Всю ночь по деревне выли собаки под недалёкую уже канонаду. Клавдия вышла в сени, окликнула:

– Жулик!

Пёс коротко поскулил и, пока Клавдия отпирала дверь, нетерпеливо топотал по крыльцу.

Утром – группами и в одиночку – потянулись через деревню отступающие красноармейцы. Бабы выставили за калитки вёдра с водой, глупея от жалости, смотрели, как виноватыми улыбками протрескиваются чёрные от пыли губы мужиков.

– Спасибо, мать! Мы ещё вернёмся.

Клавдина изба от леса была первой. Клавдия сидела на притуленной к изгородке лавочке, щурилась невысокому солнцу и лузгала семечки. Припекало. Клавдия спустила на плечи платок, распахнула пальто, обнаружив голубое в розах крепдешиновое платье, зазря купленное как раз накануне войны. За её спиной, тоже нелепо праздничные, торчали золотые шары.

– Попить бы, а?

Клавдия с ног до звёздочки на пилотке окидывала жаждущего насмешливым взглядом и, если был он без винтовки, интересовалась:

– Ружьишко–то, что, потерял впопыхах? Или бросил, чтоб плечо не тёрло? Так и у меня плечи не каменные – на вас воду таскать Вас вон сколько драпает!

Если же боец был при оружии, спрашивала:

– Что, защитничек, в бега ударился? Перед бабой, небось, шапку ломил: да я, да мы! А как с немцем встренулся, ружьишко за спину – и ходу? Поспешай, немец–то – вот он, за лесочком постреливает Того гляди, в задницу угодит.

– С–сука! – шипели на неё.

– Сам ты кобель! Кобель и есть: ишь, хвост поджал.

Какой–то бес вселился в Клавдию, и не могла она его перемочь.

Часа в три пополудни  в деревню без разведки вошли немцы. Офицер, вежливый, как продавец в раймаге, справился у Клавдии о названии деревни и, нашарив пальцем на зелёной карте серый прямоугольник, козырнул:

– Данке шон, фройлен!

– Не за что, – ответила Клавдия. Ей было тошно, как с глубокого похмелья. Мотоциклисты в касках весело скалили ей зубы..

Клавдия заметила его, когда он уже миновал берёзовые слеги околицы. Сначала она хотела остеречь солдатика, но давешний бес дал знать о себе, да и поздно было остерегать–то: деревня просматривалась из конца в конец, от леса до леса.

– Что, герой, припозднился? – насмешливо спросила Клавдия, когда он доплёлся до неё. – Ваши все ещё до обеда Москву защищать подались. Теперь, небось, аж за Можаем из баб слезу давят.

Солдатик тупо смотрел Клавдии в лицо, видимо, не понимая её. Жалкая улыбка, как судорога, подёргивала его губы. Он зябко ёжился, хотя был в шинели. «Совсем чокнулся со страху», – с неприязнью подумала Клавдия.

– Что уставился, как баран на новые ворота? Думаешь, радость – на тебя такого смотреть? Поворачивай оглобли, ну!

Солдатик попытался что–то сказать, однако не сказал и поплёлся дальше.

– Немцы здесь! – крикнула ему в спину Клавдия. Он вздрогнул, но не остановился, не обернулся даже.

– Стой! – вдруг заорала Клавдия, бросаясь за ним. – Стой, сволочь! – И пока тащила его, податливого, во двор, ругалась по чёрному. Её трясло от злости. Она была готова убить проклятого солдатика; он чувствовал это и опасливо отстранялся. Втолкнув его в комнату, Клавдия, ещё бешеная, бросила на стол ломоть хлеба, плеснула в кружку молока из трёхлитровой банки.

– Ешь! Может, очухаешься.

Белобрысый, как трясогузка, немец с порога направил на солдатика автомат, весело пролаял «Хенде хох!» и улыбнулся Клавдии.

– Ваш, ваш, – сказал солдатик, вставая и поднимая руки.

– Заявился, здрасте–пожалуйста! – подступила к немцу Клавдия. – Шпрехен зи дойч проклятый. Убери кочергу–то свою: чай, не на улице. – Обернулась к солдатику: – А ты чего руки растопырил, совсем чокнулся со страху? Муж он мне, понимаешь, муж, гатте, ферштейн?

– Я, я.

– Ну и проваливай, коли ты. На вот на дорожку.

Она всучила опешившему немцу банку с молоком и выставила его из избы:

– Завтра приходи, морген, ферштейн?

Солдатик назвался Петром Черёмовым. Клавдия постелила ему на полу, он лёг и затих. Поскрипев кроватью, затаилась и Клавдия, напрочь лишённая сна неожиданной для себя готовностью отозваться на его зов. «Спишь?» – спросит он, – «Нет, а что?» – ответит она. «Да так, что–то не спится». Он подсядет к ней на кровать, закурит. Спичка на секунду высветит его лицо… Как будет дальше, Клавдия не загадывала.

Ходики с «Утром в сосновом бору» на циферблате  ехидненько покашливали на стене между ними: кхе–кхе! кхе–кхе! Солдатик молчал. Уснул, что ли?

– Эй, солдатик, спишь, что ли?

– Нет.

– Рассказал бы что. Лежишь, как колода.

– Что рассказывать? Нечего рассказывать. – Он явно не был расположен к разговору. Клавдия долго пыталась растормошить его вопросами, потом плюнула, сгребла в охапку подушку и одеяло и босиком перебежала комнату.

– Подвинься!

Он был холодный, как покойник, и ничегошеньки не умел.

Под утро Клавдия, так и не соснувшая в эту ночь, растолкала Черёмова. Он притянул её к себе, но начинало развидняться, где–то хлопнула калитка; коротко поцеловав его, Клавдия отстранилась:

– Поторопись! Того гляди, немцы нагрянут.

Наскоро накрыв на стол и собрав узелок, Клавдия принесла из сеней початую бутылку водки, налила в два стакана – себе поменьше:

– Выпьем на дорожку.

Молча чокнулись.

– Вспоминай, – грустно усмехнулась Клавдия. Черёмова быстро развезло, он стал клясться, что как только, так сразу и обязательно.

– Ладно, ладно… Сколько лет–то тебе?

– Восемнадцать.

– А моему двадцать три было…

Через хлев, огородом она вывела его в лес. На поляне, со всех сторон заслонённой елями, остановилась:

– Давай прощаться. По этой тропке аж до Москвы дотопать можно.

Я вернусь, – сказал Черёмов.

Клавдия засмеялась:

– После дождичка в четверг. – Осеклась, спросила серьёзно: – Тебе хорошо было со мной?

– Первая ты у меня.

– Я знаю. Ну, иди, иди. Петя, Петя, петушок, золотой гребешок! – Волосы у него и впрямь были жёлтые, как золотые шары в палисаднике. Вчера она не заметила этого.

– Я вернусь, – шептал ей в ухо Черёмов, – вот увидишь.

– Господи, уйдёшь ты наконец? – Клавдия вывернулась из его объятий.

На востоке, куда, оборачиваясь, уходил солдатик, спросонья нехотя ворочалась война. «Почему на востоке?» – с ужасом подумала Клавдия.