- Что-то случилось? - участливо спросила она после некоторого молчания.

- Что? - переспросил тот, словно не расслышал вопроса.

- Что-то случилось? - повторила Ниночка.

- Да, - присел рядом Павел Петрович, бесцельно передвинув туда-сюда пустую чайную чашку. - Сиделка не может больше ухаживать за женой. Говорит, сама заболела крепко. Ноги отнялись. Что делать теперь, - не знаю. В Москве сиделку найти невозможно... Да... - сцепил он на столе крепкие мужские руки. - Постой! - он, поймав какую-то мысль, попридержал почти совсем незнакомую, неожиданно, как попавшую к нему женщину за плечи. - Нина, как вас...

- Александровна! - уловив его мысль, отозвалась та.

- Нина Александровна, я вам хорошо заплачу. Не могли бы вы несколько дней подежурить у моей жены в палате. А я вас подменять буду. Соглашайтесь!

- Нн-е знаю. Мне бы только сына найти... Подежурить можно. Андрюша вот...

- Найдем мы твоего Андрея! Найдем! - обрадовался Павел Петрович, снова переходя с гостьей на "ты". Найдем обязательно! Не бойся! - он засуетился, услужливо расставил перед Ниночкой чайные приборы, сам сделал несколько бутербродов и пододвинул их к гостье, которая сидела, вопросительно поглядывая на хозяина. - Нина Александровна, соглашайся! Вот тебе деньги в залог! Сыну костюм купишь! Сама говорила, что сына одеть надо!

Ниночка и не помнила, когда она так говорила с Павлом Петровичем о сыне, но кивком головы согласилась, что Андрейку надо бы и приодеть, ведь женихается, поди! двадцатый годок пошел. Невеста, поди, есть. Нехорошо в подростковых курточках до сих пор на свиданья бегать...

- Ну, вот и молодец! Вот и ладно! - обрадовался Павел Петрович. - Поедем, я тебя с женой познакомлю, а потом твоего Андрюшу найдем. Пей чай и поедем!

- Но у меня здесь и знакомых-то нет. И остановиться негде. Как же я - так вот, одна здесь? Мне и переодеться не во что!

- Нашла о чем тужить! Одежду купим, а жить у меня остановишься. Я все равно на работе пропадаю! - обрадовался такому делу Павел Петрович. - Едем!

-Но у меня обратный билет на поезд... Как же я...

- Быстро на вокзал! Сдадим билет и - все! Давай!

Он приподнял под локоть из-за стола Ниночку и потянул ее на выход.

- Мы - враз! Мы враз! - бормотал он на ходу, одевая Ниночку в прихожей и, одеваясь сам.

"Действительно, - думала та, - сама судьба идет ей навстречу. Андрюшеньку каждый день будет встречать, денежек ему на одежду заработает. Все равно, где в людях жить: что у Анны Петровной, что здесь. Здесь сыночек рядом будет... Останусь! - решила Ниночка".

 Шанс, как туз козырной, два раза на одно место не выпадает.

4

Павелецкий вокзал, огромный и монументальный, похожий на языческий храм огнепоклонников, на этот зиккурат прямолинейный и угловатый внутри, кажется, выстроен только для того, чтобы сразу же, при входе внушить дорожному человеку углубленное чувство незащищенного одиночества. В его подземных переходах, на ступеньках лестниц, на зеркальном кафеле пола, тревожно оглядываясь по сторонам, спешат или толкутся у светящихся электронных надписей одновременно сотни людей, и каждый имеет свою дорогу. Вот он - тот самый перекресток великого переселения народов, огромный камень из серого мрамора на перепутье четырех дорог, в какую бы сторону ты не пошел, везде - изменчивая судьба.

Только осмелилась Ниночка ступить внутрь, как ее тут же придавила эта громада камня, мавзолейный холод которого скользнул под тонкую ее курточку и заставил зябко поежиться.

- Вам холодно? - участливо спросил Павел Петрович, снова перейдя на "вы".

- Нет, что вы? Просто здесь страшновато как-то! Мрачно.

- Ну, это с непривычки. Я тоже сперва здесь струсил. Камень...

- "Камень на камень, кирпич на кирпич. Умер наш Ленин Владимир Ильич" - почему-то не к месту продекламировала Ниночка пришедшее ей в голову стихотворение и засмеялась.

- Ну, вот! - ободрил ее Павел Петрович. - Пойдем к кассам!

Кассы железнодорожных билетов располагались на втором этаже и, чтобы пройти туда, надо миновать пассажирский зал ожидания, который в это, хотя и раннее утро, возился как растревоженный муравейник.

 Под ногами сновали с криками восторга и какой-то им одним известной радости, дети, с пакетами и чемоданами на диванах сидели, ожидая своего поезда взрослые люди, некоторые, свернувшись калачиком, еще продолжали досыпать свою настороженную ночь.

Лавируя между пассажирами, вселяя всем своим видом уверенность в сегодняшнем дне, впереди шел сам Павел Петрович, а за ним спешила, обходя детей Ниночка. "Все будет хорошо! Все будет хорошо! - твердила про себя она. - Вот найду Андрюшу и расскажу ему, что останусь с ним в Москве. Видеться будем часто. Я ему денежками помогать буду. Павел Петрович обещал хорошо платить. А за больной ухаживать, разве мне привыкать? Я за тетей Полей уже который год ..."

Но тут мысли ее оборвались. На маленьком диванчике, обтянутом голубоватым дерматином, положив голову на тот известный кожаный рюкзачок, с поджатыми ногам, сладко спал ее Андрюша. Как же так! Почему он здесь, а не у себя в общежитии? Может, девушку здесь встречает, да невзначай уснул? Что же это он, а?

Так и стояла она, растерянная, вопрошая саму себя: что же делает здесь ее Андрюша, гордость ее и надежа на всю оставшуюся жизнь? Не бомж ведь, студент все-таки!

- Ты чего? - снова, переходя на "ты", удивленно остановился рядом с ней Павел Петрович.

- Да, вот... Андрюша мой! - почему-то, покраснев до самых ушей, тихо прошептала Ниночка, показывая рукой на отрешенно сопящего в две ноздри крепкого парня в поношенных кроссовках.

- Молодой человек! А, молодой человек! - потряс его за плечо Павел Петрович. - Вставай, на занятия опоздаешь!

- Я враз! Я враз! - вскочил, тряся головой, испуганный студент.

А, что - "враз!"? - было не понятно. Слова прозвучали скоропально, заученно, наверное, служители вокзала таким способом неоднократно прерывали его молодой и здоровый сон.

Ничего не понимая, парень уставился на мать:

- Мама! Мамка! А ты, как сюда? - парень был настолько ошарашен, что на его удивленный возглас стали останавливаться люди.

- Сынок, ты, что здесь делаешь? Спал вот...

Андрюша, подхватив свой рюкзачок, потянул мать на выход:

- Пойдем! Я тебе дорогой объясню! Пойдем!

- Подожди, Андрюша! Павел Петрович вот... - показала она растерянно на своего попутчика.

Сын с недоумевающей улыбкой посмотрел на мать, потом на стоящего напротив довольно внушительного вида мужчину, и, знакомясь, протянул руку:

- Андрей! Студент! А это моя мама!

- Знаю, что мама! А я Павел Петрович, знакомый твоей мамы. Ты почему не в общежитии?

Андрюша, потупившись, ничего не ответил, только перекинул с плеча на плечо свой, довольно потрепанный рюкзак. Было видно, что этот вопрос ему был неприятен.

- Ладно, я понял! Пойдем, билет сдадим! - Павел Петрович взял из рук Ниночки розоватую бумажку и решительным шагом направился к кассам.

- Сынок, - когда они остались одни, тихо спросила мать, - как ты здесь живешь? Домой не ездишь. Спишь вот на вокзале...

Что мог ответить нищий современный московский студент своей такой же нищей матери? Сказать, что места в общежитии ему не досталось, так как хлопотать за него было некому, да и хлопоты эти стоили больших денег в жадные руки разной общежитейской челяди, что при всем желании: ни мать, ни он сам заплатить такую сумму не могли. А, чтобы снять в Москве угол, хотя бы на ночь, об этом и разговора нет. Вот и приспособился студент день проводить в учебной аудитории, а ночь на вокзале. Как тут не вспомнить знаменитую строчку из Некрасова: «Не стыдися! что за дело? Это многих славный путь!» Так и ты Андрей.

Так и ты, Андрей Батькович!

Я, хотя и знаю твое отчество, но вслух его произносить не буду. Твой отец был негодяй высшей марки, растоптавший чужую жизнь и твое детское счастье, поэтому он не достоин стоять рядом с твоим именем.

Но не будем об этом! Не стыдися! что за дело? Это многих славный путь.

Василий Шукшин пролеживал здесь казенные диваны, сочиняя свои изумительные рассказы, Николай Рубцов, поэт во Христе, собирал здесь "зеленые цветы" и лечил ими свои душевные язвы. Да мало ли какого русского гения не угораздило в безденежье коротать здесь длинные, осенние ночи, спасаясь от холода и бескормицы!

Расскажи Андрюша, как тебя подкармливала пожилая привокзальная буфетчица тетя Нюра неучтенными остатками скороспелого дорожного ужина. Расскажи, как и ты ухитрялся прожить на десять рублей в день при цене стакана чая в двадцать рублей. Расскажи, как вместе с бомжами обживал московские подвалы, чтобы утром слушать взахлеб лекции университетских светил о высшей механике мироздания. Многое чего ты мог бы рассказать о своей столичной жизни, но матери этого знать не надо. Отшутись, Андрюша, и благо тебе будет! Не умножай печали близких...

- Вот что, молодой человек, - сказал Павел Петрович, возвратившись из кассового зала, - я сейчас очень занят, и твоя мама тоже не может здесь с тобой оставаться. Потом я тебе все объясню. Негоже такому парню на вокзальных лавках ночи коротать. Мы тебе придумаем что-нибудь и получше, а пока жди меня здесь. Я скоро вернусь. Прости! Некогда! - Павел Петрович подхватил под руку растерявшуюся Ниночку, и они оба растворились в толпе, оставив незадачливого студента осмысливать происходящее.

Неожиданное появление матери в обществе незнакомого мужчины, и его уверенное - "Негоже такому парню на вокзальных лавках ночи коротать", совсем запутали студента.

"Ладно. Посмотрим..."- и он снова улегся на диван, подсунув под голову видавший виды рюкзачок, но беспокойство за мать не давало ему возможности сомкнуть глаза, хотя за ночь ему удалось поспать не более 2-3 часов. Сегодня у него занятия во вторую смену, и ему не помешало бы прихватить еще часик.

- Молодой человек, ваши документы! - раздался над ним требовательный окрик дежурного.

Андрей за время своих постоянных ночевок на разных московских вокзалах не раз слышал подобное, а все никак не мог к этому привыкнуть. Всегда такой голос вызывал в нем неоправданный испуг, словно он совершил что-то противозаконное, хотя обычно привокзальный милиционер, посмотрев его студенческий билет, понимающе кивал головой и больше вопросов не задавал.

Иногда, правда, с него пытались выманить какие-нибудь деньги, тогда его уводили в местное отделение милиции, там выворачивали карманы, но увидев только мелочь да несколько мятых рублевок, разочарованно, махнув рукой, сажали вместе с проститутками в зарешётную подсобку, где он под веселый матерок залетных служителей порока пытался доспать упущенное время.

Но такое случалось по-первости.

Потом в нем признали безденежного и безобидного студента и снисходительно разрешали находиться на вокзале до утра.

Вот и теперь молодой, незнакомый, но хлесткий голос заставил его вспомнить, что его нахождение на вокзале незаконно, и снова придется доставать довольно потрепанный синий складень студенческого билета и объяснять служителю закона, что он здесь встречает с электрички знакомую девушку, да вот задремал маленько...

- А, ну, встать! - скомандовал голос.

Андрей послушно приподнялся и привычно полез в карман за студенческим билетом, всем своим существом чувствуя свою вину перед этим молоденьким милиционером в том, что он вот так оказался здесь и занял пустующий вокзальный диванчик.

- Руки! - скомандовал бравый сержантик, и Андрей еще ничего не понимая, инстинктивно протянул руки ладонями вверх, показывая, что у него в руках ничего нет.

Секунда, - и его запястья уже оказались в холодных кольцах наручников.

 Ничего не понимая, Андрей хотел было освободить руки, но стальные челюсти автоматическим захватом стиснули руки так, что чуть не лопнула кожа.

- Вперед! - кивнул головой на выход сержантик, и Андрей, прихватив руками свой рюкзачок, пошел вслед за чрезмерно ретивым милиционером.

Спускаясь вниз по эскалатору, сержантик несколько раз подозрительно оглядывал незадачливого студента. Вероятно, в его служивых мозгах рисовалась мужественная картина задержания преступника и долгожданное поощрение от начальства за бдительность.

- Привет! Веду, вот! - поздоровался с напарником, поднимающимся по восходящей полосе эскалатора в пассажирский зал, ретивый сержантик. Весь вид его говорил, что вот, мол, какой он удачливый: первое в столичном городе дежурство и - на тебе! - хачека схватил.

Встречный коллега удивленно посмотрел на сержанта, хотел что-то сказать, но лента эскалатора уже унесла его вверх.

Дежурная комната милиции находилась рядом с эскалатором врезанная в красный мрамор стены, как вход в мавзолей. Сержантик долго рылся рукой в кармане форменной куртки в поисках ключа. Наконец вытащил связку, перебрал пальцами все ключи, нашел один и открыл тяжелую дубовую дверь.

- Давай, иди! - резко толкнул он Андрея в спину. - Спишь в хомуте!

В полутемной комнате было густо накурено, пахло застарелым алкоголем, мокрой кожей и еще чем-то неуловимо опасным.

Андрей хотел было присесть на стул возле стола, но сержант резким ударом ноги выбил стул и студент, задержанный по неизвестной причине, грохнулся на пол, ударившись головой о стену.

- Встать, сказал! - крикнул сержантик так резко, что у Андрея заломило в груди от предчувствия необратимой вины - вроде, он только что человека зарезал, и теперь вот придется отвечать.

Цепляясь скованными руками за ножку стола, Андрей неловко поднялся и вопросительно посмотрел на сержанта. Но в глазах этого служителя порядка было пусто. Его взгляд не выражал ничего - ни участия, ни гнева. Так обычно смотрят сомнамбулы или, накурившись "дурью", гашишники, у которых хорошо развито только внутреннее зрение.

- Стоять, сказал! - выкрикнул, как прокукарекал, сержант. И снова пустой взгляд.

Андрей вопрошающе поднял в стальных захватах руки:

- Больно ведь! Отпусти!

- Кто? Фамилия? Быстро! Что делаешь на вокзале? Подельники? Колись! - скороговоркой заученно протараторил сержант, особо выделяя слово "колись".

- Какие подельники? Студент я! Документы вот... - Андрей, звякнув железом наручников, показал руками на внутренний карман куртки.

Сержант быстро просунул руку и выхватил оттуда студенческий билет. Долго рассматривал его под настольной лампой и, вздохнув, завистливо посмотрел на Андрея:

- Правда, - студент! В МГУ учишься!

- Там! - теперь уже с вызовом сказал Андрей. - Сними, говорю, железо! - он потряс перед носом милиционера наручниками.

Тот с готовностью отстегнул потемневшие от времени стальные челюсти.

- Во! А я думал, - ты хачек черножопый! Москву взрывать приехал. Лицо у тебя какое-то... А ты вон, оказывается, - студент! - сержант торжественно, как победителю вручил Андрею студенческую книжку. - Учись, иди!

В то время, пока ретивый сержантик пробовал в комнате милиции разобраться с "хачеком", того уже тщетно разыскивал Павел Петрович, опрашивая всех в пассажирском зале о приметном студенте с кожаным рюкзачком. Но кто в этой вселенской толкотне и привокзальной мешанине обратит внимание на какого-то там студента, пусть и приметной наружности? Одни разводили руками, другие, отмахиваясь от вопроса, устремлялись вниз на перрон для посадки в поезд, третьи озабоченно качали головами.

Вконец расстроенный Павел Петрович в тщетной попытке разыскать Андрея решил вопреки всему обратиться к милиционеру, праздно прохаживающему по залу: этот-то по долгу службы должен заметить одинокого парня, так не похожего на транзитного пассажира!

- Студент, говоришь? - милиционер сдвинул со лба форменную фуражку, потер в задумчивости брови, и вдруг захохотал: - Андрей, говоришь? Так его минут пять назад дятел рязанский, ну, этот, наш Фофан прикомандированный в браслеты заковал и в ментовку потащил. Козёл! Террористами бредит. Пусть учится! Салага...

Павел Петрович, не дослушав последней фразы чересчур фамильярного служителя закона, бросился вниз к эскалатору, он по своему опыту знал, что в милиции работают такие сапожники, что могут запросто пришить подошвы даже к босой ступне. Уголовных дел много, а копать глубоко они не всегда способны - боятся в шахту попасть.

Павел Петрович по вопросам своей охранной службы часто встречался с правоохранительными органами и убедился в их продажности и совершенной профнепригодности.

Милиционеры, в большинстве своем набранные в Москву из сельских демобилизованных солдат, не имевших никакой гражданской специальности и не пожелавших добывать свой хлеб насущный тяжелым трудом, кислотной коррозией разъели веру в справедливость закона.

 Малообразованные, тупые и неспособные к нормальной разумной деятельности, они у столичных жителей потеряли всякое уважение.

 Вымогательство и настоящий разбой были обычным делом. Милицию боялись и ненавидели, их презрительно обзывали "мусором" и "легавыми", или просто "ментами". Мол, что с него, мусора взять? Мент, он и ест - мент легавый!

Павел Петрович, как истинный представитель своего народа никогда не доверял милиции и презирал ее, но на этот раз разговорчивый дежурный дал точную информацию: незадачливый студент, чуть не сшиб Павла Петровича, когда тот потянул на себя массивную медную ручку дубовой двери милицейской комнаты.

- Андрей, - попридержал его за плечо Павел Петрович, - ты куда так?

- Гражданин, вы кто? - показался в дверях тот самый рязанский "фофан" с наручниками в руке, показывая всем своим видом готовность к схватке с вероятным противником.

- А тебе не все равно! - отмахнулся от рязанца Павел Петрович, подталкивая студента к выходу.

- Да, я вот... - Андрей, смутившись, попытался что-то сказать, но Павел Петрович оборвал его:

- Не надо! Пойдем ко мне в контору. Здесь не далеко.

Контора частного юридического заведения "Стриж", которое возглавлял новый знакомый, располагалась на первом этаже небольшого уютного двухэтажного здания в глубине улицы за высоким каменным забором.

Контора, - не совсем точное название. Теперь, даже сапожная мастерская гордо именуется офисом, а здесь офис налицо: вывеска на огромной двери с названием организации, приемная с секретаршей и телефоном и небольшой, но достаточно солидный кабинет с длинным столом для заседаний, покрытым тяжелым зеленым сукном. Все, как у всех успешных предпринимателей, занимающихся не большим, но доходным бизнесом.

Павел Петрович устало опустился в черное кожаное кресло с высокой спинкой.

Было видно, что он чем-то глубоко озабочен и мысли его теперь находятся в совсем другом месте. За последние месяцы, как нелепый трагический случай с женой перевернул все его существование; он становился все более и более рассеянным, попадал в нелепые жизненные ситуации. Вот и теперь он сам не смог бы ответить на вопрос: зачем ему понадобилось вчера включаться в разговор с потерявшейся в большом городе женщиной, предлагать ей ночлег, а вот сегодня с утра заниматься судьбой ее сына, как будто у него нет других, более важных дел?

Он внимательно посмотрел на студента: хорошее лицо, колоритное. Широкий разлет бровей и крутые скулы с уже пробивающейся густой порослью черных волос напоминали о том, что триста лет татаро-монгольского ига для Руси не прошли даром.

"Хорошее лицо, умное. Правда, бриться бы ему пора, - подумал про себя Павел Петрович. - Ишь, как мужик из него прет! Абрек, абреком. Наследили на русских просторах..."

Андрей сидел, с недоумением и тревогой поглядывая на человека, утонувшего в глубоком кожаном кресле напротив: что ему от него надо? И почему мать оказалась в Москве с этим самым человеком?

- Андрюша, - Павел Петрович встал и положил руку на плечо встревоженного парня, который тоже сделал движение приподняться. - Сиди, сиди! Я тебе сейчас все объясню. С твоей матерью я познакомился только вчера вечером. Она ехала к тебе в общежитие, а там, как ты знаешь, бордель организовали твои профессора. Вот она и осталась в Москве без крыши над головой. Ночевать-то где будет? Пришлось мне ее на ночлег устраивать...

Павел Петрович предусмотрительно промолчал, что мать Андрея ночевала в его квартире и, что у нее вытащили по дороге деньги: зачем смущать и расстраивать студента, у него и так, судя по всему, забот выше головы?

- Андрей, - продолжал Павел Петрович, глядя студенту прямо в глаза, - ты взрослый парень, и ты один у матери, и тебе надо учиться. Так?

Так! - ответил несколько смущенный Андрей. - А Вы-то тут причем? Альтруизм, как атавизм, - теперь не в моде! - он с нескрываемым вызовом посмотрел на своего странного собеседника. - Было видно, что парень этот те так прост, да еще и, с так присущей нынешним молодым, гордостью. Мол, я сам и "самее" меня никого нет!

Павел Петрович в молодости и сам был такой: чуть что - я сам! Я сам. Не любил быть кому-то обязанным. Начальству подчинялся, но в просьбах себя ограничивал, справедливо полагая, что в этой жизни за все надо платить, и цена может быть не соразмерна плате. Нет, я уж лучше сам, как-нибудь...

- Слушай, я в твою жизнь вмешиваться не буду, но у меня к тебе есть одна просьба вот какого характера: сделай мне одолжение - выручи! Мне нужен человек на телефон. Ну, такой, я бы сказал ночной директор, чтобы за меня мог в ночное время решать некоторые вопросы. Ты, я вижу, парень с головой, систему поймешь с двух раз: все звонки моих клиентов и проблемы их записывай в журнал - вот и все! Дежурить будешь в моем кабинете, там есть диван, а постельные принадлежности тебе выдаст моя секретарша. Олечка! - крикнул он в дверь, - выдай этому молодому человеку подушку и простыни. Он теперь в ночное время с восемнадцати и до девяти утра, - мой заместитель. Оклад, - рядового сотрудника с ненормированным рабочим днем. Все! Извини, Андрей, теперь я занят. Иди в свой универ, занимайся, а к 18 ноль-ноль, будь любезен быть на рабочем месте. Вот тебе журнал учета! - Павел Петрович достал из стола новенькую тетрадь и протянул ошарашенному студенту: - Работай!

 Студенту, привыкшему жить кое-как и на удачу, предложение откуда-то свалившегося, как новогодний подарок, незнакомца, представлялось слишком хорошим, чтобы в него поверить.

Но выданные симпатичной "Олечкой" спальные принадлежности говорили о счастливой реальности. Вот они - простыни, одеяло и подушка на огромном кожаном диване ждут ночного возвращения, чтобы сладко убаюкать его молодое, давно отвыкшее от постели, здоровое тело.

 Андрей, был до того удивлен и обескуражен, что невзначай заблудился и вместо входа в метро уперся взглядом в какое-то массивное сооружение, оказавшееся просто входом в обычный чиновничий улей бесконечных московских "управлений".

- Вот-те, на! - удивленно воскликнул студент и, встряхнув рюкзачок за спиной, повернул в обратную сторону.

Сегодня занятия у него начинались во вторую половину дня, и времени было достаточно, чтобы, не спеша, попить чашку кофе с гамбургером, о котором он мечтал еще со вчерашнего дня, подсчитывая оставшуюся в кармане мелочь.

 Предложение удивительного незнакомца с обещанием зарплаты, вселило в него такую надежду на завтрашний день, что он мужественно выложил деньги в пухлые руки буфетчицы, пустующей в такое время, закусочной.

''Хорошо-то, как жить!" - с восторгом произнес про себя Андрей, отодвинув вмиг опорожненный стакан. Конечно, что для русского человека какой-то вялый ватный, состряпанный на заграничный манер, гамбургер и стакан теплого кофе? Ему бы кусок нормального ржаного хлеба да шматок сала с чесночком! Да кружку молока! Вот тогда бы совсем хорошо было!..

Но, о чем думать, когда и так - ничего себе!

И счастливый студент бодро нырнул в, исходящее запахами камня и железа, механическое чрево метро, догонять оставшееся до занятий время.

5

 "Вот ведь, как в жизни случается - не узнать, где найдешь, а где потеряешь!" - думала про себя Ниночка Теплякова, усердно протирая влажной душистой салфеткой чуть припухшее после сна лицо еще не старой женщины лежащей на больничной койке в одноместной светлой палате.

Ниночке было так жалко больную, что она сама едва удерживалась, чтобы не заплакать.

Из рассказа Павла Петровича она представляла его жену молодой и счастливой женщиной, а перед ней лежало плохо податливое тело со следами распада живой ткани из-за нарушения циркуляции крови от пролежней. "Зачем она садилась за руль? Зачем спешила? Куда рвалась? Жила бы теперь счастливо с таким замечательным мужем и радовалась бы жизни! А, что теперь? Господи, страсть-то какая! "

Чувство сострадания к больной пересиливало брезгливость. Ниночка осторожно, чтобы не сделать больно, повернула женщину набок, и, как проинструктировал ее лечащий врач, промокнула участки воспаленной кожи дезинфицирующим щадящим раствором, затем легкими движениями ватным тампоном смазала эти участки маслянистой желтой жидкостью, которую ей при инструктаже дал лечащий врач и объяснил, что и в какой последовательности надо делать.

Больная, вероятно почувствовав заботливые руки, признательно посмотрела на Ниночку и попыталась улыбнуться, но вместо улыбки на лице обозначилась такая жалкая гримаса, что, Ниночка не смогла удержаться, и незаметно смахнула с ресницы набежавшую слезу. Она только взяла теплую податливую ладонь страдающей женщины и ласково погладила, мол, ничего, ничего, заживет, как-нибудь!

Но было видно, что "как-нибудь" уже не заживет. Уже наступало время невозврата, и Ниночка понимала, что жену Павла Петровича не выписывают из больницы только до тех пор, пока тот оплачивает, не скупясь на расходы, пребывание жены в больнице.

Работа по уходу за больной не доставляла Ниночке никаких трудностей, она с детства, еще в детдоме научилась помогать нянечкам, убирать комнаты, ухаживать за младшими или когда, кто заболеет - Ниночка тут же - "Тетя Варя, тетя Галя, можно я сама посижу с больным?" "Можно, дочка, - скажут, - посиди, а я рядышком подремлю. Посиди, милая!"

А Ниночка и рада. Микстурку накапает, подушку поправит, или так посидит, подперев кулачками щечки. Все представляет себя врачом. Вот вырастит, окончит школу, в институт поступит. Обязательно поступит. Только в медицинский. Лечить людей будет. Тетю Варю, нянечку, обязательно от радикулита вылечит. Старенькая она, тетя Варя, а все работает. Говорит что, одна она на этом свете. Муж на стройке погиб. Балкой придавило. А сын сгинул. Уехал байкало-амурскую магистраль возводить, и пропал. Ни ответа, ни привета. Может, водкой захлебнулся, уж очень он любил гадость эту, а, может под кедрач плечо поставил и уходился. Говорят, там, в Сибири всякое бывает. Ох, грехи наши тяжкие!

Ниночка, бывало, вздохнет горько, по-бабьи, и снова головку на кулачки и сидит так у больного. Снова в мечтах. Снова видит себя в халате белом и с блестящей рогулькой на резиновом шланге, на конце которого мячик. Такую штуку она вчера видела у врача из "скорой помощи", когда с директором детдома, добрым и улыбчивым Георгием Иванычем, сердечный приступ был. Тогда и приехала "скорая помощь". Тетя Галя ее, эту "помощь", "неотложкой" называла, когда по телефону в больницу звонила. Тетя Галя у них недавно работает, ей жить негде. Она из какого-то Стервотомака приехала, так она свой город называла и ругалась плохо. А теперь вот здесь, в детдоме живет, с новенькими нянькается, которых недавно подселили. Она добрая, тетя Галя, всегда или конфетку даст, или по голове погладит, когда мимо проходит, Я ее тоже лечить буду, у нее ножка болит. "Ревматизм, проклятый! - ругается она, - в Стервотомаке заработала!" А вообще-то тетя Галя хорошая, красивая. Может, говорит, замуж за Кузьмича выйду. "Кузьмич, - это сторож детдомовский, он всегда на ночь дежурить приходит. Он хороший, только кашляет много и курит. Я его тоже лечить буду.

Вот они, какие думки приходили в детскую головку воспитаннице тамбовского детского дома номер пять, в который она попала, не помнит, когда. Наверное, маленькой была. Сказывали, что ее прямо из роддома взяли, когда она самостоятельно ножками переступать стала. Годик ей тогда было, говорила тетя Варя, старшая над всеми нянечка, муж у которой на стройке погиб, а сын сгинул...

Теперь вот мечта ее сбылась. Она в больнице, да в такой, где за одни сутки целые тысячи платить надо. Теперь у нас светлое капиталистическое будущее. Депутаты вон, как рвутся окно рубить в Европу, да по шире, чем царь Петр рубил. Такое окно, чтобы сквозняком всю советскую дурь выдуло. Ишь, - равенство им подавай! Чтобы волк с зайцем в одной норе жили. Фиг вам! Мы - элита, а вы быдло. Я баксами подтираюсь, а вы над российским деревянным рублем руки греете в сиротской остуде.

Сидит Ниночка возле несчастной женщины и себя такой счастливой чувствует, что даже стыдится. Вот она, молодая, здоровая, руки-ноги на месте. Чего ж еще надо?! И станет ей так неудобно за свое здоровье, что она тут же подушечку страдалице подправит, салфеткой душистой ей влажное лицо промокнет, с ложечки покормит. Или просто так за руку возьмет, и утешительные молитвы шепчет, которые сама себе насочиняла. Господь, может, простит ее склад неумелый?..

В последнее время Ниночка к Москве попривыкла. Сама на метро с пересадками куда хочешь, уедет. На маршрутном автобусе до квартиры Павла Петровича теперь легко может добраться, да только редко она там бывает. Все ночи и дни она в палате при больной находится, там же вместе и питается.

Павел Петрович так распорядился, - что его жене готовят, то и ей, сиделке при страдалице.

Покормит Ниночка больную, уговорит ее, ложечки две-три проглотить и сама - ложечку. Больная ест плохо, а еду грех в тарелках оставлять, вот Ниночка и подберет вместе со своей порцией и ту, которая от больной остается.

Стыдно Ниночке. От сытной и спокойной жизни она вновь обрела, утраченную, казалось, навсегда, женскую стать. Округлилась лицом и телом. Вон, как груди налились, так и выпирают из кофточки, - срам-то какой! Придет Павел Петрович жену проведать, а Ниночка закраснеется вся, и запахнет покрепче халат на груди. Да, разве усмотришь! Так и рвутся из-за пазуха наружу! Бесстыжие да брыкастые...

Читатель сам догадается, что может статься при таком раскладе…

Эпилог

"Память возвращается, как птица, в то гнездо, где раньше родилась" - написал известный поэт, и этим сказал все о том, что принято называть ностальгией.

Глубокое чувство утраты чего-то большого, главного, чего нельзя объяснить рациональным разумом, над чем можно только молча опустить голову, привело меня через много лет к порогу, от которого протянулась и моя, пусть неровная и каменистая, но только моя дорога.

Я приехал в город своей нищей юности и попытался отыскать в неузнаваемых чужих переулках тот самый каменный, оставшийся от бывших вынужденных переселенцев на принудительные работы (тогда было и такое!) барак, в котором мне пришлось проводить самые счастливые часы жизни.

В сладком уединении, спрятав зябнущее тело в поношенный ватник, я отдавался своей, невесть откуда взявшейся гармонии строчек и слов, от которых, как я тогда неразумно и поспешно считал, зависит все мое будущее.

Голова кружилась, и сердце пело от гулких звуков - своих и чужих.

Я пробовал писать стихи.

Это половодье захлестывало меня так, что я, неделями не выходил из своего логова, обогреваясь только жаром своей молодой крови.

Дело в том, что я своей судьбой распорядился несколько опрометчиво. Посчитав себя поэтом, уволился из монтажного управления и разом потерял крышу над головой. Меня выписали из рабочего общежития.

До первого вечера было еще ничего, а как подоспела ночь, сразу стало неуютно и зябко.

Но не все так плохо.

Добрейшая тетя Сима, наша комендантша Серафима Ивановна Никольская, верила в мой талант, кажется, больше чем я сам. Долгими вечерами, сидя с ней в ее каптерке на груде матрасов я вдохновенно, прикрыв глаза и мотая головой в такт строчек, доказывал себе и ей всю прелесть поэзии.

Тете Симе мои сочинения нравились.

 Она даже несколько раз всплакнула, когда я однажды прочитал ей стихи о своем послевоенном детстве, насквозь продутом ветрами недавней войны,

Изредка стихи публиковали областные газеты, так, что отправляясь на "вольные хлеба", я был уверен, что меня ждут, не дождутся: - литературные журналы и издательства.

Святая простота!

Все это я говорю к тому, что Серафима Ивановна, следуя своим материнским чувствам, приютила меня, обездомевшего, в складском закутке семейного барака, которым она тоже заведовала.

Закуток находился прямо в подвале, так, что мой потолок служил полом, полуподвальной квартиры, где и проживала со своим горьким мужем и сыном Андрюшей Ниночка Теплякова.

Каменные стены барака были метровой толщины, даже в самые жаркие дни лета они не пропускали тепло, но и за всю зиму, как ни топи, - согреться было невозможно.

Сложенные еще в позапрошлом веке для рабочих суконной фабрики, стены эти видели многое.

На заре советской власти здесь располагалась детская колония. Потом колонию расформировали и сюда направили жить людей трудового фронта, иначе говоря, осужденных за разные провинности к принудительным работам. Потом отдали барак в распоряжение местного жилкомхоза для социально незащищённых граждан нашей необъятной родины.

Тогда на какое-то время и моя жизнь оказалась социально незащищенной и протекала в этом пакгаузе. Уж очень стены барака напоминали сооруженные еще Петром Первым складские помещения на невских берегах - глухие, мрачные и оттого таинственные.

Вернувшись, по случаю, в город своей юности, я страстно захотел увидеть тот порог, откуда началась моя дорога во взрослую жизнь. Такие сооружения времени не подвлстны, Стоит, небось, дед каменный! Куда денется!

И я прямо с вокзала, кроме пачки сигарет в кармане, у меня никаких вещей не было, подался по забытым улицам и переулкам на заводскую окраину в надежде встретить кого-нибудь из знакомых. Серафима Ивановна, дорогая тетя Сима, давно умерла, но ведь кто-то должен остаться? Ниночка Теплякова, наконец! Помню, как она мучилась со своим сынишкой Андрюшей и уголовником-мужем. Может, увижу еще? Ей-то куда деваться?

Ноги по старой памяти сами принесли меня к большому двухэтажному строению совсем не похожему на мое бывшее гнездовье.

Только по старому раскидистому вязу да по бокастой водонапорной башне, сохранившейся здесь, то ли по недосмотру местных властей, то ли еще по какой причине, я догадался, что вот это здание, облицованное по теперешней моде в декоративный мрамор, с высокими светлыми окнами в которых, несмотря на ясный день, празднично горело электричество, освещая зазывную щедрость витрин - есть тот самый барак.

Весь первый этаж занимал роскошный магазин женского белья, вызывая смутные чувства.

Полуобнаженные изящные формы звали к богатой веселой жизни, где все можно достать за деньги.

Хороший магазин для зажиточных людей, но какое отношение он имеет ко мне, к тому периоду жизни, когда я, запахнув на груди поношенный ватник, приобщался здесь к восторженному восприятию образного мира. А, какие были собеседники?! - Павел Васильев, Есенин, Николай Клюев, Гумилёв, Тряпкин и даже Маяковский с одесситом Багрицким.

Вот они, какие собеседники были у вечно зябнущего и юного барачного жителя!

Теперь здесь празднично светились окна сквозь золотую мишуру сквозных занавесок.

Зайти что ли? Вроде, товар не для мужчин. Хотя, как сказать... А, что? Давай зайду!

Горьковатый запах духов тонко просачивался через большие стеклянные двери. Мой помятый дорожный вид тут никак не вязался с легкой кружевной изморозью интимного нижнего белья, при виде которого сразу хочется чего-то высокого, нежного и несбыточного.

Но искушение было велико. Небось, не выгонят!

И я открыл податливую дверь с мелодичным звонком сообщающим, что пришел покупатель оставить свои давно отложенные для такого случая деньги.

Никаких отложенных или лишних денег у меня не было, да и покупать такие рискованные вещи я никогда в своей жизни не осмеливался. Потому, сделав подобающий независимый и рассеянный вид, я стал, как пожарный инспектор на выявление случайного возгорания, оглядывать помещение.

- Гражданин, вам не здесь?! - откуда-то из-за занавесок меня окликнул певучий женский голос.

Что - "не здесь?!", я так и не понял. Может, вид у меня был настолько неуместен в этом царстве облачных кружев, что заставило усомниться в моей покупательной решимости такой знакомый и полузабытый голос.

Повернув голову, я заранее уже знал, что увижу кого-то из моего далекого времени, только кого, - не догадывался.

- Нинка! Ниночка Теплякова! Это ты что ли?

Моему удивлению не было предела. Передо мной стояла в строгом деловом костюме женщина, в которой я никогда бы не узнал свою старую знакомую, если бы не эти глаза. Так до сих пор и не исчезла какая-то виноватость, - извиняющиеся глаза, да голос идущий казалось из самой глубины, оттуда, где живет в своем мире женская всепрощающая душа.

Хороший голос. Любил его когда-то слушать, сидя в ледяном подвале за упрямой неподатливой строкой, а сверху с потолка слышалась, баюкающая колыбельная песня. Это ее голос тогда будил во мне еще непонятные, смутные желания семейного уюта и счастья, до которых мне было так далеко, что не доедешь ни на каком транспорте.

- Нина, ты ли это? Прямо вся, как дама высшего света! Миллион выиграла в рулетку?

- Выиграла. Может, больше, чем миллион. А ты все такой же! Я тебя сразу узнала, только засомневалась. Очень уж ты постарел! Думаю, точно, - сосед мой, только совсем другой!

- Да и ты совсем другая! Никогда бы не подумал, что ты так можешь выглядеть! - сорвалось у меня с языка. - Извини за бестактность, но, правда, ты вся такая, такая...

Ниночка закраснелась:

- Говори! Какая? Я и сама не думала, что можно так жить. А вот живу ведь. Павел Петрович! - крикнула она куда-то за занавеску. - Павел Петрович, иди я тебя с давним соседом познакомлю! - потом ко мне, - Ты-то, где теперь? Я слышала, что получилось у тебя с писательством. Небось, теперь и деньги появились, не как тогда?

Ах, Нина, Ниночка, наивная женщина, случайно выигравшая в жизненной лотерее! Какие могут быть в сучье время у писателя деньги? В долгах, - да! За каждую выпущенную в свет книгу, надо теперь деньги искать, или спонсора. Что сказать?

Я не стал переубеждать ее в уверенности, что писатели, - люди богатые и счастливые. Святая ложь! Мне стало неловко за свой далеко не презентабельный вид:

- Да вот с дороги только! В командировке здесь... - И для верности твердо повторил: - В командировке. Посмотреть пришел на барак наш, а увидел дворец какой-то!

К нам подошел, припадая на правую ногу, мужчина моих лет, или несколько помоложе.

- Павел Петрович, познакомься, - мой старый товарищ и сосед. - Ниночка взяла за руку мужчину и протянула его руку мне.

Я назвал себя и пожал поданную руку:

- Как здесь все изменилось...

- Да! Пришлось сюда вложиться по максимуму. Нина Александровна настояла, а я поддался! - засмеялся мой собеседник, подмигивая Нине Александровне.

Я с удивлением посмотрел на Ниночку. Надо же! Нина Александровна!

Здесь я впервые услышал, что моя давняя соседка Ниночка еще имеет отчество, а то все - Ниночка, да Ниночка! Вроде, девочки на подхвате, на побегушках, а тут сразу, - Нина Александровна!

Слышите разницу? Вот, что дает человеку его отчество. В нем все - и уважение к происхождению, и какая-то жизненная весомость, солидность, вроде галстука в мужском костюме. Ведь не скажешь человеку при галстуке: - эй, ты, посторонись! Ты мне ногу отдавил!

- Что же мы здесь стоим? Нина Александровна, приглашай своего знакомого в гости! Он, как я слышал, в командировке. А командировочный человек, человек государственный, свободный. Ему самый раз за семейным столом посидеть. Так ведь? - Павел Петрович дружески, положил мне на плечо руку, подчеркнув убедительность вопроса.

По всему было видно, что этот Павел Петрович, довольно коммуникабельный и простой человек.

Действительно, а чего разыгрывать неприступную крепость. Кто ж от стола откажется?

Я вопросительно посмотрел на Ниночку, теперь уже - Нину Александровну.

- Ой, извини, а я и не подумала! - потом к своему Павлу Петровичу: - Паша, повесь табличку "Перерыв" и пойдем обедать! Мы здесь, наверху живем. Да и ты располагайся у нас. Гостиницы теперь дорогие. Ты где остановился? - обернулась ко мне Ниночка, стуча каблучками по ступенькам винтовой лестницы, ведущей прямо из торгового зала на второй этаж.

- Да, я только с поезда, еще до гостиницы не дошел.

- Вот и хорошо! У нас восемь комнат, а гостей никого. Вот и поживешь с нами! Правда, Паша?

- Ну, если нашему гостю удобно... Ты, как? - спросил он, переходя со мной на дружеское "ты".

Действительно, почему бы у них не остановиться на некоторое время? По всему видать, семья дружная, общительная. Да и платить какие-то деньги за угол в гостинице, не хочется. Тем более что в нашей конторе командировочные мизерные, да и те не всегда получишь. И я с радостью согласился.

- Ну, вот. Так мы и живем! - Павел Петрович широким жестом обвел большую, как средних размеров сельский клуб, гостиную, занимавшую почти половину второго этажа нашего, когда-то густонаселенного барака.

Да, перестройка была основательная! От прошлого здесь ничего не осталось, разве только полуметровые кирпичные стены, да и они тоже снаружи спрятаны под модной пластиковой обшивкой, а внутри под слоем цветной штукатурки.

По центру гостиной стоял круглый стол с высокой цветочной вазой, в которой круглыми дымчатыми иссини-голубыми ежиками на длинных стеблях стоял большой букет острого синеголовника, - упавшие с зимнего неба, звёзды.

Есть такая разновидность колючей поросли, которая растет у нас в средней полосе по сухим луговым склонам. Растение неприхотливое и необыкновенно красивое своими, отливающими чистейшим серебром, колючками. Раньше у нас в Бондарях букетики синеголовок развешивали по углам для отвода нечистой силы, которая ну, никак не выносила один вид этой, божьей травы.

Таким способом только и спасались одинокие послевоенные бабы от засилия всяческой нечисти...

Над круглым столом цветным шелковым парашютом спускался купол абажура весь залитый золотом электричества. Золотой песок сыпался на белую в огромных розах каемчатую скатерть.

Весь антураж гостиной напоминал старинную залу в каком-нибудь купеческом доме - все основательное и крепкое, говорящее о нерушимости семейного уклада и достатке.

- Нина Александровна, может, ты пригласишь отобедать нашего гостя? Чего-нибудь такого, - поплотнее и покрепче! Ты как? - по-свойски обратился он ко мне.

- А, как? - в тон ему ответил я, предвкушая, по одному улыбчивому виду хозяев, долгое застолье. Да и время было такое, самое-самое: то ли поздний обед, то ли ранний ужин.

- Ну, тогда так, - по-хозяйски стал распоряжаться Павел Петрович. По его полушутливому тону было понятно, кто в доме хозяин, - что есть в печи, на стол мечи!

- Паша, может, пойдем на кухню? Там поуютнее. А здесь, как на стадионе...

- Давай, на кухню! Я не возражаю! А ты? - повернулся он ко мне.

- Возле печи и харчи горячи! - попробовал я скаламбурить.

Было видно, что во всем этом большом доме недавно делали основательный евроремонт и перестройку.

Все, - как с чистого листа.

Кухня по площади немного уступала гостиной, но сверкающий антураж всевозможных приборов, буфетная стойка с баром для напитков и низкий продолговатый столик под белой скатертью делали кухню, больше похожей на маленькое уютное кафе где-нибудь в приморском городке. Так потянуло сесть и заказать чего-нибудь такого, от чего в душе станет просторно и вольно.

Наверное, у меня разыгралось воображение, и я представил себя сразу и молодым и счастливым.

- Садись, а я Ниночке помогу у плиты! - Павел Петрович, смахнув со стула с золотым шитьем маленькую подушечку-пуфик, усадил меня за столик, скатерть на столешнице оказалась на уровне моих коленей, что позволяло расслабиться, откинувшись к мягкой высокой спинке стула резного темного дерева.

И здесь чувствовалась основательность семейного уклада, чему я не переставал удивляться.

Было видно, что гостей здесь не ждали, но бутылка запотевшего стекла уже стояла на столике, как бравый прапорщик в ожидании построения солдат.

Вот появился рубленый на скорую руку салат из помидоров в майонезе, прямо на широкой разделочной доске наше русское сало с крупными зубчиками чеснока, широкие ломти хлеба, и пара малосольных огурцов в прилипших листиках из рассола.

- Пока, - все! - поставил на стол рюмки довольный Павел Петрович и потер ладонь о ладонь, размышляя, чего бы еще здесь не хватало для первой "разминки". - Ладно, все! Нина Александровна, присаживайся к нам! Я на ужин сам, что ни будь, сварганю! Иди сюда! А то гость твой уже заскучал.

- Да, нет! Это я еще с дороги такой. У вас здесь так уютно...

Подошла в цветном фартуке сама Ниночка:

- Вы угощайтесь, а я пока котлеты пожарю. Я, - враз!

- Ну, давай! - что-то раздумывая, попридержал в руке рюмку Павел Петрович. И уж совсем просто: - Баба с возу, - кобыле легче! А мы с тобой, брат, выпьем, потому, что - мужики!

Непредвзятая домашняя обстановка и добрые хозяева делают свое дело. Стопку Павел Петрович держал, как факел. Поднимал над головой, вспоминал своих боевых товарищей, братался со мной, но пил маленькими глоточками, а потом вкусно хрустел огурцом…

Неожиданно я понял, что от бутылки осталась совсем ничего, а солнце еще стоит в окнах. До вечера еще далеко…

Вот уже Ниночка принесла отварную молодую картошку и в низкой блестящей кастрюльке котлеты, залитые ярко-красным горячим соусом, исходящим такими запахами, что злоупотреблять доверием хозяев не стоило бы, но рука сама потянулась к вилке.

- Э, подожди! А накинуть еще по стопарику! - было видно, что Павел Петрович здесь заскучал по гостям, и теперь вот и сам с удовольствием угощается и меня, случайно завернувшего сюда на переулок памяти, угощает. - Давай посидим. Хорошо-то как: солнце в окнах, закуска на столе, - Павел Петрович взял со стола почти опорожненную бутылку и посмотрел на просвет. - Нет, так дело не пойдет! Мы еще не начинали, а выпивка уже кончается. Я щас!

- Посиди, Паша, у меня в холодильнике настойка монастырская. Она для здоровья. Ух, хороша! Я сама принесу! - Ниночка сняла фартук, повесила его на спинку стула и, машинально поправив прическу, пошла к холодильнику. Вернулась она с приземистым, но довольно внушительным и бокастым графинчиком гладкого, литого стекла с желтоватой жидкостью, в которой нырял и выныривал остроносым поплавком красный стручок перца. - Это вам для очищения мозгов. Чесночная настойка на перце. Ее рецепт мне подсказала моя добрейшая Анна Петровна, Царствие ей Небесное! - Ниночка перекрестилась на высокие в закатном огне окна и присела к нам за столик.

Не знаю, почему настойка называется монастырской, но от святости монастырей она, по-моему, взяла самое ядреное, то есть очищение через покаяние.

По действию на все вкусовые рецепторы ее можно назвать "огненным драконом". После одного глотка рука сама начинает шарить по столешнице, - чтобы ухватить на закуску.

Ничего не скажешь, - добрая настойка. Слезу вышибает, как зажатые в тиски, ну, эти самые ..., о чем лучше за столом промолчать.

- Ух! - вкусно мотнул головой Павел Петрович и полез вилкой в кастрюльку с котлетами.

Да, хорошая учительница была Анна Петровна! После звучного выдоха я последовал примеру хозяина. В голове становилось заметно светлее, но зато есть захотелось неимоверно.

Самое интересное, что после пары рюмок такой настойки выпивка стала представляться пустопорожним занятием, сознание полностью переключилось на закуску. А, как говорил мой незабвенный бригадир монтажников Серёга Чалый, - пить, да закусывать, - это только портить водку.

Действие алкоголя быстро улетучивалось, а аппетит нарастал. Было даже как-то неудобно так часто нырять вилкой, но кто же от такой закуски откажется?

Хорошие люди, хороший ужин, хорошая выпивка, - самое время по чашке кофе и поговорить. Я отложил вилку.

Угадав мои мысли, Ниночка пошла к плите, и оттуда сразу поплыл густой аромат настоящего кофе, нет, не того, растворимого, перетертого в зольный порошок, а настоящего, из жареных и только что смолотых зерен.

Чудесный запах дальних стран и неожиданных приключений. В маленьких чашечках размером не более розового лепестка, уместился весь Зурбаган с Алыми Парусами.

Нина, я рад тебя видеть такой счастливой, ты что, клад нашла?

- Ага. Вот мой клад, посланный Богом! - Ниночка встала, молодо встряхнула кудрями и притянула голову Павла Петровича к своей груди. - Вот мой клад! - повторила она и ласково поцеловала в уже начинающую лысеть макушку своего обожателя. - Клад ты мой бесценный!

Тот только, смущенно улыбался и крутил головой, норовя освободиться.

- Ну, тоже, - скажешь - клад! Неизвестно еще, кто кому должен? Что бы я один без тебя делал? Плохо мне тогда было, когда Елены Ивановны, жены Леночки моей, не стало. Сын далеко - не докричишься, а горе - вот оно, близко. Я, было, чуть не запил, да вот Нина Александровна рядом оказалась, вытащила из черной дыры, пожалела. Сын ее, Андрюша, в конторе меня заменял, пока я отходил от заразы этой, - показал он на рюмки. - Да, спохватился Павел Петрович, - а почто же мы сидим так вот... - Ниночка, ты не возражаешь, если мы с гостем еще - по рюмашке?..

- Не знаю, как гость? - обратилась она ко мне.

Злоупотреблять гостеприимством, - самое последнее дело. Я решительно отказался:

- Хватит уже! Может, лучше, Ниночка, ты про свою жизнь расскажешь. Интересно все-таки! Как сын твой, Андрюша?

- Он у нас теперь, - она с гордостью посмотрела на Павла Петровича, - докторскую степень защитил! В космической отрасли работает. В Москве квартиру получил. Мы, - она опять ласково посмотрела на Павла Петровича и взяла его за руку, - квартиру ту, московскую на сына Паши переписали, хотя Николай Павлович, так она уважительно назвала пасынка, на Дальнем Востоке пока еще служит. Полковник! - она снова с гордостью посмотрела на мужа. Было видно, что Ниночка одинаково гордиться и своим сыном и сыном Павла Петровича.

- А здесь вы как оказались? - я обвел рукой помещение.

- Павел Петрович мне решил подарок сделать. Свой бизнес в Москве продал, а этот барак выкупил и перестроил его под магазин, как я с детства мечтала. Так вот мы здесь и живем. Правда, Павлуша?

- Павда, правда! Ты нам лучше пивка принеси с креветками. Мы с твоим гостем посидим, покалякаем. Ты как? - снова спросил он.

- Да, тоже - так! - в тон ему ответил я шутливо.

Воронеж, 2014 год