Оперный певец, бас Мурадолов, обедал. Был он, как и полагается басам, мясистым, крепким, даже, пожалуй, тучным. Поесть Мурадолов любил, и кухня в его квартире была единственным мало-мальски обустроенным местом - в других комнатах вот уже три года шел ремонт. Жена, Софья, или, как называл её Мурадолов, София, принимая гостей, кокетливо оправдывалась:

- Ой, мы живем в такой богеме! - и распахивала двери комнат. В спальне громоздилась широченная итальянская кровать с резным изголовьем - два упитанных амура летели навстречу друг другу с трубами в руках. Вещи, в которых не было особой нужды, лежали в живописной куче, прикрытые огромным пестрым платком. Платок Мурадолов привез из Парижа, с гастролей. В другой комнате - зале, был только рояль - лаковый, черный, выловленный кит с открытой пастью. На рояле играла София, аккомпанировала мужу. Концертные костюмы, а так же вещи первой необходимости были замурованы в шкаф-нишу.

Итак, Мурадолов обедал. На дворе стоял июль, месяц весьма солнечный и жаркий. Кухня в мурадоловской квартире, несмотря на наличие плиты, холодильника, навесных шкафчиков, мойки, серванта, телевизора, комнатных растений, музцентра, навесного светильника, книг, видеокассет, плетеных из лозы корзин, газет, увядших и полуувядших букетов в трехлитровых банках и хрустальных вазах, - все же была не до конца оборудована. Например, на окне отсутствовали шторы, и София, спасая гостей и внутренности помещения от солнца, занавесила светило простыней в мелкий наивный цветочек - ивановский ситец. Простыня была много раз стиранной, старой, но не глаженной. Мурадолов, впрочем, сквозь пальцы смотрел сегодня на хозяйственные провалы Софии: он обедал.

На столе, раздвинутом во всю возможную ширь, сосредоточились славные закуски! Молодая отечественная картошка, сваренная в рассоле, высыпанная на огромное блюдо, политая топленым сливочным маслом, припорошенная колечками зеленого лука; пар от неё всё ещё клубился в воздухе, аромат здоровой, свежей пищи распространялся не только на кухне, но и витал в других комнатах, доходя до разверзнутого рояля. К картошке были поданы: куски отварной говядины, жареная украинская колбаска - пахучая, пряная, брызгающая жирком, нежнейшая селедка, ветчина ломтиками, копченое сало, карбонат; нарезанные помидоры и огурцы, редиска россыпью, салат “Оливье”; холодная водка, теплый кагор, черное и светлое пиво, минералка, квас, морс и компот. Посуда - эмалированные миски с рисунком, тарелки, обнаруживающие принадлежность к нескольким дорогим сервизам, разномастные салатницы, граненые стаканы, приборы из старинного серебра - вся эта очаровательная небрежность придавала застолью демократический и, в то же время, аристократический вид. Сам Мурадолов сидел босой, в серых шортах по колено, в просторной длинной футболке. Он много, неспешно и с удовольствием ел, изредка подавая реплики. София, напротив, стрекотала без умолку, как крымская цикада; слаженно меняла тарелки, подкладывала, предлагала, наливала, настаивала, развлекала, возражала, в общем, вела застолье. Гости - известный в прошлом бас Глыбин, ныне глубокий восьмидесятилетний старик, высохший в щепу, и его супруга Анюта, божий одуванчик, с трогательными седенькими кудельками, - лишь поддакивали, постепенно, впрочем, розовея и оживляясь; подруга Софии, жена дипломата, работающего в Перу, благородная дама, выглядевшая сегодня лет на тридцать восемь, чем больше пила, тем ближе пододвигала табуретку к Мурадолову, и все пыталась сказать что-то запоминающее.

София тем временем уже исчерпывала запас новостей: было рассказано и про австрийский Грац, и про миланскую оперу, и про берлинские концертные залы, и про Японию, где купили халат с райскими птицами, страшно дорогой, и про то, как Мурадолов чуть не спустил её с лестницы на одном из зарубежных спектаклей, когда она в антракте покритиковала его пение... Про последнее София рассказывала без обиды, подтрунивая над мужем, но Мурадолов вдруг взъярился от воспоминаний:

- Представляешь, Иван Петрович, - загудел он старику Глыбину, - я играю царя, я в роли, - Мурадолов расправил могучие плечи, поднял тяжелую голову с бородой, - а тут: не так поешь! - у Мурадолова даже дрожь пробежала по телу, он топнул босой ногой, - ах ты! - и он добавил нецензурное слово.

Но никто не воспринял его гнев всерьез: гости загалдели, захохотали, София, перекрывая шум, стала кричать: “Вот видите, как мне достается с ним, видите, с кем я живу!”, жена дипломата тишком пододвинулась почти вплотную к певцу и прислонила свою коленку, закованную в колготки к голой коленке Мурадолова. Бас скосил большой коричневый глаз на моложавую ногу благородной дамы, сам себе налил водки, выпил, смачно крякнул и снова коротко повторил нецензурное слово, теперь уже во множественном числе.

- Дорогой, ты напиваешься! - встревожилась София.

Жена дипломата чуть отодвинулась и завела разговор про Перу: какие там нравы, обычаи, невыносимая жара и ужасный ширпотреб.

- Представляете, Алик даже не может выехать оттуда, у него давно вышел срок, зарплату не платят полгода и на дорогу денег не дают! А мы так рассчитывали на это лето, хотели отдохнуть в Подмосковье на природе, есть хорошие пансионаты...

- А-а-а, У-у-у, О-о-о, - стал пробовать голос Мурадолов, - Иван Петрович, споем?

Иван Петрович рта не успел раскрыть, как в прихожей мелодичными трелями зашелся звонок. Явился нежданный гость: музыкальный критик Сосновский.

- Здрасте, мое почтение, - ловкий, верткий, неуловимо мальчишеского вида в свои сорок пять, Сосновский вмиг перецеловал ручки дамам, раскланялся с мужчинами. - Я тут статейку принес показать, - обратился он к Софии, - гиганта нашего воспел.

Гости раздвинулись, критика усадили в центре, и теперь жена дипломата с Мурадоловым сидели плотно - бедро к бедру. Статейку София читала вслух, смакуя комплименты: “величественный бас”, “незабываемый образ”, “неповторимый бархатистый тембр”, “классическая мощь”. Сосновский ерзал от удовольствия. Герой, между тем, становился все мрачнее.

- Иван Петрович! - забасил Мурадолов, - Иван Петрович! - и хватил кулачищем по столу.

- Умоляю, не надо! - взвизгнула София, - умоляю!

- Нет, надо! - Мурадолов легко, удивительно легко для его комплекции вскочил и, расшвыривая предметы и людей, двинулся к Глыбину. - Ну-ка, тетя Анюта, - он аккуратно поднял старушку вместе со стулом и переставил в другое место. - Давай, Иван Петрович!

Глыбин глубоко вдохнул и уверенно затянул:

- Из-за лесу, лесу темного...

Мурадолов подстроился и грянул:

- Из-за гор, да гор высоких

Не красно солнце выкаталося -

Выкатался бел горюч-камень,

Выкатившись, сам рассыпался

По мелкому зерну да по маковому...

Сверху озлобленно, требовательно застучали. Мурадолов добавил громкости:

- Во Изюме славном городе,

На степи да на Саратовской,

Разнемогался тут добрый молодец,

Да просил своих товарищей...

Сверху застучали совсем истерически, часто, затопали, запрыгали, потом смолкли.

- Всё, - чуть не плача, зашептала София гостям, - расходимся. Это надолго.

В прихожей она жалуется подруге, Сосновскому: “Ведь сорвет сейчас голос, послезавтра прослушивание, тур по Европе наклевывался, гастроли; ремонт три года уже делаем, деньги нужны, на даче стройка заморозилась, в “Ауди” подвеска барахлит, ну ничего, ничего человек не понимает!” Оглушенные гости под громовые басовые раскаты ныряют в лифт. С кухни несется:

- Как приедете во святую Русь,

Что во матушку каменную Москву,

Моему батюшке - низкий поклон,

Родной матушке - челобитьице...

София нервно ходит по залу вокруг рояля, заламывая руки. Анюта, божий одуванчик, сидит на табуретке, покачивая в такт песне седенькими трогательными кудельками. Мужчины - могучий Мурадолов, и сухой, изможденный Глыбин, обнявшись, поют. Из последних сил...

2000