Село, как, впрочем, и окрестные поселения, по балочке растянулось. Точно посередине его рассекает трасса к областному центру. Можно разогнать машину километра за три до первых сельских хат и строений и катиться с горки до самого центра, с магазином, памятником, клубом, школой и церковью. Дальше небольшая речушка, поросшая лозой с ивняком и вновь, вверх, на новый бугор.

Половина села в огородах да в «колхозе» (сколько не меняй форму собственности, все едино название) трудилась, хлеб насущный зарабатывая, другая же половина на недалекую шахту ездила, уголек рубать.

Наглядный пример смычки крестьянства и рабочего класса. 

Мирное село, безобидное, но со всеми полагающимися и привычными деревенскими особенностями, то есть в обязательном порядке, есть авторитет, официальной властью не наделенный, но все по полочкам расставляющий и примиряющий; в наличии местный юродивый, которого все гонят, но почему-то кормят и одевают; в любой год имеется умеющий лечить «травник», а также творящая заговоры и снимающая сглазы «ведьма», которую даже недавно построенная церковь из обихода не вывела. В общем все как положено и из века в век расставлено.

Как известно и исторически доказано, все беды к нам с запада приходят, начиная от коммунизма, нравственной грязи, называемой «демократическими ценностями» и заканчивая колорадским жуком. Вот и война эта, неожиданная и никому не нужная, оттуда же притопала.

Не верили изначально сельчане, что такое вообще возможно. Даже когда грохотать вдали начало и земля под ногами подрагивать, а ночью стало видно зарево горящих полей, гнали они от себя мысль, что и на их подворья придет разорение и смерть. И лишь когда украинский самолет «по-хозяйски» в клочья разнес сельскую подстанцию, оставив пять окрестных сел без света, поняли, что беда близка.

Потянулись вереницы пожилых людей в дальние от дороги хутора, а молодежь с маленькими детьми, погрузив в легковые машины самый необходимый скарб, в Россию. В селе осталось пару сотен жителей, решивших «как Бог даст, так и будет».

Еще за день до того, как противоположные бугры заняли ополченцы и украинская армия, оставшиеся сельчане проснулись от рева коров, блеянья коз и гусино-утиного клокотанья. Да и не мудрено, кормить и доить их надобно, ведь в безопасный тыл худобу вкупе с пернатыми не забрали. Просто открыли сараи и птичники: гуляй не хочу. Птица приспособилась быстро, июль на дворе. В огородах все спеет, зеленеет и произрастает. Утки с гусями к местному ставку подались, да там и поселились, а вот коровы с козами…

Бедные сердобольные старушки, село своё покидать отказавшиеся, целый день с «молочной» скамеечкой по подворьям ходили, коз и коров доили, а вечером, когда вместе собрались, не могли решить, куда эту прорву молока девать?

Собаки, дворняги местные, с цепи спущенные, сначала погрызлись между собой немного, а потом лучшее занятие нашли. Дело в том, что украинский «литак» трансформаторную будку уничтоживший и отчитавшийся, что разгромил бронетанковую колонну российско-сепаратистских войск, стрелять видимо прицельно не умел, поэтому попутно уничтожил местный крольчатник сельского фермера. Кролики, оглохшие от разрывов, нежданно обрели неизвестную им свободу и не зная, что с ней делать, жались к дымящимся остаткам собственного жилья, не понимая, что любимое ими сено и капуста растут рядышком и в большом количестве.

Стадный рефлекс, как всегда, везде и для всех, стал для представителей данного отряда грызущих гибельным. Их заметили и учуяли собаки. Кроличье сафари продолжалось даже тогда, когда военные украинцы вступили в боевое соприкосновение с военными ополченцами. Ни автоматные очереди, ни минометные разрывы, ни пакеты «Градов» истребления кроличьего поголовья не прекратили.

На третий день после исхода основного населения, над селом загрохотало. Окапавшиеся на противоположных буграх военные, нещадно обстреливали друг друга из всего оружия, которое было у них в наличии, а так как «зброя» данная, что у одной, что у другой стороны была образца хрущевских семилеток, то артиллерийские снаряды летели как попало и куда попало, а пулеметы, как у незабвенного Попандопулы, «в своих пуляли».
От непрекращающегося целыми днями обстрелов, разрывов и свистом летящих над селом в обе стороны снарядов и ракет, шевелилась под ногами земля, вздрагивали деревья, загорелись уже поспевшие поля с ячменем и пшеницей.

В первый, да и второй вечер огненного противостояния, когда залпы немного утихали, пробирались по-над заборами и плетнями оставшиеся в селе старики друг к другу.

– Семен, ты живой там? – кричит старушка в сторону соседского погреба и боится, что не услышит ответа, потому что рядом с подвалом, где был сенник и стояла скамейка, зияет большая земляная дыра от прилетевшего неизвестно откуда снаряда.

– Живой, Фрося, живой, – слышится в ответ.

– Ой, слава тебе Господи, – крестится старушка.

И так по всему селу. Зовут друг друга, заглядывают по окнам, боясь не услышать и не увидеть. И хоть понимают, что лучше в разных подвалах и погребах лихо это смертельное пережидать, чтобы не всех снарядом или ракетой накрыло, но самому или самой еще страшней, еще горестней. Вот и сформировались в селе несколько «подвальных», как нынче дед Семен говорит «подпольных группировок». Как только загрохочет с любой стороны, так и семенят старики к ближайшему подвалу, где вместе лихо переживают.

– Страшно было? – спрашиваю у нашей прихожанки, которая еще немецкую войну помнит.

– Да как же не страшно, батюшка? Как и в ту войну, германскую боязно. Смертушка и так не радостна, а когда безвременная, да свои в своих стреляют, ох как страшно. Сидим в погребе, друг ко дружке прижмемся и все молимся да рассуждаем, как же так Бог попустил нам горе такое?

– Ну и почему попустил? – не удерживаюсь от вопроса.

– Как почему, ясно тут все, не слушали мы Его – отвечает старушка. – Сначала народ один разделили, а теперь дальше пучочками делят и переламывают, а дальше стебельки останутся, их просто согнут и будут не Богу кланяться, а тем, кто богами себя считают.

Но это уже позже, разговоры разговаривали, да дни грохочущие смертью вспоминали, а сельское прошедшее лето, которое теперь последующие поколения не иначе, как военным называть будут, еще одним событием прославилось.

Дело в том, что рядом с кроликами, аккурат пред приходом «освободителей», которых жители не иначе, как «каратели» величают, приобрел местный фермер трех страусов, которых и поселил рядом с крольчатником. На кой ляд они были нужны, до дня нынешнего не понятно, но как рассуждают сельчане, купил он их лишь для того, чтобы пред друзьями своими похвастаться. Не перевелись ведь в селах наших оригиналы: тот свиней вьетнамских растит, другой петухов заморских коллекционирует, ну и третий решил свою особенность и оригинальность изобразить, страусовую ферму основать.

Страусов, отродясь, никто в селе не видел, ведь завезли их незадолго до того, как со стороны откуда жалкие пенсии и зарплаты к нам приходили, пушки на гусеницах приехали, да машины с трубами, из которых пакетами смерть грохочет, пожаловали.

Первая артиллерийская пристрелка «освободителей», окончательно уничтожила не только остатки крольчатника и бывшую ферму вкупе с ремонтными мастерскими, но зацепила и несколько подворий. Досталось и страусовому жилью, в щепки сарай и высокую изгородь разнесло. Самый младший страус сложил свою африканскую голову на земле донбасской, а два его собрата остались целы и, естественно, очутившись на воле, пошли знакомиться с окружающей действительностью, чем и спасли оставшуюся часть кроличьего поголовья.

С визгом разбегались от этой невидали собаки, тревожно отпрыгивали в стороны козы и свиньи вкупе с телятами. Да и как не испугаться, если на тебя страшилище роста великого, с глазами, как блюдца, с шеей неестественной, лапами костлявыми, да еще и местами в перьях, стремглав несется?

Когда «освободителей» не солоно хлебавши ополченцы прогнали, предварительно отобрав у них, практически все, что стреляло и на гусеницах ездило, поделилась со мной старушка рассказом. Тихонько рассказала, чтобы никто не слышал, боялась, наверное, что не поверят ей или, скажут, что с глузду бабка съехала.

– Батюшка, а ты знаешь, я ведь беса бачила.

– Когда, – спрашиваю.

– Да когда нас убивать пришли.

– Может, показалось вам?

– Да нет, батюшечка. Точно бачила. С погреба вылезаю, как стрелять прекратили, а он стоит и на меня смотрит.

– Кто?

– Так бес же, отче! Здоровый, шея длинная, облезлый весь, очи черные, а вместо рта клюв с зубами, а вместо ног  лапы страшнючие, как у онука в книжке дракон….

Объяснять старушке, что это страус был, мне как то не с руки стало, а она продолжает:

– Может, грех на мне какой большой? Так я, кажись, уже обо всех рассказала. Теперь страх на мне великий, чем же я так Бога прогневала, что Он ко мне беса попустил….

Бабушку я успокоил, да и, наверное, сельчане ей уже объяснили, что это за бесяка был на дракона похожий.
А страусы куда-то ушли. Видели их ополченцы, как они по балке перемещались, а вот куда делись, неизвестно.
Может быть, в Африку к себе убежали, там, где войны нет?