов. - Какую же?

Он почему-то решил, что Васька Петухов, Васька Унитаз, закажет  «Владимирский централ».

Но тот озорно улыбнулся и чмокнул рисованными губами:

«Не угадал. Вот знаешь старинную… Сквозь огонь мы пройдет, если нужно…»

- А!.. «Косомольцы-добровольцы»…

- Да, да, да,  - обрадовался глава… Па-па-па-па-па-па, открывать молодые пути.

Нет таких песен и мелодий, которые бы не знал Виталий Пастухов.

Они клево, куражась, сбацали «Комсомольцев».

- Эх, лупануть бы сейчас  «Владимирский централ»! – пожевал губы меланхолик Воскобойник (валторна).

И всех позвали к  столу. Расселись там, где были свободные места.

Виталий подсел к библиотекарше Ксюше Журавской, к её кружевным обшлагам. И тут же заглянул ей в глаза:

- Вы ведь  сегодня победительница, именинница, так-зать, а чего грустная.

Она помолчала:

- Так…  Звезды не сошлись.

- А мы их сейчас сведем, гляди, Ксения Батьковна, от  пяти звездочек да в одну рюмку. Это было сказано густым, сиплым речитативом Владимира Высоцкого.

Он плеснул ей каплю коньяку.

– Да, одну каплю! Одну! – Журавская замахала тонкой ладонью. - Вот  меня всегда интересовала, какую  музыку любят штатные трубачи!

– Всю. Всю до капельки. Но только музыку. Не лажу.

– Ну да, Окуджава поёт «А что ему, все нипочём, быть трубачом, так трубачом». И что, вам действительно все нипочем?

- Прям уж, почем-почем, обещали заплатить!

Ксюша Журавская дернула тонкой бровью. И лицо её милое, почти игрушечное, оживало.

Что-то в ней билось такое, что-то просыпалось.

- А я сегодня плакала.

- Именинники всегда плачут.

- А завтра сажей намажусь! От счастья.

- Именно, именно. Счастья!

Она мотнула головой:

- И сейчас я, наверное, заплачу от капли этого мер… мерзкого коньяка.

- Плачьте всласть, а мы сыграем?

– И что же?

- Загадка сиё… Детскую скороговорку «А» и «Б» сидели на трубе. Или вот еще: «Сидит ворон на дубу и играет во трубу».

Анжелика Журавская насторожилась. Что-то в ней опять тенькнуло, но мягко, ласково. Её интересовал  старый музыкант:

- Вы, наверное, в молодости носили брюки-клеш? Хипповали?..

- А як же…

Анжелике нравилось,  как дурачится трубач Пастухов.

И трубач Пастухов моментально очутился в углу, в  центре своей Банды. У микрофона. Он четко объявил: «Итальянский композитор  Нино Рота, тема  Лёни из кинофильма «Крёстный отец».

И его свистулька, его дуда, вспарила. А следом взлетели валторна, саксофон, клавишные, барабаны с литаврами, сакс, да и, пожалуй, сам Виталий Иванович Пастухов, престарелый музыкант. Он плыл на казацкой ладье вместе с атаманом Билым. Отступили сумеречные, расплывчатые лица. Рыжий поп Игнатий, вертлявая почетная гостья, обрётшая женское обличие замша Свиридова, разопревший бизнесмен Заманихин,  косящий в детстве Васька. Их элементарно стирала музыка, как ластик в компьютерном фотошопе. Пастухов и  видел-то только широко распахнутые глаза победительницы сегодняшнего турнира  запеканок Ксюши Журавской. Они были чисты, но, мерцая, излучали крохотные искры вековечного греха.