1

Прежде всего надо сказать вот о чём: легко пишется о тех местах, куда попадаешь впервые – свежесть восприятия, незашоренный взгляд и всё такое. Бродишь по улицам, о которых раньше и знать-то не знал, заглядываешь в музеи, всё-то тебя увлекает, и только успевай впитывать новизну! Какой-нибудь особнячок необычной формы, скверик с фонтаном и скамеечками вокруг – непременно надо заснять! И как тут, вдогонку снимкам, не закрепить на бумаге нахлынувшие впечатления?

А вот как написать о месте своего постоянного обитания, где всё вокруг видел тысячу раз?

Тут надо, чтобы или ты менялся, или город, или оба сразу. И желательно быстро – тогда есть повод для увлекательного изложения.

2

Однако возможен ещё вариант: обнаружить интересное именно в примелькавшемся и давно знакомом. Этот вариант, конечно, будет потруднее, но удовольствие от него сродни удовольствию, например, грибника, набравшего корзинку груздей там, где проскочили десятки других грибников.

Устоявшийся Асинск для такого исследования объект – как раз пригодный. Не стану утверждать, что городок, каким был тридцать лет назад, таким и остался, но, оказавшись в стороне от громких сибирских строек, Асинск счастливо избежал скоропалительных (и разрушительных!) обновлений.

Центр, само собой, понемногу преображается, зато прошлое не кануло в омертвевших архивах – оно по-прежнему живо и в добром здравии на окраинах. Сев, допустим, в автобус и отъехав в сторону Восьмой горы, не составит труда наткнуться на столетние бараки, построенные ещё при горнозаводчике Михельсоне. Нынешний Асинск, вот что существенно: не нянчится со своим прошлым, не хлопочет над ним и тем более не стыдится его – он соседствует с ним. Предметы прежнего быта и труда и сегодня никакая не редкость. Перешедший ко мне по наследству старый дубовый шифоньер, сработанный без единого гвоздя и шурупа, продолжает служить до сих пор. Оказавшись однажды в городском музее, я среди прочих экспонатов обнаружил деревянную прялку с почерневшим от возраста колесом, педалью и струнами. Точно такая же ещё недавно пылилась у меня в кладовке: не нужна, но жалко было выбрасывать – осталась от матушки.

Так что, не покидая рамок города, можно заглянуть в прошлое, рассмотреть его, а потом и себя на его фоне – на предмет сочетаемости. Идея увлекательная!

Начну издалека.

В истории Асинска само возникновение получилось – на зависть. У него прямо-таки сказочная подкладка! Это возникновение аукается с античными легендами и теми временами, когда связь богов, зверей и людей была ещё крепкой, а небо и земля не были столь непоправимо разделены.

Было так. Однажды – а произошло это полтора века назад – кузнец из села Лебедянка по имени Иван Карышев с сыном Сергеем отправились на охоту. В столь рядовом событии не было б ничего примечательного, если б в тот раз вдогонку за охотниками не увязалось само Провидение. Так они втроём и высматривали добычу: охотники с ружьишками впереди, а за ними – Провидение. Попетляв по тайге, кузнец и его сын выбрались на поляну, где мышковала лиса.

Стоп! Здесь необходима пауза, которая предшествует величию момента.

Возможно, в это мгновенье грянул гром. Или шквал ветра пронёсся по верхушкам деревьев. То есть боги взбодрились, свесили с облаков сияющие головы и подчеркнули значимость происходящего. Самой лисице удалось улизнуть, а возле разрытой норки валялись камешки угля.

Кузнец осмотрел их, остался доволен и сложил в мешок.

Вряд ли он предвидел последствия своего поступка, однако вскоре вокруг мышиной норки разросся горняцкий поселок, не считая самих шахт, которые возникли одна за другой…

Когда в диких, мало освоенных местах слоняется избыточное число не слишком укоренённых людей, у них в головах возникает одна мысль: где бы осесть попрочнее? Тут главное, чтобы повод внушительный появился. Уголь оказался таким поводом, который отбрасывал в сторону любые сомнения! Заодно отметим отличие молодой цивилизации от старых. Старые бродят в поисках утраченного, молодая этакой ерундой мозги себе никогда забивать не будет. Молодой корни, прежде всего, пустить надо.

Так в глухой тайге возникла цивилизация. А первым горняком, добывшим уголь, оказалась лиса. Обыкновенная лисица, выдавшая на-гора из мышиной норки горючие камешки!

Эх, с какой практической пользой этот, говоря по-нынешнему, «бренд» раскрутить можно было бы! Ничуть не хуже, чем сейчас йети на юге области раскручивают.

Но, удивительным и необъяснимым образом, захватывающая быль о начале угольного посёлка даже в городском музее никак не отражена. Хотя исследователь Г.Р. Умнов приводит целый ряд доказательств, что случай с лисой – не выдумка. Одно из них такое: за открытие угольных залежей кузнец Иван Карышев ежегодно получал от владельцев шахт вознаграждение: 25 рублей золотом, 8 аршин ситца, кирпич чая, 5 мешочков (по одному на члена семьи) муки, головку сахара и мерку спирта.

Справедливости ради следует отдать должное музейщикам: они натащили к себе немало разных артефактов. Там, среди прочего, можно найти прялку, фотографии старых угольных забоев и пожелтевшие, словно перезревшие кабачки, удостоверения неулыбчивых стахановцев.

Прозы хватает, а вот поэзии – нет.

3

И всё-таки случай с лисой получил любопытное продолжение.

Однажды я рассматривал висевшую напротив, в кабинете, карту города. Но не как обычно, когда отыскиваешь глазом нужные улицы – а как разглядываешь потолок, когда долго не получается заснуть: мысленно соединяя паутинки и трещинки в узоры и фигуры.

На карте жилые районы были окрашены светло-коричневым, поля и перелески, примыкающие к ним, – светло-зелёным.

И тут я обнаружил, что коричневые пятна – по контуру – образуют отчётливую фигуру животного, сильно смахивающего на лисицу: туловище, лапы, горделивая высокая шея, хвост на отлёте (пос. Рудничный). И – корона на голове! «Существуют, однако, места, разглядывание которых на карте на какой-то миг роднит вас с Провидением» (И. Бродский). Именно! Именно с Провидением и роднит! Я думаю – с тем самым, которое шастало по тайге вслед за Иваном Карышевым. Я, как только увидел – это открытие… оно меня изумило!

Если кто-нибудь скажет мне, что такая конфигурация – всего лишь игра воображения, и что мало ли каких зверюшек можно напридумывать, я отвечу: попытайтесь изучить карты своих городов, может и вам повезёт! Может, в облике ваших городов вы отыщите связь с тем, как они возникли. Потому что в столь серьёзных вещах не бывает ничего случайного. На карте Асинска естественным образом обнаружились черты его зачинательницы, как у любого зверёныша или маленького человечка в лице и фигуре проступают черты родителей.

Картинка, что и говорить – дух захватывает! Городской герб из неё получился б – лучше и не пожелать! Однако там каких-то башен и прочей мути нагородили…

Отправимся далее.

Название города – тоже полно загадок. На сей счёт существуют разные толкования. Прежде всего, город возник из двух объединившихся посёлков – Анжерки и Судженки. Так вот, если обратиться к В.М. Шабалину, автору «Тайн имён земли Кузнецкой», то Анжера – имеется здесь такая речушка, почти ручей (на тюркском это звучит: Анг чер) в переводе означает: «река, текущая по земле, богатой зверями». А Судженка (тюркское: Суджак) – «река, вода». То есть, вопреки тому, что больших рек поблизости нет, местность нераздельна с водой. А вода, как любому известно – это овеществлённое движение, оно устремлено в будущее, но берёт начало в прошлом. В далёком прошлом. И, когда вслух произносишь имя города, эхо отлетает туда, где бежит сквозь тайгу река. И текучий подвижный народ – то ли алтайцы, то ли шорцы (тюрки) – таинственный и бесшумный проходит по её берегам и навсегда скрывается среди деревьев…

Убывая в гости или по иным надобностям в другие края, я на вокзале ощущаю себя скорее отплывающим, чем отъезжающим. Внизу, у вагонного окна, качнётся, пятясь, перрон, и Асинск тает в дымке, как островок среди реки, текущей по земле, богатой зверями.

4

Всё то, что началось после открытия угольных пластов, происходило уже без участия богов. Богам присущи не действия, а жесты – молнию метнуть, громом прогреметь или ещё чего-нибудь в этом роде.

Вслед за богами приходят драконы, фурии и герои. Они производят много шума и меняют пейзаж. В данном случае их заменил Лев Александрович Михельсон. Успешный петербургский адвокат, уловив чутким еврейским носом реальную наживу, вбросил сюда немалые деньги. А всё, что затевают евреи, как правило, серьёзно, хотя порой и неприглядно. Уголь взялись черпать лихо, с нарастающим размахом. А два посёлка возникли как бы между прочим, сами собой. Судженка – владение Михельсона – была, что называется, отпетой. Да и Анжерка не отставала.

Будущий Асинск, избегая выпячиваться, был грязным, нервным и приземистым. Основное жильё – землянки и приплюснутые домишки с высокими крышами, чтоб снег съезжал. Работа была тяжёлой и опасной, а досуг асинцы в основном проводили так – пьянки-гулянки, мордобой, а могли и ножичком пощекотать. Не случайно центральные районы выразительно именовались: Теребиловка, Вшивая горка…

Жизнь ценилась невысоко. Человек, часто и надолго ныряющий под землю, привыкает к тому, что и там ничего особенного, только света меньше. После ежедневных примерок к потустороннему, такие пустяки, как смерть, ужасными не казались. Эка невидаль: придавило в забое кого-то или перо под рёбра воткнули. Отнесли, закопали и – царство небесное…

Революция, нахлынувшая сюда, перелопатила жизнь, а потом сделала её ещё хуже.

Вместо исчезнувшего Михельсона, личину драконов, фурий и героев отважно напялило на себя государство.

Это сторукое и стоглазое, но бездушное чудовище сумело превратить повседневную драму в затянувшуюся на много десятков лет трагедию. Если до революции сюда ехали на заработки, то теперь о хороших заработках надлежало забыть: устроенный, обеспеченный быт объявлялся мещанством и буржуазным пережитком.

Однако и новой власти нужен был уголь, много угля.

Когда, очень быстро, народ оказался у себя во врагах, население Асинска увеличилось в разы. Репрессированные кулаки и разные там оппортунисты и вредители, превращённые в дармовую рабсилу, вместе с ребятишками эшелонами свозились сюда. Наспех рыли землянки, мёрзли, болели и в большом числе перебирались на кладбище.

Обычное, надо признать, дело.

В России многие города поднялись на костях – разве кого-нибудь этим удивишь?  Когда зло пребывает долго в одной личине, в глазах народа оно перестает быть злом. Злу никак нельзя быть изменчивым, и оно это понимает. Потому и застаивается. В последнем случае – на семьдесят четыре года.

5

Я родился в маленьком деревянном роддоме, что бочком, как нарост, притулился к машиностроительному заводу. Страной в это время рулил Хрущёв. Из занимавших до и после него верхнюю веточку государства, он один был исключительно творческим человеком – непредсказуемым, увлекающимся. Он свято верил в кукурузу, в космос, в победу коммунизма и показывал Америке кузькину мать, которая американцев пугала до ужаса. Период его правления выдался самым терпимым. Однако и при всех послаблениях, помня о недавнем прошлом, лишнее боялись высказать даже в семье. Да и с религией боролись неистово, поэтому картонную иконку матушка прятала подальше – в ящике комода.

Но я ничего этого ещё не сознавал. Для меня первое общение с властью было сравнительно безобидным: пришёл участковый и стал выпытывать у родителей, чем они откармливают двух хрюшек. Хлебом кормить строго запрещалось – налегающие на хлеб поросята могли подорвать экономику страны и ударить по её обороноспособности. Враги у государства были не только внешние – мы их, оказывается, выращивали в нашей стайке.

А в бревенчатом магазинчике выстраивались длиннющие очереди за мукой и сахаром. И мука и сахар отпускались по числу едоков в семье, и мы, громкоголосая ребятня, перебегали от одной женщины к другой. Это было что-то вроде увлекательной игры: на время мы становились братишками и сестрёнками, только матери менялись по нескольку раз. Всё понимавшая продавщица для порядка пересчитывала мелкий выводок по головам, и таким образом хозяйки запасались продуктами…

Однако что для меня были загибы и завихрения родной экономики! Я жил абсолютно другим!  Среди самых ранних и тёплых воспоминаний – первая моя победа: возле нашей калитки я нашёл кем-то подброшенного белого котёнка. Матушка ни за что не соглашалась оставить его, но из меня хлынуло столько слёз, что она уступила. И оказалось не зря. Такой чистоплотной кошки, да ещё и старательной в ловле мышей, у нас не было больше никогда. Потом я плакал редко. К чему слёзы, если кошка уже была, да и в семье мы жили дружно.

Кошек я люблю до сих пор. Кошка, даже шкодливая, безобидна. Она не скандалит, не огрызается. Ты можешь накричать на неё, а она подойдёт, выгнет спину, умоляя, чтобы её погладили. Кошки терпят нашу раздражительность, наше плохое настроение. Они учат нас незлобивости…

Из тех давних лет в сознании отпечаталось самое яркое.

Вот мы большой компанией ребятишек обнаружили огромного чёрного жука. Кто-то объявил, что это «стригун», и что если он сядет на голову, то сострижёт все волосы – до последнего! И мы толпились поодаль, боясь приблизиться. Вот я бегу к другу Витьке Муковникову, и мы по очереди катаемся с горки на самокате, который сделал его отец. Вместо колёс – старые громыхающие подшипники, и у нас с Витькой от восторга замирает сердце: грохот они производят такой, будто едешь на самом настоящем мотоцикле! Вот Колька смастерил «ходули» и, глядя на него, старшие пацаны тоже стали передвигаться по улице на длинных палках.

А что Асинск? Он занимался тем, чем и всегда – выпускал стекло, лекарства и необходимые шахтам скребковые конвейеры. И вычерпывал уголь из-под себя. Центр его оседал. Он всё больше походил на огромную вогнутую чашку – сильно припорошенную шлаком, вылетающим из труб ТЭЦ. Дважды в год – 1 мая и 7 ноября – середина этой чашки празднично расцветала красными знамёнами и портретами членов Политбюро.

6

Вдруг по итогам переписи выяснилось, что Асинск – единственный город в стране, население которого с предыдущего учёта сократилось на десять процентов. На целых десять процентов! Такого в правильном государстве, где на первый план всё отчётливей выступала показуха, не должно было быть!

И наш городок взялись усиленно строить.

Я помню, как начали сносить деревянную Теребиловку, освобождая место для «хрущёвок». Махом убрали несколько улиц, нарыли котлованов и стали вколачивать сваи. И дело застопорилось. Видимо, кирпича не подвезли. Или сваи кончились. Перевороченная земля за два года заросла густым бурьяном, в нём квакали лягушки и бегали вольные собаки, а котлованы наполнились водой.

Таким одичавшим и таинственным я не видел Асинск никогда. К обрывистым берегам подступали джунгли из лопухов и лебеды. Мы сбивали из старых досок плоты – они были у нас фрегатами, и пускались в долгие плаванья. Мне не дано представить ощущения от полёта на космическом корабле, но как качается палуба под ногами, я знал уже в восемь лет. И ещё я знал, что главная опасность подстерегает отважного моряка не в море, а дома: если придёшь в мокрых штанах – от матери влетит!

Я сейчас сознаю, что воды в моём детстве было на удивление много. В самом центре Асинска лежало озеро Тёплое. Но так его называли в городской газете. А для всех оно было просто Горячкой. Ещё до школы, тайком от родителей, мы сбегали сюда. Именно здесь я научился плавать, здесь же выловил удочкой первых рыбок: вьюна и пескаря. Я помню, как меня в тот момент распирало от гордости – я умею добывать еду!

Такая счастливая жизнь продолжалась до тех пор, пока мы не разобрали по брёвнышкам дом и не перевезли на новое место. Мы уехали до того, как на бывших улицах наших поднялись кирпичные пятиэтажки. Джунгли из лопухов и крапивы пали.

7

А вот школа… Школа, школа… Холодом облитые классы… Школа – это такое специальное заведение по воспитанию незнамо кого. Впрочем – знамо. Классная выговаривала: носитесь по коридору, как бараны. Или: решай пример, чего ты смотришь на доску, как баран. Историчка могла сорваться на уроке: «Из вас никогда ничего не получится! Бараны! Бараны!»

Я вот только и сейчас не пойму: это было заклинание или прогноз? И мы как будто соответствовали! Не случайно все областные педкомиссии – строгих жирных тёток – таскали в нашу городскую образцовую, как в загон: поглазеть на нас.

Среди тех, за кого нас принимали, я до поры ничем не выделялся, пока в четвертом классе не запал на Печорина.

Прочитал, и всё в моём сознании перевернулось. О, как я старался быть таким же холодным и бесстрастным! Мне нравилось воображать себя жутко уставшим от жизни. Грушницкому я не сочувствовал ни капельки. «Мне очень жаль, что я взошёл после того, как вы уже дали честное слово в подтверждение самой отвратительной клеветы». И дальше: бах! – и никакого Грушницкого. Страницы романа перечитывал сотни раз. Так продолжалось до тех пор, пока, следуя школьной программе, мы добрались и до М.Ю. Лермонтова и выяснили, что самый хороший человек – Максим Максимыч, а Печорин – эгоист и продукт своего века. Ну как было равняться на продукт? А вскоре мы налегли на поэмы Егора Исаева «Даль памяти» и «Суд памяти». Там было всё, как надо, и никаких продуктов…

Чем ближе по времени оказывалась изучаемая литература, тем дальше от жизни и фантастичней она становилась. Мозги (если можно говорить о мозгах в столь нежном возрасте) школа промывала – ещё как…

Когда в твоё сознание грубо вламываются – важно сохранить неповреждённым хотя бы маленький уголок. Мне повезло, я сохранил, пусть в этом уголке хлама было достаточно. На родительских собраниях матушку корили: «Все держатся вместе, а он один. Непростой он у вас». А я и не хотел быть простым. Простой – это, значит, никакой. Простой – это, значит, стёртый до обезлички. В коллективе, я это интуитивно сознавал, даже товарищеский круг превращался в круговую поруку. Нет уж, в коллектив – как в гости, а потом домой: в себя.

Из школы я вынес одно из самых твёрдых жизненных убеждений: не бывает такого абсурда, который не сумел бы реализоваться и превратиться в норму… Это помогало потом в разных ситуациях. Хоть чем-то пригодилась школьная закалка.

8

Когда человек больше тебя, это не оскорбляет. Поначалу все больше – отец, мама, соседи, знакомые и незнакомые люди. Потом ты кого-то перерастаешь. Потом однажды совершаешь открытие, что большой по росту может быть абсолютно незначительным внутри, и понятие «большой» переносишь на то, каким внутренним содержанием он обладает. Но и здесь количество «больших» убывает – или оттого, что сам понемногу растёшь, или оттого, что развивается близорукость. С государством так не получается. Ты в чреве его, и сравнивать не с чем. Когда тебе каждый день твердят, что живёшь в самой лучшей стране – трудно не согласиться. Так, примерно, любят толстую и некрасивую стряпуху в таёжной мужской экспедиции – ведь у неё нет соперниц. И однажды, в какой-то момент, появляется мечта: взглянуть на другие края и страны. Взглянуть хотя бы для того, чтоб сравнить. И мечта эта, возникнув почти случайно, уже не отпускает. Для её осуществления следовало перебраться ближе к океану.

9

И был по окончанию школы отъезд на Дальний Восток. Я покидал Асинск в твёрдой уверенности, что обратно в него не вернусь никогда.

Владивосток встретил великолепно.

Он жил шумной, безалаберной жизнью гуляки-моряка. Порт, напичканный торговыми и рыболовецкими судами, крики чаек, и влажный солёный ветер, разбитной и вольный, без устали шатающийся по улицам – всё было не так, как дома. В четырнадцать последующих лет вместились учёба и работа. Частью работы стал промысел рыбы в морских глубинах.

…Натужно визжала лебёдка, отстёгивались распорные сферические доски, и трал появлялся из воды, медленно вползая по слипу на палубу. В траловом мешке, раздутом огромной кишкой, были тонны, а иногда и десятки тонн минтая. Но больше мне нравились донные траления – из-за разнообразия уловов. Чего там только не было – и палтус, и камбала, и треска, и крабы, и кальмары, и осьминоги, и креветки… Мы шли проложенным курсом, и просторные дали, пятясь к горизонту, перемещались в таком порядке, чтобы открыть новое и чудесное. Я видел дельфинов, которые резвились у самого борта. Я видел, как летучие рыбы, выпрыгнув из воды, стремительно несутся над низкими гребешками волн.

Я видел фонтаны китов и мелькнувшие над поверхностью могучие спины касаток. До сих пор изумляюсь: до чего судьба оказалась ко мне благосклонна! Я побывал в туманном сыром Ванкувере, экзотическом роскошном Гонолулу и кипящем от зноя Сингапуре – это были города совершенные, как кристаллы. Я, наконец, сравнил увиденное с тем, что было дома, и поразился богатству заморских земель, не забывая, однако, что я здесь только гость. Я увидел всё, о чём грезил в детстве. Если бы память глаза не размывалась и была столь же чёткой, как фотоснимок, мне бы хватило собранного в ней ещё на одну жизнь.

А на берегу ждала работа в конструкторском бюро. Кульман, чертежи, расчёты – повседневная изнанка романтики. Возможность хорошего улова камбалы или минтая прочерчивается сначала на ватмане…

Закончился дальневосточный вояж – возвращением.

Сейчас я понимаю, почему так произошло. Город, как и одежду, следует выбирать по размеру. Хорошо, если совпало. Но бывают города, которые в плечах и подмышками жмут, бывают – слишком просторные. Владивосток для меня оказался из числа вторых. Он был настолько велик, что холод проникал в душу. Это был такой специфический холод, при котором руки-ноги не мёрзнут, а сердце замирает в ознобе. Я согревался тем, что много двигался. Когда двигаться стал меньше – холод меня победил.

Я возвратился туда, откуда уехал. Где в юности было тепло, где вместо сопок – горбатые терриконы, где вода ужимается до размеров Горячки, и где в забористые крещенские морозы женщины всем сапожкам предпочитают валенки.

Уезжая из Асинска, я ничуть не сомневался, что он находится на дальней окраине настоящей жизни, что всё самое интересное происходит не здесь. Годы странствий сильно поколебали эту уверенность.

Заканчивался май. В воздухе висела жара. Крылья Аэрофлота перенесли меня из Приморья в Новосибирск. Дальше железной дорогой – опять на восток. Поезд миновал узловую станцию Тайга, колёса – стук-стук – стучали на стыках, и земля покачивалась, и косматые ёлки бежали навстречу, и где-то над Горячкой поднимался туман… И ничто вокруг не было расчерчено циркулем и карандашом.

Юнцом покидая Асинск, я не знал, что душа обрастает малой родиной, как днище судна ракушками. От этого с годами замедляется ход, но разве лучше, когда душа летит, как угорелая?

10

Я вернулся на сломе эпох. Город оказался другим: он жутко обветшал. Позолотой он и раньше не мог похвастать, но и такого упадка не было тоже. От строительства светлого будущего инерция ещё осталась, но что строить – уже не знал никто. Взгляд натыкался на неимоверное количество начатых и брошенных стройплощадок – на диспетчерской, возле горного техникума, рядом с пожаркой, на «швейке»… Десятка полтора только в центре! Такой массы забитых и заросших бурьяном свай не было с ликвидации Теребиловки. Меня закачало на берегах новых незаполненных морей, я понял, что жизнь продолжается и впереди очередные горизонты, которых непременно надо достичь.

И точно: в телевизорах гремела перестройка.

А вокруг – под шум, ускоряющийся развал и неразбериху – разворачивался следующий акт асинской истории.

Всё происходило на расстоянии вытянутой руки, и любой, даже не желающий того, становился участником событий… Митинги, митинги, митинги. В азартных, до хрипа, криках толпы отчётливо слышался мат. Объявилось множество решительных вожаков, которые сразу принялись искать виноватых, но не имели никакого понятия, куда вести. Их недолгое пребывание наверху только усилило хаос. Сегодня, по прошествии лет, могу сказать: если вы видите поблизости начинающего организатора масс – задавите его немедленно.

Помню, как сердитая матушка, без покупок возвращаясь из пустых магазинов, на чём свет костерила власти. В редакции городской газеты, где я оказался, мужчин было трое. И я по талончику вытянул единственный выделенный на газету мужской костюм. Зато четыре счастливицы явились на другое утро в одинаковых юбках и блузках. Одёжка нам досталась египетская, плохого качества, но ничего другого в свободную продажу давно не выбрасывали.

Время накатило насквозь революционное.

Объявленная запретной и с трудом добываемая водка потреблялась исключительно как средство защиты от окружающей среды. Пили однако не все. Кто-то уже смекнул, как ловится рыбка в непрозрачной воде, и захватывал разбитые параличом предприятия или перекупал магазинчики; кто-то с этим не соглашался, и вместо киношного клюквенного сока в битве за скудную собственность лилась настоящая кровь. Это был ужас, но какой-то странно освежающий. Выяснилось, что теперь можно выбрать себе судьбу. Стать, к примеру, владельцем ларька или «братком», или – в случае пониженной сопротивляемости – бомжом.

А на зданиях торчали лозунги, которые забыли убрать: «Народ и партия едины!», «Решения такого-то съезда – в жизнь!».

11

В двадцать первый век Асинск ввалился больным, безвольным, еле пережившим угар девяностых.

Его пошатывало от отсутствия денег, от «рельсовых войн», от жульничества властей. Для большинства асинцев радость земного бытия сильно омрачалась горечью повседневного существования.

Но угар понемногу сошёл на нет. Всё как-то успокоилось и обрело форму. В заводских цехах загудели станки, завизжали свёрла. Над брошенными свайными полями захлопотали строители, завезли кирпич и панели, начали поднимать этажи. И стало ясно, что из сора могут вырасти не только стихи. Из сора, раздрая, разброда девяностых начала проклёвываться – и проклюнулась! – новая жизнь.

Теперь на территории, похожей на чашку, Асинск всё больше напоминает хаотично подновляемое преддверие рая, правда – с некоторыми вкраплениями преисподней.

Влияние преисподней неудивительно: Асинск с самого основания устремлён не к звёздам, а в обратную сторону. Роясь на километровой глубине, поблизости от котлов с кипящей серой, неистовые добытчики угля проломили границу дозволенного, и оттуда началась миграция. Так что черти давно и основательно перемешались с жителями – хвост торчит из каждой третьей задницы. Поэтому хоть и преддверие рая, но с оговорками. Строится много жилья. Первые этажи зданий на людных улицах заняты уютными магазинчиками и по вечерам сверкают огнём реклам. Зарплаты, конечно,

маленькие и вызывают нарекания. Однако, несмотря ни на что – всё хорошо. Вот что удивительно! Даже за голову схватишься: нет, не бывает так! Но куда ни глянешь – все хорошо!... На прилавках – сбывшаяся мечта рядового советского человека, колбаса: вот она, в ассортименте. И машин на улицах столько, что дорогу перейти затруднительно. И компьютер с интернетом почти в каждом доме.

Кому и этого мало – райские кущи легко устроить под боком, на своём садовом участке. На почве нашей и вишни, и сливы урожай дают, не говоря о яблонях. Но, для полноты ощущений, главное – вовремя вскопать землю. Посадить лук, морковку, помидоры, капусту, чеснок, огурцы. Райскую картошку, само собой, посадить. Асинец гуляет между грядок, как небожитель.

А ещё можно, закинув за плечи котомку с хлебом и квасом и закатав штаны, босиком бродить по задворкам Асинска, заглядывая в самые дальние уголки. На фоне придорожных лопухов и крапивы повседневный уклад окраинных жителей выглядит подчёркнуто патриархально. Сидят на лавочках старухи. Пасутся на лужайках гуси. Мужик, навалившись на калитку, курит махру. Но открытый солнцу Асинск всё равно не может обойтись без сумрака и прячет его в сараюшках и погребах. Отправляясь к избирательным урнам, местные жители голосуют за КПРФ не в силу политических убеждений, а потому что так привыкли, потому что старое время по-прежнему здесь.

Оно из этих дворов никуда не ушло, а пригрелось среди жующих коров и хлопочущих кур. Если затаить дыхание, можно услышать, как оно дремлет, посапывая…

Вечером, потягивая чай из блюдечка, полезно обдумать увиденное.

Бараки на окраинах понемногу идут на слом. А в центре подпирают небо новенькие девятиэтажки. Но лучше б Асинску оставаться ближе к земле. Маленькому городку высотки ни к чему. Они против его натуры. Но кто придумал, что нельзя вытащить скелет из тела, не повредив самого тела? В Асинске все можно!

По-прежнему наша самодеятельность – от певцов до коммунальщиков – самая самодеятельная. Одних плясовых коллективов триста восемьдесят шесть. Выбежав на сцену, танцоры сильно колотят в пол ногами, но от этого никуда не деться: доступные средства слишком бедны, чтобы передать наши городские реалии. Если на побережье Камчатки луноликий солист под бубен изобразит снежную бурю или охоту на кита, то у нас – как, допустим, спляшешь отключение горячей воды в Южном районе с 15 июля по 26 августа?.. Зато на производстве, в тех же цехах, теперь не ставят трудовых рекордов. Конвейер, работающий в заданном ритме, лучше умельца, делающего руками то же самое, но на пределе человеческих сил.

Остыв от перестроечных страстей, мы сейчас вполне способны рассуждать здраво, но – не исключено – лишь до тех пор, пока очередной прохвост не позовет в даль светлую. Мы, несмотря на недавние уроки, быстро очаровываемся и твёрдо в светлые дали верим.

Потом (и этого тоже не отнять) в Асинске за любыми точными цифрами кроется надувательство. Оно у нас особенное, домашнее, т.е. – незлое. Когда городская газета сообщает: «В спортивных мероприятиях приняло участие 17 485 человек» – я говорю: лопни мои глаза, если это действительно так! С выборами опять же… Результаты выборов никак не могут совпасть с мнением и числом проголосовавших. В кубометрах переработанной древесины, если вникнуть, как следует – либо приписка, либо не указано, сколько своровали.

Но это – пустяки, и они лишь усиливают очарование маленького уголка на земле, к которому я испытываю, и до конца дней своих буду испытывать нежность.

12

Каким же город мыслится дальше? Уютным прежде всего. Неторопливым и невысоким, несмотря на разные девятиэтажки. Пусть остаются чиновничьи заскоки – не совсем пусть, но – пусть: где ж ещё маленькому человеку, пробившемуся во власть, показать свой норов? Пусть дороги пребывают в ямах и трещинах – пусть, это ничего, это не позволяет разгоняться под сотню и давить пешеходов и собак. Пусть вместо прежних партийных лозунгов нас бесстыже обманывает реклама – пусть, она всё равно честнее тех самых лозунгов…

Так чем же обогащает пристальный взгляд на Асинск? Какие уроки наш городок способен преподать?

Может быть, самый главный – это урок отстранения от собственных жителей.

Когда-то Асинск окружал тебя резкими запахами и звуками. А ещё травил тем, что ежедневно обрушивался с назойливой пропагандой – через радиоточку, через городскую газету, через наглядную, лезущую в глаза, агитацию. Через всякие сборища и общественные мероприятия.

Перестройка поработала здесь, как ножницы.

Она отрезала все, что коптило и воняло, забивало зрение и слух. Пропали заводы, извергающие дым и смрад – оставшиеся обходятся как-то без этого. Исчезла идеологическая радиоточка – в эфире теперь песни и музыка. Городская газета хоть и старается вдолбить читателям, за кого надо голосовать на выборах – но совсем неубедительно. Канули в прошлое Сегодня у жителя Асинска небывалое ощущение автономности, ощущение своей границы, через которую никто чужой не моги. Вовлеченность города в личные дела человека почти незаметна. Частная жизнь обрела неслыханные права! Даже дружба, как выяснилось, может возникнуть из притяжения разно думающих индивидуумов, а не из-за уродливой спайки во всём согласных.

Если и при таких условиях жить здесь кому-то невмоготу – можно сесть в поезд и уехать. Для каждого найдётся свой Владивосток.

13

Вот таким получился мой экскурс в историю Асинска и в своё прошлое.

Осталось добавить несколько слов.

Государство сродни пчелиному рою. Есть непременная матка – столица, и есть трудовые пчёлы – города большие и совсем маленькие: они доставляют в улей нектар. Асинск не так уж сильно отличается от других российских городков. Однако в данном случае общность важнее, чем различия. Рассыплется рой, и пчёлы погибнут – украинский пример перед глазами.

Да, у любого человека и в крохотном городке, и в огромном мегаполисе есть теперь право выбора. Он может быть с чем-то не согласен и делать то, что считает нужным. Хорошо бы – если уж не во благо, то не во зло остальным.

Но как каждому из нас не перешагнуть эту невидимую черту, за которой начинается зло?

Я знаю лишь один верный способ: любить свою малую родину. Если любишь – не навредишь никогда.

2015 г.