Боль обожгла глаза, пронзила насквозь, и душная, теплая кровь обагрила грязно-бурый заплеванный привокзальный снег.

Падая, Джохар понял, что проиграл эту схватку какому-то уроду. Хлопнувшись в холодное снежное месиво, он завыл от всепоглощающей, бессильной боли, но не телесной, а той, что внутри, где-то в самой глубине, в сердце, вне сердца, в душе… Завыл, заскулил, завизжал так, что противник застыл на мгновение.

Этого оказалось достаточно. В безумном прыжке Джохар выбросил тело вперед, и как остервеневшая дворняга, оскалив окровавленные клыки, вцепился ими что есть силы в оголенную и смердящую ногу бомжа. Тот только охнул, присел и, с шумом испортив воздух, рухнул, глухо ударившись затылком об оледеневший асфальт.

Джохар вскочил, харкнул горечью на поверженного, ринулся в толпу бродяг. Те испугались, расступились и еще долго смотрели вслед улепетывающему со всех ног Джохару. Он спиной чувствовал ненавистные взгляды, понимал, что силы на исходе, и бежал, бежал, обливаясь слезами обиды и страха.

И все-таки он выжил! Если бы… если бы он остался лежать в том дерьме, забили бы до смерти. Да, да… Они-то видели, как он выхватил у вьетнамца баксы - плотную пачку “зеленых”. За нее забили бы… Без передыху… Насмерть!

Джохар долго еще бежал… Так ему казалось. На самом деле он плелся, еле передвигая ногами. Брел по темным переулкам и дворам, поминутно оглядываясь, боясь, что ведет за собой “хвоста”. Нервная дрожь в коленях мешала ходьбе. Перехватывало дыхание. И голова кружилась, как будто снова он в горах скрывался от бомбежки…

Давно надо было уходить. Все соседи, побросав квартиры, подались к своим, за Терек, в Россию, еще полгода назад. Но мать все чего-то ждала и продолжала стеречь картинки в музее. Кому они нужны, тряпки расписные ! Видел он, как горел музей. Хорошо горел. Даже мокрый снег, валивший с чадящего неба, не мог затушить огонь. Джохар только и успел в этом пылающем аду слегка присыпать острыми осколками оплавленного кирпича, еще обжигавшего сбитые в кровь ладони, остывшее тело поседевшей вмиг матери. Из соседних развалин заработали снайперы. Забавлялись, наверное. Уходить надо было. В горы. Не до похорон.

Ему везло. Набрел на расстрелянный взвод пехотинцев. Автоматы брать не стал - тяжелые. По вещмешкам собрал провизию: банки тушенки, сгущенки, галеты, спички. Новобранцы, наверное. У обстрелянных, что давно в бою, иной раз по три дня жратвы не было, сам им картошку носил по вечерам. А эти еще при сигаретах. Нашел шапку, почти новую, офицерскую, опаленную только слегка. Снял штык-нож. Так и вышел ночью из города. Не стреляли почти.

Вообще, ему повезло в жизни. В Грозном уцелел, в горах не замерз, с голоду не подох. И сегодня вот выжил. В Россию вышел и теперь год в Москве обитает. Любой бомж, мент, шлюха каждая на Курском вокзале знают - нет среди них ему ровни. Оттого и прозвали его так гордо - Джохар. И хотя хрупок и мелок, бил всех. Хитростью бил, сноровкой. Жестоко бил, коротко, быстро, наскоком.

Дрожь улеглась, но осталась разбитая вялость в теле, тяжелый гул в голове, и вновь четко обозначилась острая боль в носу.

Загреб в пригоршню свежий снег. Оттер грязные ладони, запекшуюся кровь с лица. И только тут понял, что руки свободны! А ведь он потом и драться толком не мог, что зажимал все это время в правом кулаке те самые доллары. И когда бежал… Да, да… Всю дорогу они были при нем!

Разбитые губы затряслись, мутным взглядом заметался по сторонам. Еще мгновение - и он забился бы в истерических конвульсиях, как вдруг ощутил, что что-то пружинит под левой ногой. Осторожно, будто наступил на гадюку, перенес грязный ботинок в сторону и сквозь пелену слез разглядел знакомый сверточек долларов. Вот они, вот они родные, хорошие такие! Целехоньки!

“Значит не зря все, значит, все не зря”,- шептал он, направляясь на свет торговой палатки.

Долго изучал за заиндевевшими стеклами скудный товар в ярких упаковках.

Ты че там хлебальник раззявил? - начала разминаться базарным рыком продавщица.

Джохар только улыбнулся в ответ.

Пакеты есть? Чтобы много выдержали.

Даже с девками голыми, - примиренчески ответила она.

Два, - твердо произнес Джохар.

Деньги гони, - радостно донеслось из узкого окошка.

Джохар с трудом снял резинку с тугой пачки. Смахнул грязь с верхней купюры и поднес ее к светлой витрине. Сто! Он немного полюбовался серо-зеленой бумажкой с портретом незнакомого длинноволосого мужика и покрутил ею перед окошком.

В общем, так. На все… Сама знаешь чего. В два пакета.

Обалдевшая баба долго не могла сообразить, с чего начать. Сто долларов! Без сдачи!

Она перебирала бутылки, двигала ящики, выуживая оттуда ананас, банку мидий. Замершие пальцы не слушались ее, и она с трудом выбивала на калькуляторе очередные цифры.

Слышь? “ Колу” или “Спрайт”?

И то, давай, и то, да шампанское “Советское”, а не “Спуманту”.

Дожахр балдел. Не зря все, не зря! Он выжил и теперь не торопил продавщицу. Наслаждался ее смятением. Сегодня его день!

Наконец сбоку заскрипела дверь. Баба появилась в клубах пара, выволакивая за собой пакеты. Она долго гладила бумажку. Придирчиво подносила к свету. И успокоившись, поинтересовалась:

Дотащишь?… Ну, давай, фартовый!

Метров пятьдесят, напрягая жилы, он еще тащил мешки- пакеты по безлюдному переулку. Но выдохся возле притулившейся к забору хрущобы. Недолго думая, побросав покупки “на авось”, зашел в подъезд. Потом в другой. Вот то, что надо! Вскоре загрузил в детские санки свои мешки и споро двинулся в путь.

Он торопился домой. Потеряв настоящую семью, он создал теперь свою, за которую думал и решал, которую кормил и воспитывал. Он мнил себя главой семьи, большой, дружной и сильной семьи, где каждый за всех и все за одного, а он в ответе за всех.

Остановился. Порылся в пакетах, выудив оттуда бутылку и сигареты. Прикурил и тут же сделал несколько обжигающих глотков из горлышка, глубоко затянулся на закусь. Через мгновение повело…

Повод сегодня был. И не из-за того, что выжил, нет. К тому Джохар уже привык. И куш здесь ни причем - бывали и покруче. Главное что уходил этот проклятый год…Тринадцатый год его жизни. Джохар был суеверен и мечтал быстрее разменять “чертову дюжину”.

Щелчком указательного пальца он привычно отбросил в сторону дымящийся “бычок”. Санки легко побежали за ним.

Джохар торопился удивить и порадовать своих.

Там, в подвале старого заброшенного особняка, где пол с подогревом от проходившей под ним теплоцентрали, его ждала малышня с Урала. Петька, Юрка и Роберт, наверное, пригорюнились уже вокруг Верки. “Интеллигенточка” из Питера, самая старшая среди всей братвы, по привычке, голосом отгоняя тревогу. И только молчаливый Игорек Тираспольский, наверное, “ломится на “Моменте”, развалившись на горячей крышке люка. Иногда он снимает с головы целлофановый пакет, смотрит по сторонам выпученными красными, ничего не видящими глазами, подхихикивая, Он сейчас обалдеет… Все обалдеют! Всю ночь пировать будем!

Вот она - родная дыра в заборе! Он уже почти дома. Но что это? Что?! Сквозь деревянный скелет открывалась удивительная картина. На залитом светом многочисленных фар дворе их дома суетились люди. Их силуэты то появлялись, то исчезали в клубах пара, что валил из подвала. Две машины “скорой”, включив иллюминацию, умчались в ночь.

Вмиг отрезвев, Джохар понял: случилось страшное. Этот трижды проклятый год, тринадцатый год его жизни, никак не хотел отпускать.

Опомнился, когда услышал рядом похрустывание снега под чьими-то шагами. Метнул в тень, рывком вытянул санки.

В дыре появился мужик-пижамник из соседнего дома.

Джохар сделал шаг на свет:

Дяденька! Что там?

А ты откуда пацан взялся?! Оттуда? - он кивнул в сторону заводских машин. - Беда там. Обварились все. Трубы прорвало… Кипяток. Девка спасала… Так насмерть. Остальных увезли. Так ты оттуда?

Не-е-ет… - еле смог выдохнуть из себя Джохар.

И громогласным эхом темное небо ответило:

Нет! Нет! Нет!

Но никто не слышал голоса неба кроме Джохара. И никто не смотрел в тяжелую небесную тьму.

Москва, Южное Бутово, 1997 год.