МАНДАРИНОВАЯ ПТИЦА

Он шёл вдоль линии прибоя, выискивая среди выброшенных на берег пластиковых бутылей, вороха тростника, стволов пальм, вывороченных с корнем кустов цветущего дрока, брошенных с прошлого сезона сломанных шезлонгов и остовов пляжных зонтов – маленькие оранжевые мячики.

Весь бесконечный пляж от Нижней Никотеры до еле видного в дымке порта ДжойаТаура был усыпан мандаринами.

Сотни тысяч плодов: крупных, мелких, пупырчатых, гладких, сочных, повядших, целых или обглоданных и полусгнивших – источали на солнце густой щекочущий ноздри аромат жаркой цедры, как кулич, который пекла его бабка, Анна Сергеевна, к Пасхе, заворачивала в хрусткий крафт и, потом, освещённый в церкви на Новослободской, кулич стоял фасонистым битюгом на столе в гостиной истыканный свечками, в карамельных подтёках от воска и, нагло пах счастьем.

– Обычное дело – середина февраля: время штормов и урожая цитрусовых, – он шмыгнул носом, отгоняя щекотный запах горячего воска.

Похоже, кроме него эти мандарины никого и не интересовали. Даже смешно переваливающиеся на своих розовых палочках чайки и тяжело клюющие носом бакланы предпочитали оранжевым красавцам выброшенную на берег подстухшую рыбу или медуз.

Он сел, вывалил на песок содержимое очередных сумок и теперь смотрел в море туда, где обычно видна Сицилия. Сицилии было не видно: туман и вообще штормило.

Очистил один плод, лизнул, надкусил и выбросил. Вкус сладко–солёный, – он сплюнул, – как от «шипучки» – из детства.

Тогда её продавали усатые мужчины в московских табачных киосках, в пакетиках, вместе с роскошными подарочными пачками папирос Беломор–канал, гаванских сигар в дорогой упаковке и пакетов сушёных бананов.

Шипучку надо было высыпать в стакан с водой, тогда получался почти взаправдашний лимонад.

А если высунуть язык и насыпать на кончик белый порошок, тот начинал пениться и шипеть, как карбид в луже и так же подванивать сероводородом, как тухлыми яйцами – вкус абсолютного глупого детского счастья.

«…Как–то всё это по–быстрому пролетело… – он откинулся на песок и закинул руки за голову, – …вся эта его чумная жизнь… – Размахнулся и с силой кинул мандарин в воду. – Вверх – вниз, вверх – вниз… – мысленно повторял он, наблюдая, как оранжевый мячик прыгает поплавком в волнах. – Растаяла, как «шипучка» на языке…» – отчего–то ни горечи, ни сожаления он не испытывал. Может быть, печаль.

Потом встал и продолжил выкладывать плоды в одном ему известном порядке. Опорожнив сумку, он, как заведённый, шёл за следующими мандаринами, исподволь прислушиваясь к чему–то странному полузабытому смешно покалывающему язык… Это «чувство абсолютного счастья» в детстве пахло ещё хвоей и волшебством.

Тогда ёлка, купленная загодя, долго висела за единственным окном их маленькой комнатки пенала длинным зелёным коконом, обмотанная бельевой верёвкой, а мандарины вызревали в газетном кульке на шкафу.

Мандарины мать получала на работе в новогодних наборах вместе с зелёными бананами – терпкими, вяжущими язык и, на вкус, напоминавшими картофель, палкой Краковской колбасы, банкой прибалтийских шпрот и кучей ненужной всячины.

Но набор есть набор: не нравится – не бери.

Дни тогда становились длинными, как жвачка, которую они выменивали у иностранцев на ВДНХ за октябрятские значки и пионерские галстуки, купленные на деньги, выуженные в бетонном бассейне с водой под ракетой Восток палками с примотанным куском пластилина. Жвачку жевали потом всей шальной компанией, по очереди, пока не исчезал чужой иностранный вкус.

Но и тогда можно было, зажав кончик зубами, оттягивать хвостик и, сидя, на скамейке Садового бульвара вопить: «…В Кейптаунском порту с какао на борту «Жаннетта» поправляла такелаж…» – как мартовские коты хором. Хотя и на Садовом было классно.

Время шло, мандарины на шкафу зрели и постепенно из зелёных превращались в пахучие оранжевые ноздреватые плоды, а бананы в жёлтые и ароматные луны – чудо приближалось!

И когда он прибегал с продлёнки, то первым делом бросал рюкзак на разлапистый продавленный дерматиновый диван со слониками на высокой спинке, лез на подоконник и, высунувшись в форточку, гладил колючий бок ёлки и, что есть сил, нюхал её. Потом лез на шкаф: осторожно разворачивал газету, закрывал глаза и тыркался носом в мандаринный пупырчатый бок…. – так оно и пахло это абсолютное глупое детское счастье…

И потом, прежде чем в жизнь Его входило что–то важное и счастливое Он, принюхиваясь собакой, чуял этот хвойно–мандариновый запах… а дурное, как ни тянул носом – словно сыростью из подвала…

Ещё снился сон:

Он сидит на залитой солнцем опушке густого леса. Под огромным деревом.

Всё дерево, как Новогодние ёлки игрушками, увешано мандаринами.

На вершине дерева сидит большая оранжевая птица. Сторожит.

Вернее, он не видит её, но она есть, как ощущение счастья.

Он зовёт птицу.

Птица слетает и садится рядом.

Птица нестерпимо сверкает как солнце.

Он зажмуривается, на ощупь вскарабкивается на спину и, вцепившись, зарывается лицом в мягкие, пахнущие апельсинами перья.

Птица встаёт, делает несколько шагов и взмывает в жаркое оранжевое солнце…

Тогда Он просыпался весь шальной от счастья, и потом, всё утро и, даже целый день, и воздух, и всё вокруг, отчаянно пахло оранжевым счастьем, как пальцы, если подержать в руках пупырчатый мандарин.

Потом сон снился всё реже, а теперь не снится и вовсе. А от мандаринов у него стала высыпать сыпь на шее и чесаться ладони.

– Аллергия, голубчик. А что вы хотите – обычная реакция на цитрусовые. – Дерматолог Вера Аркадиевна оправила халатик, на немного полных, но ещё аппетитных коленях. – Чужие нам фрукты, голубчик. Ешьте родное, вон Антоновка: и душисто, и патриотично, и пятен на шее не будет… понятно я говорю… – и прописала таблетки.

Таблетки помогли. Только теперь и воздух и всё вокруг, как не принюхивайся, пахло, как и должно пахнуть в жизни: пылью, камнем, человеческой кожей, натужной жизнью, пошлостью и бензином. «Без этой блин оранжевой дури… – Он цыкнул на песок оранжевой, едкой, сладко–солёной слюной… – Нахрен…»

К концу сиесты его работа была закончена.

Он высыпал последнюю порцию мандаринов и сел рядом на песок.

Большой синей разлёгшейся в пол моря рыбой медленно проступала из тумана Сицилия.

Задул вечерний бриз.

Он встал и оглядел свою работу.

С его ракурса постороннему глазу было бы не угадать в этих, разбросанных по песку плодах, очертание огромной, раскинувшей крылья птицы. «Похожа…» – он разделся догола, аккуратно сложил вещи, сверху документы в заранее приготовленном целлофановом пакете, раскинул руки – «Опля» – и прыгнул лицом в тёплые душистые плоды.

Некоторое время птица с лежащим на ней человеком была неподвижна.

Потом птица всполошилась, словно окликнули: взъерошила перья и человек исчез.

Потом птица резко, как делают птицы, вскочила на длинные смешные лапки палочки и стояла какое–то время покачалась из стороны в сторону.

Потом птица сделала несколько шагов в сторону моря, взмахнула крыльями, взмыла и исчезла, немного правее Сицилии, в пурпурный диск солнца…

Хотя со стороны могло показаться, что налетевшим порывом ветра подбросило разбросанные по пляжу плоды и другую ерунду, покрутило в воздухе… и, выбросило оранжевым дождём в сверкающее море.

На пляже осталось пятно, как обычно от лодки, если та долго пролежала на одном месте и туда набились старые газеты, птичий помёт, всякий мусор и два – три ошалело таращащихся краба. Всё.

МАРЧЕЛЛО

Сегодня день Марчелло.

Марчелло стоит посередине небольшой площади городка Тропеа под левым мраморным усом Винченце Гарибальди. На правом усе героя греется большая толстая серебристая ящерица. Веки ящерицы подрагивают, как набриолиненный хаер на голове Марчелло.

Немного полные ноги Марчелло в обтягивающих розовых панталонах слегка расставлены. Ягодицы подтянуты.

Правая рука Марчелло опирается на хромированный руль роскошного голубого XARLEY DAVIDSON с расписанным бензобаком: слева Иисус с разверстым, струящимся любовью сердцем; справа – Дева Мария с голубоглазым младенцем на руках.

Вокруг Марчелло собралась небольшая толпа: два истатуированных в жопу рокера в хрусткой свиной коже с ног до головы на жаре в сорок, несколько официантов из окрестных баров, три пацана с косматой собакой и драной кошкой на одном поводке и группа щёлкающих фотоаппаратами немцев: в основном бодрые перекисные старухи с голубыми волосами и краснолицые животастые бюргеры, с бледными волосатыми макаронинами ног вывалившихся из широких шорт – в огромных ботаксах.

Все пялятся на живот Марчелло – рассматривают татуировку: Трёхпалубную шхуну обвила хвостом роскошная шестигрудая русалка…

Всем нравится.

Татуировка новая, из под иглы – в густой белой смазке и целлофане, как младенец в «родовой рубашке» и околоплодных водах, только что вынутый из чрева…

– Неделю делал, – гордо поясняет Марчелло и манерно скидывает с предплечий чёрный платок, как скульптор полог с нового шедевра: чешуйчатое тело русалки искрится и трепещет.

– Браво, Марчелло, – все по очереди пожимают руку счастливцу.

– Шесть, – завистливо сглатывает хлыщеватый бармен Рафаелло и тыркает в русалку. Марчелло победоносно кивает.

На левой и правой руках Марчелло по три пышногрудые красавицы: над каждой пронзённое стрелой лучистое сердце со стекающими каплями крови, почище чем у Христа.

Марчелло задирает выше лазоревую футболку: на груди, в центре, Дева Мария, а в лучах её благости, амфитеатром – вся семья Марчелло: бородатый отец, мать с маленьким Марчелло на руках, три старших брата Марчелло – Антонио, Джузеппе и Фабио; младшая сестра Франческа. Все подписаны.

На спине, как житие святых на иконах, весь тернистый жизненный путь Марчелло:

– вот Марчелло с колена стреляет из винтовки – подпись: Марчелло в армии;

– вот Марчелло обнимает красавицу…Подпись: Лючия – навеки.

– ещё одна красотка: Филумена – навеки…

– вот жестокая рука вонзает нож Марчелло под ребро. Рубец обведён и от него, как от Христова сердца расходятся лучики и парят ангелы…

Марчелло поворачиваетя: в центре спины Дьявол искушающий Марчелло. Но Марчелло не сдаётся и ловко проходит все западни и ловушки рогатого…

Я стою в полутёмной прохладе у стойки бара, пью свой кофе-каретто и в зеркало за кофе машиной рассматриваю свою бледную пупырчатую кожу в мелких родинках и седых волосах.

Мне очень печально. Похоже, под этой вялой пустой кожей с жировиками так и пройдёт вся моя глупая натужная жизнь.

Хотя возможно, она и отпечатается изнутри. И когда меня призовут, я подниму глаза на фото Христа в золотой рамке на полке среди бутылок с аперитивом, то сильные ловкие руки вытряхнут мою ненужную требуху, вывернут меня и вывесят на просушку на небесном дереве мою ещё мокрую роскошную истатуированную жизнью кожу: я внутренне содрогнулся и неловко обернулся от увиденного…

– Не нравится? – спросил суровый голос. – Хочешь, как у Марчелло?

– Ага, – сглотнул я.

Из листвы небесного терновника высовывается рука с татуировочной машинкой:

– Но русалка будет одногрудой…

– Пусть, – обречённо вздыхаю я. – Но хотя бы с хвостом.

– Сделаем, – хихикнули из листвы. – Но придётся потерпеть.

ЧЕРТОВЫ МЁРТВЫЕ КИТАЙЦЫ

Жара адова: полчаса кручусь по серпантинам южного итальянского городка Пальме. Третий раз проезжаю мимо старика с клюкой, под оливой у бара. Каждый раз старик стучит клюкой о мостовую и приветливо машет мне рукой.

Кажется, я попал…

Торможу у развилки.

Два загорелых дочерна парня сидят на строительных лесах, болтают ногами и едят панини, запивая их пивом.

– Куда на пляж, – кричу я.

– Дуэ, – сухой как жердь выкидывает два пальца в знаке «виват». – В Пальме два пляжа, – неожиданно высоким фальцетом поясняет толстый напарник.

– Уно, – я выкидываю вверх неприличный палец. – Одна сухая олива на скале…

– Каписко (понятно), – хихикают оба: – А дестра, пой а синистра, э дритто, дритто, дритто... – хором.

Пляж роскошный, с белоснежным крупчатым песком. За спиной, перевёрнутые вверх и стоящие на киле, голубые баркасы. Рядом, под тростниковыми навесами иссини чёрные, с иссечёнными ветром лицами пиратов, местные рыбаки починяют сети – итальянская пастораль.

Слева – небольшая марина с маячком и прыгающими на мелкой волне тремя– четырьмя яхтами. Справа – из воды выпучилась огромная причудливая скала, напоминающая пьющего единорога с торчащим хвостом сухой оливы в густое, как ежевичный морс, итальянское небо. Вода в бухте того волшебного цвета, который принято называть виола – смесь зеленого с голубым: как глаза у девы Марии, поясняют невеждам.

Метрах в двадцати от берега бесконечным шлейфом от порта Джойа Таура к скале тянется всякая дрянь: доски разбитых баркасов, тара и бутылки всевозможных форм и расцветок со всего мира, женское бельё немыслимых видов и размеров, жуткие остовы полусгнивших рыб, русалок и Чёртовы Мёртвые Китайцы. Один целый.

Я вошёл в воду и ловко выхватил одну плоскую флягу шотландского виски, непочатую, глиняную бутылку японского саке, поболтал – на дне и почти полную, с узким длинным горлышком, вьетнамской рисовой водки с заспиртованной гадкой змеёй и изящным женским мизинцем с татуировкой свернувшегося дракона вокруг длинного алого ногтя: «Процежу…»

Что касательно Чёртовых Мёртвых Китайцев, это обычное дело. Оттаяли. Их тела я привык узнавать по клеймам, оставленным раскалённым железом на ягодицах.

На левой: «чао», на правой «инцзы» – по–китайски. Что одно и то же, и означает: «Пока или в добрый путь, друзья…» Злые языки утверждают, что это проделки местной калабрийской Ндрангеты. Может и так, не уверен… Обычно Чёртовых Мёртвых Китайцев поставляют вмороженными в огромные ледяные кубы, где те застывают в страшных муках и причудливых позах, сверкая в глыбе как золотые рыбки в небольшом каменном бассейне вокруг финиковой пальмы у прелестной церкви Франциска Ассизского верхней Никотеры.

Кубы эти вывозят потом огромными красными рефрижераторами из местного порта Джойа Таура в сторону Алжира и спускают в море.

Сверкающие айсберги, которые в народе так и называют «Холодный Китаец», можно потом увидеть от Сингапура до неприветливых берегов холодного Осло.

Обычно Холодного Китайца сопровождает стая касаток, которые ловко выкусывают куски подтаявшей плоти. Поэтому вот так, как я, увидеть целикового Чёртового Мёртвого Китайца – большая удача.

И всё же стоит подождать с купанием, пока всю эту дрянь не снесёт.

Сейчас два пополудни. Время есть. Машина на парковке, но с часа до четырёх – платить не надо. Сиеста.