Умоляли пригорки, озера и лес,

задыхаясь под выцветшим сводом небес:

если есть еще кто-нибудь на небеси –

воскреси!

Воскреси хоть заблудшую душу одну,

воскреси опустевшую эту страну,

эту прорву земли,

это скопище вод

воскреси!

Воскреси хоть на время!

И вот

воскресаем всем кладбищем –

Боже, прости! –

на какой-то фальшивой скрежещущей ноте

воскресаем червонной монетой в горсти

и кусками лоснящейся плоти.

Воскресаем, вздымая на крашеный крест

золотые пригорки, озера и лес.

И воскликнул Господь наш на небеси:

воскреси!

***

Опять горнист исход трубит,

подталкивая к землям дальним.

Но тополем пирамидальным

я насмерть к берегу прибит.

Пространство – фикция. Оно

к себе притягивает страстно

лишь тех, которым не дано

перемещаться вне пространства.

И лист тускнеет, как медаль,

в грязи родного бездорожья.

Но он не улетает вдаль -

он умирает у подножья.

***

Хочу к Иисусу Христу,

туда, где луна – коромыслом,

где черных ночей пустоту

еще не заполнили смыслом.

Где воет, как раненый зверь,

песок, перемешанный с ветром.

И слово, скользнувшее в дверь,

еще не назвали заветом.

Туда, где у самой воды

пока не устроены церкви,

и цели еще не видны

и даже не выбраны цели.

Где спит на заре Назарет,

как в обмороке глубоком,

где юный еще назорей,

пока не назначенный богом,

в застолье к исходу поста,

хвалу принимая и ругань,

целует Иуду в уста,

как самого близкого друга.

***

На меня из тучи бородатой

пялится, глазеет с давних пор

то ли зритель,

то ли соглядатай,

то ли вор.

Я в постель ложусь, не раздеваясь,

и не сплю, как горная река.

Кто-то смотрит, словно издеваясь,

и свистит, как клакер, с потолка.

Робко прячусь, как окно за шторы,

нищий, словно кладбище ворон.

Только воры, воры, воры, воры

на меня глядят со всех сторон.

Кто-то шепчет и шуршит над ухом,

и сулит награду, и поёт…

Словно я и вправду нищий духом,

и приидет царствие моё.

***

Осенний обморок. Лысеющий ноябрь.

Осколки листьев – августа осколки.

Жизнь погружается, как Китеж в Светлояр,

на дно заиндевевшего поселка.

Осенний обморок. Изнемогает дол.

И так пугает дальний грай вороний,

что так и хочется запрятаться в подол

добропорядочной Февроньи.

Осенний обморок. И медленно на нет

сошла луна сверкающей подковой.

И тихо так. И пробуется снег

на роль врача в больнице поселковой.

Как хорошо, что мы теперь вдвоем,

и снег приносит истины простые,

о том, что мы еще переживем

и тишину, и осень, и Батыя.

                        ***

           Ничего не прошу – ни хлеба, ни очага.

                        На иконе окна под музыку листопада

           догорает тополь,

                        гаснут Твои стога

                        потому что – осень.

                        И мне ничего не надо.

           Догорает тополь.

                        Время медленно движется к октябрю.

                        И, мгновенные истины у дождя воруя,

                        нет, не «дай» говорю,

                        «возьми», - Ему говорю.

                        Потому что сегодня я дарую.

            ***

            Бездомный, словно уличный фонарь,

            лишенный исторической породы,

            обычный человеческий словарь

            перевожу на языки природы.

            Я слышу, как скрипит ветвями ель,

            и вторю ей, и заполошно вою,

            как воет обезумевший кобель,

            завидевши луну над головою.

            Я так живу. Иначе не могу.

            Полночных звуков расширяю спектр.

            Мой бюст уже исполнил на снегу

            ваятель снов, сосулек архитектор

            и затаил на стеклах акварель.

            Как хорошо, что мы по снегу водим

            перстом судьбы, и будущий апрель

            все унесет могучим половодьем.

            Давай молчать из глубины листа.

            На улицы, на сгорбленные крыши

            уже грядет большая пустота.

            И этот мир ее еще услышит.

***

Сомкнулась горловина века.

Застрял верблюд в ушке игольном.

Июль, как высохшая ветка,

шуршит в пространстве треугольном,

где тощий, словно биссектриса,

сбежавшая от геометрий,

прямой – от Глеба до Бориса

пересекаю поле смерти,

чтобы однажды на закате,

вдруг истончившись до пунктира,

скользнуть внезапно, как за катет,

за грань истерзанного мира,

где, распахнувши небо настежь,

ревет безумная свобода,

и люди, словно от ненастья,

в церквях спасаются от Бога.

***

Еще темно.

И замысел не явлен.

Шумит вдали Богоявленский бор.

И сладкий запах августовских яблонь

клубится и уходит за забор.

Скупой фонарь ведет до поворота,

а там – уже неразличима суть.

Пойдешь направо – топи да болота,

пойдешь налево – голову снесут.

Смотрю из туч, как из коровьих ясель, –

ни месяца, ни года, ни числа.

Еще не явлен замысел,

не ясен,

и книга жизни девственно чиста.

Ни шороха, ни возгласа, ни слова.

Поселок дремлет, звездами ведом.

И мир безмолвен.

Так безмолвен, словно

еще на русский не переведен.