…и я нырнул в тёплое нутро остановившейся почти сразу же машины…
Мокрый асфальт навевает странное чувство дождя, будто город умылся родниковой водой, отряхнулся, и каменное лицо своё охапкой прелых листьев протёр.
Странная зима в Париже, насмешка над нашей матушкой, вместо горящего от морозных щипков лица пылающие от пузырьков шампанского щёки, и не холод пробирает до костей, но нелепое чувство разъединённости с окружающим миром, слегка размытым в своих чуждых очертаниях внутри поднимающегося от нагретой земли пара. В стылую тоскливую ночь посреди европы, не географической, скорее духовной (хотя само понятие дух здесь давно смешалось с винным и телесным угаром); так вот, посреди европейской ночи в так и не случившийся мороз я вышел из очередного кафе, где до этого опрокидывал очередную порцию то ли кьянти, то ли шерри-бренди, вышел почти в никуда, как всегда выходят изгнанники из своего очередного приюта: дом-то остался там, в России, навсегда чужой и в то же время единственной (ах! гимназия над речным простором и жгучий запах увядающей сирени, и настойчивый шёпот шмеля). В спину мне всё ещё звучали слова так задевшей меня вечной печалью российских просторов мелодии дорогой длинною да ночкой лунной, но не было далёкой дороги, да и ночку лунную прикрывали тяжёлые скелеты парижских каменных нор.
Такси тронулось с места, завизжали шины, зашептались дворники на лобовом стекле, я произнёс адрес.
- Что такое Россия? - спросил вдруг таксист: ветер жизни, вязкий туман, ночные нервы, неискоренимая сентиментальность, детская слеза…
Уточнять после внезапных слов у него - не соотечественник ли он?…
- А может, это фонетическая привязанность, нечто сродни тяги младенцев к ласке, тому уюту, который нам даётся ещё до и помимо нашего труда едва ли не единственный раз в жизни?
Дождь струился всё так же за окнами машины и влажный Париж был похож на выброшенную на песок рыбу: он изгибался, блестел чешуёй, а в глазах его таилось отчаяние.
- Я помню Россию как запах, - ответил я, - как шорохи, пугающие среди ночи…
- … степь…- продолжил он, - жаркая солёная степь, выжженная трава, усталость, похожая на смерть
- или сон в седле, когда мы отступали, а красные сидели на хвосте, как слепни, и жалили, и жалили, и жалили…
- Мы пробивались к Врангелю, милый, милый барон, теперь он лежит в правом пределе в маленьком белом храме на пыльных Балканах, а перед его белым гробом - склонённые хоругви и казачьи иконы.
В радиоприемнике что-то щёлкнуло и раздался хрипловатый тоскливый мотив, заунывная печальная история с то взрывчатыми, то вкрадчивыми всплесками «ро», нервными перерывами, будто нашу русскую горечь перевели на французский и вот теперь отпустили и летит она, большая скорбная птица над мокрыми крышами, сырыми мансардами, пятнами ламп под тонкими абажурами.
- Я помню эти бесконечные степи срединного Крыма, выжженные хребты холмов и дрожащий над жухлой травой воздух, а ближе к морю солончаки и крепкий запах йода и ощущение нереальности, затянувшегося сна: когда уже не страшны ни смерть, ни мучения, а в опустошённой душе оседают так же, как эта тяжёлая липкая соль, бесконечная горечь и безнадежность.
- Россию мы потеряли раньше, чем проиграли войну. Когда забыли о Боге и вечности и искусились сказкой о будущей свободе (теперь звучал удивительно красивый и нежный женский голос, поющий о любви и смерти).
- Вы знаете, мне кажется, что Бог, это всего лишь способ укрыться от страха, мы перерождаемся из прошлого в будущее, и эта череда превращений и есть наш бог, дурная бесконечность мирового страдания, которую могут преодолеть только смерть и слово, музыка и краска.
Странный это был таксист, случайно подброшенный мне судьбой. Я не любил это вечное эмигрантское нытье о прошлом, в котором неразличимо терялись наши собственные грехи, наши карамазовский бунт и духовная слепота, и тут вдруг мой соотечественник, столь равнодушный и к своей затерянности, и к гибели родины, словно буддийский монах, рассуждающий о призрачности жизни в самом жизнелюбивом городе мира, вёз меня с одного из таких всёоплакивающих вечеров в моё очередное (сколько я сменил их за долгую изгнанническую жизнь!) прибежище, как будто показывая мне, что можно жить так , словно изгнание не началось или случилось слишком давно в невообразимом эдемском саду.
- Я был ранен и месяц пролежал в горячке, ожидая смерти: всё ждал, как тронется застрявшая в теле пуля и побежит по моим венам и артериям к сердцу или головному мозгу, и как закупорит сосуд, и я перед тем, как потерять память и сознание, задохнусь от удушья, последний раз распахну губы, пытаясь зацепиться за ускользающий воздух и прося прощение у Бога и близких за то, что не успел защитить ни себя, ни их, и что так и не вернулся к Тому, от Кого ушёл в свой недолгий путь.
А потом рана затянулась, боль спала, пуля заросла мясом, и вот теперь я вспоминаю об этом месячном умирании, как о самой счастливой поре моей жизни, ведь больше у меня не будет подаренного мне времени думать, каяться, страдать.
Машина свернула, руки таксиста на руле даже не шелохнулись, голос его был несколько глух и монотонен.
- Знаете, я до сих пор не знаю, спасся ли я тогда, когда красные загнали нас на берег реки, прижали и методично, как в тире, расстреливали одного за другим. Иногда мне кажется, что время растянулось, и я по-прежнему там, в густых кустах, под почти настигшими выстрелами.
Пули застревали в зарослях осоки, будто слепни, заходились заунывной недовольной нотой, щёлкали по узеньким одетым во влажную кору ветвям и гибким печальным стволам.
Некоторые долетали до реки, прячущейся сразу после пышной полосы ив и осоки, и падали, устав, в тут же разбегающуюся кругами поверхность, словно рыбы, на мгновенье вылетали из воды - вдохнуть чуждой и манящей среды, и тут же, в восторге от собственной смелости, уходили в родной дом.
Да они и вправду казались выходцами из другого мира и как-то не верилось, что их маленькие шумящие тела несут в себе не-жизнь: не-прогулки по склонам, пахнущим зачинающейся весной, не-смех с той простоволосой гимназисткой, похожей на случайно заблудившуюся русалку, не-её-губы, скользкие, пахнущие влажными листьями - тут его взгляд переключился вновь на осоку - вот именно такая же гибкая и выскальзывающая из его неумелых объятий; и это всё могло в дальнейшем не-случиться, если сейчас вяло двигающийся в его сторону строй солдат с равнодушно-злыми лицами, это разнообразно-единая опасность, вдруг взявшая на себя роль его судьи, решит, что жить ему, шестнадцатилетнему гимназисту, далее незачем, и не остановится среди размякших песков и скудных деревец, но настигнет его с упорством посылаемых в сторону его прибежища пуль, где он скрывался от настигающей погони…
Я слушал его то ли беседу с самим собой, то ли исповедь перед временем и понимал, что он уже никогда не окажется здесь, в настоящем, что пули, пришедшие из прошлого, остались навсегда в его душе и незатягивающаяся рана эта иногда так болит, что он готов выплеснуть боль первому случайному пассажиру.
- Я уплывал на одном из последних пароходов, был ещё слаб после недавнего ранения, а каменистый берег и сбегающие к морю холмы, покрытые кудлатой шерстью-лесом, всё уменьшались и уменьшались, и тогда я понял, что прошлого больше нет, что Господь даёт нам каждый миг один лишь раз, что каждое непрожитое нами мгновенье и есть наше прошлое, и когда я это понял, я начал жить настоящим.
- Я часто вожу соотечественников, я сразу узнаю своих по интонации, словно вновь иду вдоль реки по гранитной набережной; мне кажется, что сейчас я сверну на Мойку или Большую Морскую, наваждение кончится, но вслед за картинами нашей молодости вновь свистят пули (машина замедлила ход - мы подъезжали) и я вновь нахожусь на границе жизни и смерти, и не знаю, сон ли это, вспышки ли памяти или продолжающаяся бесконечно реальность…
Красные приближались, неотвратимо и безжалостно, и он понимал, что жить осталось недолго, но страха почему-то не было, скорее наоборот, лёгкое приподнятое настроение: свежий весенний воздух, хлёсткое повизгивание над головой, щелчки расщепляющихся веток, плеск близкой волны, голоса родителей, смех мамы и воркотание отца, и лёгкая изящная фигурка девочки из соседней гимназии с быстрым внезапным взглядом в его сторону, и тёплое солнце; он улыбнулся, стало легко и празднично, будто возвращаясь в первородное состояние, сбрасывая с себя слой за слоем имя, одежду, страну, возраст, свои боль и недоумение, русскую речь, память о родителях и России, присвист кнутов и гортанные тюркские песни, огни на лицах бородатых суровых мужчин и римские мартовские вечера, и средиземноморскую соль, и запах белых волов, и серый с зелёным волчий зрак из глубины первобытной рощи - вода манила и обещала спасение, он не пригибаясь бросился к реке, пули вокруг сплотились как пчелиный рой, что-то ужалило его, а прибрежный песок уже скрипел под ногами, он оттолкнулся от земли, в груди прозвенел металл…
…и он поплыл…