Когда профессор с вечным студентом вошли в купе вагона, верхняя полка справа от окна уже была занята. Гора с очертаниями человеческого тела под белой простыней вздымалась вслед дыханию.

Место студента было на верхней полке напротив, он туда и забросил свой рюкзак, а профессор занял полку под ним. Платформа, фонари, люди за окном купе поплыли в обратную сторону – поезд тронулся. Студент отодвинул к окну стаканы в узорных подстаканниках, оставленные для чаепития; в окне с бегущими фонарями промелькнуло отражение его бледного лица:

– Ну, мы, кажется, тут одни. Верхний приказал долго спать, – и закрыл дверь купе с зеркалом, отразившим его востренькую физиономию, окученную пышной пепельной шевелюрой.

– Это как? Долго спать?– удивился профессор. – Приказал долго жить – умер, а долго спать? Приговорил к бессоннице?

– Ну так, пожалуй, – согласился студент. Если долго жить – умереть, то долго спать – мучиться бессонницей.

– Иными словами, бодрствовать! Без разницы. Главное, обсудим проект. Название заинтриговало издателя, можно сказать, в восторг привело. А название – это точка опоры Архимеда и начало дела, а начало дела – это уже полдела.

Студент постно потупил глаза:

– М–да. Записки самоубийцы, – и разложил на столике кипу бумаг, извлеченную из рюкзака.

Верхний тяжело дохнул и перевернулся под простыней, судя по её новым очертаниям, лицом к стенке.

– Спит сном младенца, – заметил профессор.

– Или пьяницы, – студент поморщился: – Фи! – и сел напротив него, под спящим.

В этот момент зазеркаленная дверь бесшумно тронулась, вплыла в пазы  перегородки и на пороге появился крупный мужчина в серой куртке.

– Та–а–ак! – энергично произнес и улыбнулся он. – Место восьмое? Это здесь! Приветствую, господа! Попутчиков не выбирают!

Студент вскочил с места и сел рядом с профессором.

– О–о–оч–ч–ч  р–р–р–ра–а–ад! Два плюс один – это ж трое в купе, почти в лодке! Четвертый, – он кивнул в сторону спящего, – по всему, уже в порядке. А нам еще предстоит упорядочиться, – подмигнул, щелкнул замками чемоданчика и застолбил кипу студентских бумаг графинообразной гранёной бутылкой, в  стеклянном застенке которой колыхнулся коричневый жидкий бриллиант, а этикетка блеснула пятью звёздами.

Угольки глаз студента заискрились:

– Такой в барах дорогих отелей наливают на три пальца по тридцать у.е. порция!

– Ха–ха! – новосвалившийся на голову попутчик со звоном передвинул стаканы на середину стола, извлёк из того же чемоданчика луноподобный лимон, ловким ножичком порезал на дольки, надел их на борт стаканов и откупорил гранёную бутылку. Коньяк с чародейским плеском хлынул в стаканы в грифованных подстаканниках.  

– Ну, будем знакомы!  Я, понятно, Иван Иваныч, – поднял он свой стакан.

– Профессор… – протянул назвавшийся руку за своим стаканом, – профессор Левчук.

– С–с–студент… – забыл свое имя перед лицом драгоценного напитка последний из компании.

– Просто студент? – удивился Иван Иванович.

– Ве–е–ечный, – проблеял студент.

– Понятно! Ну, чокнулись! – и подмигнул. – А то ж мы еще не чокнутые!

Напиток пошел в горло, как благодать, и мягко, тепло и томно проник в  кровеносную систему, в самые отдалённые тупички капилляров и лабиринта извилин. Все трое счастливо выдохнули и положили под язык по дольке лимонной луны.

Иван Иванович подхватил бутылку, чтобы налить по второй, бутылка сорвала верхний лист из кипы, тот с шуршанием упал на пол. Иван Иванович поднял и прочитал на нём:

– Записки самоубийцы, – задержал взгляд, будто своим глазам не поверил. – Бред! Не может быть запиок самоубийцы!

Его попутчики переглянулись.

– Почему ж бред? – закинул удочку вопроса с плохо скрываемом азартом любопытства профессор.

– А потому, – разливал по второму кругу Иван Иванович, – что–о–о мёртвые не пишут.

– Вот, вот, – закивали профессор Левчук со студентом, – в этом–то штучка! Это и сделает книгу бестселлером!

– Тогда за ваш бес  целлер! – подмигнул Иван Иванович.

Снова чокнулись и причастились.

– Только все равно бр–р–ред.

Коньяк подогрел воображение собутыльников.

– А вот и не б–р–ред, – отшатнулся от столика профессор Левчук. – Совершенно жизненная ситуация. Челаэк, – он кивнул на студента, – покушался на самое драгоценное. А его, пшик, откачали.

– З–з–зачем? – уставился на него, затем на студента Иван Иванович. – Хотел чудак сыграть в ящик, а ему не дали!

– Правильно! Он должен жить! – Левчук хлопнул студента по плечу. – И рассказать о том, что пережил, что увидел за порогом жизни. Бестселлер! Нарасхват! Он получит столько денег, что сможет жить, как люди. Доучиться, жениться ну и прочая, прочая! Достойная награда за воскресение… за преодоление смерти. Всё достигается через преодоление!

Иван Иванович улыбнулся в полрта:

– Сильно бы он её преодолел, если б не откачали. Впрочем, хорошо сделали. Теперь можно отдать под трибунал.

– За что!? – в один голос вскричали студент и профессор.

Улыбка исчезла с лица Ивана Ивановича:

– За убийство. Самое циничное из убийств. Потому что если человек поднял руку на себя, дитя своей матери, то он без колебаний подымет её на кого угодно, на мать в том числе. Он потенциальный убийца, доказавший это на деле. Опасен для  общества. За покушение на себя надо давать по обстоятельствам от восьми до пятнадцати лет, как за убийство: он–то его совершил, а жив остался, благодаря подлой медицине.

– Почему же подлой? – слабо возразил студент.

– Да потому что с ними потом ещё и цацкаются, мол, бедный, несчастный. А в некоторых, совсем безбашенных странах, этим субчикам субсидии дают, психолога назначают, и если он – профессор, туда его, налево, от преподавания не отлучают! И вот такой душегуб учит молодежь наукам!

Студент закрылся руками, судорожно загнав худые, растопыренные пальцы в шевелюру.

Профессор скривил мину:

– Пожалейте вы молодого человека, как вас, Иван Иваныч! Ну, зачем вы так? Даже многие из великих не выдерживали мучений жизни: Маяковский, Цвейг, Камю, Фрейд, Лиля Брик, Ромен Гари, Мыкола Хвылёвый, может быть, Ван Гог!

– Чепуха! Мы ничего не потеряли бы, если бы эти неврастеники не наследили. Их барахло всё можно в цистерну с каустиком, чтоб и духу не осталось!

– Жёстко, жёстко, – простонал студент, стискивая голову, – безжалостно!

– А как иначе пресечь распространение вируса? Если ты сам приговорил себя к смерти, почему тебя должны жалеть другие? По–польски, суицид – самобуйство! Ха–ха–ха! То есть кто–то сам буйно помешался,  впал в бешенство и  оттого перерезал себе вены. А бешеных собак, знаете ли, отстреливают!

– Я не резал! – вскинулся студент, выпустил из тисков голову. – Я наглотался… из–за Соломеи. Она выперла меня, вали, мол, гад, духу чтоб твоего не было! Мне футляры с бриллиантами за свидание дарят, а тебя еще накорми, напои после того как потешишься! Тюфяк, вечный студент! И проекты твои гроша не стоят, о расширенном применении нефти! Она ж мне и скорую вызвала!...

– Нефть вызывала?

– Да нет, Соломка!

– Тьфу! – качнул головой Иван Иванович. – Вот и она  сказала, чтоб духу твоего не было. Люди в бериевских, сталинских лагерях в нечеловеческих условиях выживали. А ты из–за юбки… Хотя Ромео и Джульетта продемонстрировали всю глупость самоубийства. Самоубийство влечет за собой самоубийство. Не отравилась бы Джульетта, Ромео тоже остался б жить. Детишек бы нарожали… нет же, себя и чад будущих угробили!

Верхняя полка проявила признаки жизни: содрогнулась, всхрапнула. Все повернули в её сторону головы. Тишину разбивала только азбука Морзе колёс.

– Эх, – поднял бутылку Иван Иванович, встряхнул, как колоколом, и плеснул по стаканам. – За детишек!

– За каких детишек?

– Ромео и Джулетты. Бедные малютки… достались им родители – субчики.

Профессор Левчук поспешно выпил коньяк и замотал головой:

–Жора не субчик! Он прекрасно знает польскую литературу: от Мицкевича до Милоша, историю вплоть до Дзержинского… Я преподал ему основы… ах…

– Ну–ну, сеятель умного, доброго, вечного. Только от добра вены не режут.

– Он…

– Я… – в один голос воскликнули профессор Левчук и студент, замолчали, обменялись взглядами и продолжили: –  …Не резал вены. Наглотался корвалола.

– Это ж фенобарбитал, – кивнул Иван Иванович. На западе его по рецептам отпускают, а у нас, как пломбир, бери – не хочу! Полная свобода… самоубийства! Я бы и родственников к ответу притягивал за поступок самогубства: почему мер не приняли?! А виноваты, пороть!

– Волчий подход, – заключил профессор Левчук.

– Волки – санитары леса, – выпил и стукнул стаканом по кипе бумаг Иван Иванович. – Однако, – крякнул и вышел из купе.

Собутыльники его зашушукали:

– Садист! Фашист! Таких стрелять надо!

– Но! – поднял палец. – Он подкинул идей для твоих записок. Уж я постараюсь их обработать, положись на меня! С тебя, главное, имя!

Вернулся Иван Иванович:

– Бр–р–р! Кто–то заседает в сортире. Пришлось идти в соседний вагон, – снял башмаки и завалился на свою полку.

По тому же маршруту отправился профессор Левчук. Вернувшись, подтвердил:

– Прочно заседает, – и тоже устроился спать.

Как вышел студент, профессор уже не видел. Он уже погружался в ватный послеконьячный сон. На него пахнуло свежестью; он съёжился, натянул на голову простыню, затих.

С верхней полки белой тенью скользнул тот, кто всю дорогу спал, и исчез за дверью.

Он загромождал собой предбанник перед тамбуром с открытой дверью, за которой в сплошную полосу размазывался ночной пейзаж,  когда студент возвращался из сортира.

Повернулся к нему плечом и протянул пачку сигарет:

– Покуришь?

– Нет, что вы, вредно для лёгких, – отшатнулся от его лица, светившего бледностью в темноте, и поёжился студент, – не курю.

– Как хочешь, – холодно произнёс тот.

Со скоростью молнии схватил его за шкирку и вышвырнул в открытую дверь.

2014–06–25