Все началось - если это можно назвать началом - 19-го августа в дачном поселке Валентиновка. Примерно около полудня доктор Хоров, весьма уважаемый в среде московской богемы психиатр, приближался со своею супругой и двенадцатилетней дочерью к узенькому мосту через овраг вблизи березовой рощи. Завидев их, три женщины, двигавшиеся по мосту навстречу и, видимо, озабоченные состоянием обветшавшей конструкции, приостановились и после минутного замешательства поспешили назад. Но одна из них - лет тридцати шести, статная, высокая шатенка, оглянулась и в упор посмотрела на Хорова, внимательно, глаза в глаза.

- Таня! - позвала ее пожилая женщина, скорее всего, ее мать. - Пойдем!

Та, помедлив еще немного, оценив натиск надвигавшегося на нее Хорова, вернулась к своим спутницам. И вся троица свернула в ближайший проулок.

- Узнала? - тихо обратился Хоров к жене, тоже Татьяне.

- Конечно. Это Косова.

- Какое у нее капризное выражение лица, - заметил Хоров с напускным равнодушием. - Наверное, редкая стерва.

- То-то ты от нее глаз не мог оторвать!

- Интересно, давно у нее здесь дача?

- А что это ты так разволновался?

- Не бесись, - усмехнулся Хоров, чувствуя, что проваливается в темную, головокружительную бездну соблазна.

Ему вдруг показалось, что он чуть ли не тысячу лет ждал этого августовского воскресения. Удивительно: ведь еще только утром спрашивал себя: “Когда же? Неужели сегодня? Должно же этим летом что-то важное, наконец, случиться, произойти, настать…” Но собственно, что же случилось, что произошло и настало? Он даже не хотел пока формулировать. Весь этот солнечный день уходившего лета - и на реке, когда плыл с дочерью по течению, путаясь в вившихся под водой русалочьих водорослях, и в мансарде, когда читал с ней “Историю Флоренции”, и за вечерним чаем - он думал об одном и видел одно: нечто мучительно-чарующее в темных и холодных, как осенняя ночь, глазах Тани Косовой. Его озадачивало, между прочим, одно обстоятельство: почему-то сразу после возвращения из Италии в начале мая, он оказался в театре на Тверском бульваре, где снова пошел чеховский “Черный монах”, причем роль Тани Песоцкой - невесты потихоньку сходившего с ума философа Коврина - исполняла Косова. Хоров тогда впервые увидел ее живьем и, помнится, был немного недоволен ее игрой. А до этого…

До этого была Италия, куда Хоров вывез своих, чтобы показать им полюбившиеся ему еще в студенческую пору места: сумрачные улицы Флоренции, по которым Данте с обожженным лицом возвращался из своего ада, замок Святого Ангела в Риме и римскую траторию, куда не раз являлся Николай Васильевич Гоголь в красном бархатном жилете и где он с чудовищным аппетитом поглощал невероятное количество макарон с котлетами, и Римини, где Святой Антоний из Падуи проповедывал рыбам Слово Божие, которое не желали слушать обитавшие в городе еретики. Да мало ли чего… всего не расскажешь. Правда, все это совсем не радовало жену и дочь, утомленных каждодневными поездками, изнемогавших от бесцельных блужданий по закоулкам чужого прошлого. Татьяна с содроганием вспоминала, например, ветренную, холодную ночь в Анконе, где они, возвращаясь из Рима, около двух часов ждали на пустынной платформе миланский поезд, тщетно пытаясь согреться, глотая горячий кофе из крохотных фарфоровых чашек. Она не сомневалась, что хрупкая Полина не выдержит этого испытания, простудится. Мысль о возможном воспалении легких повергала ее в ужас. Глупее не придумаешь: приехать в Италию, чтобы окоченеть от холода на каком-то невзрачном полустанке! А Хоров, ну просто как полоумный, прохаживался по платформе в радостном возбуждении от переполнявших его впечатлений. Эгоист! Слава Господу, все обошлось, никто не заболел. Но эта поездка в Рим запомнилась ей надолго. Не отдых, а мытарства какие-то! Чему тут радоваться? И тем более непонятной была для нее главная радость Хорова, которую тот находил в интеллекуальном общении с принимавшим русских богословом - профессором Франциско Манелли из Болоньи. Татьяне казалось, что каждодневное винопитие расшатывает и без того подорванное здоровье мужа, что неторопливые беседы двух сумасбродов в саду под цветущими персиковыми деревьями без устали движутся по одному и тому же кругу абсурда, о чем она заключила по наиболее часто употребляемому собеседниками словечку “субстанция”. Ей приятнее было бы провести время на еще пока безлюдных пляжах Адриатики, побродить вдоль моря, пособирать ракушки и, может быть, погрузиться с головой в горькую волну. Ее раздрожала сосредоточенность Хорова на абстрактных, как ей представлялось, проблемах микропсихоанализа, и то, что до обещенного им дочери обучения итальянскому языку дело так и не дошло. А на невзрачного Франциско, благоговевшего перед Хоровым, считавшего себя по сравнению с ним “невеждою” и время от времени возносившегося мыслями к Богу, она просто не могла смотреть без улыбки. Видели бы вы этого заморыша с детскими, дружелюбными глазами: хлебом его не корми, дай только поговорить о “вещах божественных”. Вообще она воображала себя существом более разумным, чем эта парочка спиритуалов с их нескончаемыми рассуждениями о том, как “не препятствовать Богу в проявлениях его”, и была серьезно настроена на перевоспитание Хорова после возвращения домой. Татьяну не устраивало, прежде всего, то, что Хоров ушел с кафедры, отказался от частной практики, приносившей последние два года немалые деньги, прекратил общение с коллегами - “никчемными и бесполезными людьми”, и занялся писанием “никому ненужных книг” - вместо того, чтобы зарабатывать и обеспечивать безбедное существование семье. В Италии же - а это была его очередная блажь - прогуляли последние деньги. Она была против поездки: лучше бы купили машину. Да, что там машина! Теперь снова нужно думать о хлебе насущном. Как ей надоело все это - гнетущие мысли о будущем детей, вечная неустроенность быта, полунищенское существование!

А Хоров именно той самой ночью на безлюдной платформе в Анконе впервые почувствовал, что Татьяна как-то отдалилась от него. Видимо, ей надоело безропотно выполнять его прихоти и радоваться тому, что его радовало. Внешне она оставалась такой, какою и была, привычно ласковой, заботливой, терпеливой, но внутренне, кажется, ожесточилась, помрачнела. Ее стало раздрожать, как никогда раньше, его безрассудное поведение, его беспечность, граничащая с инфантилизмом. Наверное, она просто устала от этих его “неистовых поисков самого себя”, от его необъяснимой ностальгии, от омрачавшей их жизнь тоски по какому-то выдуманному им блаженному прошлому. Отметив свое сороколетие, Хоров заявил ей, что начинает новую жизнь. Новизна состояла в том, что он перестал зарабатывать деньги, прервал полезные, с ее точки зрения, контакты с нужными людьми, сосредоточился на внутреннем “потоке переживаний”. Его с тех пор занимало лишь то, что происходило в его душе, с его душой. Можно было подумать, что он готовится к смерти, но он готовил себя к чему-то иному. А вот к чему - этого Татьяна никак не могла понять или не хотела. Иногда он возобновлял попытки втянуть жену в разговор о значении микроперцепций, об экспрессионизме как стиле жизни, но она, слышавшая обо всем этом от него сотни и сотни раз, реагировала последнее время довольно-таки резко: “Хоров, ты - дурак!” или “Боже, с кем я связалась! Зачем я погубила свою жизнь?” Нередко ее просто начинало трясти от его бычьего упрямства, от этой его идиотской пропаганды “философии нищеты”, от рассуждений о том, что спешить некуда, так как он, видите ли, будет существовать еще миллионы лет, переходя из одного времени в другое, меняя обличья. Это ли не сумасшествие?

- Как? Ты еще не ложился! -возмутилась она как-то майским утром, - приоткрывая отяжелевшие от сна веки. - Ты что - забыл: вечером мы идем в театр. Ложись немедленно, иначе головная боль отравит тебе весь день.

- Какой, к чертовой матери, театр? - зевнул Хоров, выключая компьютер. - Театр умер. Жизнь совершается в иных формах.

- Милый, ты становишься рассеянным. Я уже говорила тебе, что взяла билеты на “Черного монаха”.

- Ах, да… Признавайся, что тебе снилось? - Хоров раскрыл тетрадь, куда записывал свои и татьянины сновидения.

- Я видела, как ты нес цветы чужой женщине. Мне было очень больно. Хоров, знаешь, что я с тобой сделаю, если ты найдешь себе молодую? Не догадываешься? - шутливо вопрошала Татьяна, но в голосе ее звучала тревога.

- Не будь банальной, - Хоров нервно рассмеялся. - В театр - так в театр…

Он позволил себя уговорить по двум причинам: чеховский рассказ давно стал частью его жизни, кроме того, спектакль поставили на Тверском, где прошло его детство, а возвращение в детство ненадолго - независимо от повода - всегда приятно. Татьяна привыкла к тому, что приближаясь к умирающему особняку на Тверском, Хоров всегда замедлял шаги, словно пытался уловить дыхание прошлого и мысленно приготовить себя к встрече с ним. И она, словно в беспамятстве, всегда спрашивала мужа об одном и том же:

- Какие окна ваши?

- Вот эти два, - терпеливо и радостно повторял Хоров из раза в раз. - Здесь была спальня, а здесь - кабинет, где я засыпал под шум набегавшего троллейбуса, торопливый стук каблуков и приглушенный смех прохожих-полуночников.

Татьяна знала, что он непременно потянет ее за руку во двор - к той стене с замурованной дверью, где когда-то был вход в зовущий лабиринт его детства. Так случилось и в этот раз. Хоров замер перед грязноватой, желтой стеной с осыпавшейся штукатуркой, стал, как вкопанный.

- Пойдем! Не на что тут смотреть! - не выдержала Татьяна. - Не люблю опаздывать.

Хоров поплелся за ней. В полупустом зале было уже темно и как-то неуютно. Они заняли свои места в четвертом ряду. Татьяна погрузилась в происходившее на сцене, сжав горячую руку мужа и склонившись к его плечу, как когда-то двадцать три года назад. Он же сидел безучастный, поглаживая свободной левой рукой поседевшую уже бороду, думая о своем. Да, снова черный монах напоминает о себе! Хорову было пятнадцать лет, когда он впервые прочитал вслух этот чеховский рассказ своей уже ослепшей к тому времени прабабушке. Кажется, то был ее выбор. Вот-вот, он читал то, что она просила. А она изредка приостанавливала его, припоминая, как однажды в августе 1895 года видела в Ясной Поляне идущих вдоль усадебной ограды Толстого и Чехова, оживленно о чем-то беседовавших, может быть, как раз о недавно опубликованном “Черном монахе”. Позднее, в 1904 году, после окончания гимназии, она уехала в Швейцарию, где почти год изучала психиатрию в университете Цюриха. И то ли в воспоминаниях этих, сопровождавших чтение, то ли в образе чеховского персонажа - интеллектуала и духовидца Коврина - открывалась какая-то манившая, волновавшая Хорова жизненная перспектива. Так или иначе - Хоров начал листать доставшееся ему в наследство руководство по психиатрии Гиляровского, заинтересовался общей психопатологией. Ну, и, в конце концов, пошел по этой стезе.

А волновал его, между прочим, с тех пор один вопрос - о природе галлюцинаторного образа, фантома. Ведь вот, например, посещавший время от времени Коврина черный монах, безусловно, существовал, хотя бы как фрагмент психотической реальности, то есть был чем-то чувственно переживаемым, был вполне ощутимой и даже вдохновлявшей на творчество кажимостью. А разве человеческая плоть - не такая же кажимость, пусть несколько более устойчивая, тяжеловесная? В самом деле, почему он так явно недоволен своим нынешним, доставшимся ему по случаю телом? Почему питает такое отвращение к одежде, которую носит? Может оттого, что прежнее его воплощение было более удачным? Хоров вспомнил, как несколько лет назад Оксана - “женщина, сведующая в небесных знамениях” - подруга его приятеля из Гонконга, поведала ему кое-что о его прошлой жизни в средневековой Италии, где, по ее словам, Хоров существовал в облике монаха, и принимали его за сумасшедшего, ибо знали, что он из любви ко Христу раздал с великой радостью все, что имел, нищим, вдовам и сиротам, и стал странником. Если действительно так, то образ монаха все еще должен таиться где-то в недосягаемой для его сознания глубине памяти и в иные моменты может вспыхивать как напоминание о прежнем облике его бессмертной, жаждущей все новых и новых прозрений души. Вот и Чехов, видимо, исследовал в своем “медицинском рассказе” подобный случай. Выходит болезненное расщепление психики начинается в тот момент, когда вытесненное, подавленное “Я”, воплотившееся когда-то, к примеру, в монаха, врывается в сознание личности, сросшейся с иным обликом, в виде галлюциноида. И вот человек вступает в беседу со своим прежним “Я” - как Коврин с черным монахом. Так-так-так… Что же из всего этого следует? А то, думал Хоров, что он проникся любовью к чеховскому рассказу неспроста. Видимо, и в нем сидел черный монах…

После спектакля Хоров заглянул с женой в сквер, где на черном постаменте стоял черный Герцен.

- В 60-тые он был намного ближе к земле, - заметил Хоров. - Мы спокойно дотягивались до его правой руки и оставляли в ней записки. Герцен служил у нас во дворе почтальоном. А теперь он никому не нужен.

- К чему вспоминать об этом? - вздохнула Татьяна. - Нельзя жить только прошлым. Как тебе спектакль?

- Не могу сказать, что получил удовольствие.

- Тебе не угодить! Но Косова-то хороша?

- Да, только… такое впечатление, что она играет не свою роль. Таня Песоцкая - другая. Если помнишь рассказ, в ней ничего замысловато-романтического не было. Мелочность, чрезмерная обидчивость, вобщем скучнейшая особа.

- Знаешь, милый, а ведь ты все больше и больше начинаешь походить на Коврина. Даже портфель себе купил в Италии такой же красный, как у него. Это ужасно! - почему-то расстроилась Татьяна.

- Ну, ну, - усмехнулся Хоров. - Развивай свою мысль. Я - Коврин, ты - Таня, вот только не хватает черного монаха…

Тогда, три месяца назад тема эта заглохла. И вот случайная встреча с Косовой на мосту вызвала в его душе целый шквал мыслей. Оставив своих на даче, Хоров приехал в Москву. Он даже не успел придумать, для чего именно ему нужно в город. Поработать немного, взять кое-какие книги? Что-то более властное, чем желание, гнало его изнутри, что-то ранившее его 19-го августа… скорее всего, тот долгий, взвесивший душу его взгляд Косовой. Войдя в квартиру, он сразу же бросился к компьютеру, как будто ничего важнее уже и не было для него. Поискал в электронном справочнике номер телефона актрисы. Программа выдала ему сразу шесть Косовых, но в списке не было ни одной Тани. Он щелкнул наугад строчку “Л.Н. Косова” - на экране высветилась информация о Татьяне Львовне Косовой 1965 года рождения. Странно, конечно, что он без особых усилий и промахов нашел то, что искал. Но более всего его поразило то, что актриса жила в квартире 77, как и он когда-то давно (когда еще верил в свое избранничество), как и жена юности его - Татьяна. Волнующие, неслучайные совпадения! Что же - теперь у него две Тани? Господи, ересь какая! Ну хорошо, положим, он сейчас же позвонит Косовой и скажет, что хочет видеть ее еще раз, как вчера на мосту. Но ему ведь не 15 лет, черт возьми! Конечно, она повесит трубку. А если и не сразу прервет разговор, о чем он ей скажет? О том, что недоволен ее игрой в “Черном монахе”? Хуже всего то, что она примет его за сумасшедшего или маньяка. Что же делать? А он-то воображал себя вполне сложившимся “мужем духовным”! Какой срыв! Тут уж не до ментальных упражнений… Хоров попробывал вернуться к работе над начатой в июне книгой “Обманы чувств” и не смог, потому что живые, очень серьезные глаза Косовой не переставали смотреть на него. Он ощущал с поразительной четкостью ее требовательный, спокойно оценивающий взгляд. И все, чем он занимался до встречи с ней, теперь ушло в тень, казалось безжизненным, ненужным. Он думал о ней непрерывно, только о ней. Думал со свойственным ему душевным пылом, с глубоко затаенной болью и отчаянием. “Господи, к чему это испытание?”

Побывал Хоров, между прочим, и на ее личном сайте в интернете. Узнал, как звали ее в девичестве: Артуме. Прочитал интервью с нашедшим ее лет пятнадцать назад режиссером Горлициным - о том, что Косова всегда играет себя, независимо от выпавшей ей роли, и что так и должно быть: ведь самое важное - сохранить свою индивидуальность на сцене и при этом открыть в себе, играя, что-то новое, а перевоплощение ни к чему, да и опасно это для утонченной натуры…Точно, точно, соглашался с режиссером Хоров, она во всех спектаклях и фильмах одна и та же, хотя и меняется с годами, становясь все краше… Компьютер загудел, завибрировал. На экране появилась фотография Косовой. Какое сияющее, продолговатое, “египетское” тело! Она стояла на террасе своей дачи, облокотившись на перила ведущей в сад лестницы, с охотничьей собакой у ног, прелестная, в непринужденно-ленивой позе, с уже знакомой Хорову дымкой неопределенного ожидания в глазах. Он видел перед собой красивейшую женщину и чувствовал, как счастлив был тот, кто обладал ею. И снова она смотрела на Хорова, хотя он тут был не при чем. Он совершенно случайно оказался на линии ее ранящего взгляда. Неужели она так смотрит на каждого? Он чувствовал, что в нем пробуждается какое-то дикое животное. К его разгоравшейся страсти стала примешиваться ревность и мысль о том, что уже поздно и все непоправимо устоялось и в его, и в ее жизни, что она навсегда досталась другому. И тем не менее он не мог видеть ее лице без содрогания и ему иногда казалось, будто какой-то темный, космический дух коснулся его и внушил ему мысль переменить свою жизнь.

Отыскав адрес электронной почты Косовой, Хоров как-то безрассудно и оголтело отправил ей первое послание, использовав для этого чеховскую строчку из “Черного монаха”: “Таня, милая Таня, вы чрезвычайно симпатичное существо”. Косова хранила молчание, не реагируя на это странное сообщение. А Хоров нервничал, ругал себя за импульсивность, за мальчишество. И все же отправил ей еще одну ковринскую фразу: “Я хочу любви, которая захватила бы меня всего, и эту любовь только вы, Таня, можете дать мне”. Снова молчание. Боже, какой он идиот! И вдруг сердце его забилось, как влетевшая в келью птица: в нижнем правом углу монитора замигал желтый конвертик, просигналив о пришедшем ответе. “Опять ты? Хочешь еще раз погубить мою жизнь? - читал Хоров, охваченный величайшим изумлением. - Мою душу жжет невыносимая боль… Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим…” Хоров просто оторопел. Кому столь резко отвечала Косова - ему или Коврину? В любом случае она приняла вызов и вступила в игру, снова войдя в роль Тани Песоцкой из “Черного монаха”.

Прошла еще неделя. В воскресенье Хоров отправился с женой и Полиной к реке, но уже не привычной дорогой, а через тот переулочек, куда свернула 19-го августа Косова. Увидев издали, как шевельнулись белоснежные, тюлевые занавески на большом окне косовского терема, Хоров почувствовал, что задыхается от волнения, как мальчишка. Он вдруг ощутил внутреннее пространство ее дома, вообразил, что и она сама там, совсем рядом, и все же - далека, недоступна для него. А Татьяна не столько заметила, сколько угадала ревнивым чутьем причину внезапного смятения мужа.

- Ты что? Влюбился в Косову? Ясно: теперь будем по воскресеньям гулять вокруг ее дачи.

Хоров шел молча, вслушиваясь в крик чайки носившейся над прудом за Клязьмой.

- Молчишь? - теребила его Татьяна. - Имей в виду: я не прощу тебе предательство!

Что он мог сказать в ответ? Да, Косова смутила его своим взглядом, хотя не было в ее глазах ни зова, ни обещания. Казалось, она тогда силилась припомнить, где же могла видеть его до этого. Но с тех пор его постоянно тянуло к ничего не значившему для него раньше ветхому мостику через овраг, и много дней подряд возвращался он на то же самое место. И стоял там, “объятый восторгом”, моля Бога о том, чтобы она появилась снова. Ну, а в Москве ему было тошно - как-то не по себе. И больше всего хотелось услышать неподдельно-будничный голос Тани Косовой. И вот он, преодолев “черт знает откуда” взявшуюся робость, позвонил ей. Это случилось в среду утром, 19-го сентября, ровно через месяц после мимолетной встречи в Валентиновке. Ужас состоял в том, что Косова оказалась дома и сама взяла телефонную трубку. Хоров услышал голос уверенной в себе, решительной женщины, чуть недовольной тем, что кто-то нежданный беспокоил ее, задерживал чуть ли не в дверях, на выходе из квартиры.

- Да, да? Я вас слушаю… говорите! - требовала она, едва сдерживая свою природную агрессивность.

- Простите за дурацкий звонок, - промычал в трубку Хоров, - и за дурацкое электронное послание…Месяц назад, в Валентиновке, на мосту…

- Так это вы? - поняла Косова. - Вам не понравился мой ответ?

- Я в полной растерянности, - признался он. - Не знаю, что и думать. Хочу увидеть вас еще раз, но боюсь просить об этом.

- Вы следите за мной? Изучаете, да? - Хорову показалось, что Косова благосклонно улыбнулась ему из своей недосягаемой дали. - Понимаете: у меня нет времени на пустые разговоры. (Хоров замер, насупился, как бык перед закланием). Впрочем, если хотите, приезжайте вечером, около шести, в мой офис. Записывайте адрес…- и она бросила трубку.

В шесть, как и договорились, Хоров появился на Красной Пресне, в Центре международной торговли, где располагалось представительство германской торговой фирмы, которым руководила русская актриса. Поблуждав по мрачным коридорам Центра, Хоров все же нашел аппартаменты Косовой.

- Она только что ушла, - сообщила ему секретарша.

Хоров, расстроенный, двинулся к выходу, обошел зачем-то вокруг черной фигуры убегающего Меркурия. И тут заметил за рулем синего “Вольво” улыбающуюся Косову в затемненных очках. Она вышла из машины.

- Я и не сомневалась, что вы опаздаете.

- Да, я кругом виноват, - согласился Хоров. - Где бы нам поговорить?

- Садитесь. Подброшу вас до метро, - предложила она. - Вы уже закрыли дачный сезон?

- Нет, мы арендуем дачу до 1-го октября.

- Я еду в Валентиновку, - она взглянула на него испытующе, как тогда на мосту. - Могу подвезти и вас, по-соседски.

Хоров кивнул, едва не лишившись дара речи.

Они промчались по Ярославскому шоссе, сверкавшему, красному от закатного солнца, свернули в Подлипки. Вела машину Косова мастерски, плавно, без рывков. При этом распрашивала его с пристрастьем о работе в психиатрической клинике, о происхождении “эмоциональной тупости” и других аномальных феноменов. И все это не из праздного любопытства. Ей предложили роль психически больной девушки в скандальном, судя по сценарию, фильме. Откровенность Косовой располагала к общению. Хоров стал более раскованным. К Валентиновке подъехали, когда солнце уже скрылось. Дачки погружались в сине-зеленую муть сумерек. На землю опускалась туманная, обволакивающая прохлада, и медленно всходила на небо влажная, молодая луна.

- Кажется, я уже видел это крыльцо, террасу и эти роскошные осенние цветы в вечерней росе, - заметил Хоров, проходя за Косовой в темный, запущенный сад.

- Как вы могли видеть?

- На фотографии, в интернете.

- Ах, да.

- Знаете, Таня, меня страшит ваше гостеприимство. Я думал, вы беспощадны с теми, кто смеет мечтать о вас.

- Вы правильно думали: такая я и есть. Вы дрожите. Замерзли? Хотите водки?

Они расположились на кухне. Косова включила обогреватель, зажгла и свечу, потому что любила живой огонь, поставила на стол бутылку “Гжелки”, две синии рюмки веницианского стекла, такое же синее блюдо с крупно порубленной свежей капустой.

- Как вы добры! - восхитился Хоров, наливая ей и себе “по чуть-чуть”, любуясь вздрагивающими отражениями пламени на синем стекле.

- Обычное гостеприимство, - Косова смотрела на него с любопытством и без тени кокетства. - Так о чем вы хотели поговорить? И вообще - что происходит?

- Все дело в “Черном монахе”, - Хоров осторожно прикоснулся своей рюмкой - к ее, и выпил.

- Не понимаю, - Косова нахмурилась.

- Ваша игра в майском спектакле чем-то задела меня. До этого я был всецело на стороне Коврина, которого вы залечили… то есть не вы, а ваша героиня - Таня Песоцкая. Я симпатизировал Коврину, потому что смотрел на него, как теперь понимаю, глазами черного монаха.

- Ну, и что же дальше?

- А вы знаете, что этот монах в действительности существовал и являлся не только Коврину?

- Это известно. Чехов видел монаха во сне.

- Верно. Кстати, во сне или наяву - не столь важно. Главное в другом. Монах является только избранным, напоминая им о возможности чисто духовной, созерцательной жизни уже здесь, на земле. А вы своей игрой поставили под сомнение эту возможность, реабилитировали Таню Песоцкую, придав ей ореол мнимой одухотворенности, незаслуженного страдания. Вы невольно попытались изменить не нами установленный закон иерархии.

- Доктор, объясняйте попроще, без мистики. Я - глупая.

- Хорошо, только не ставьте мне сразу диагноз.

- Я не врач. Мне больше не наливайте, - Косова закрыла ладонью свою рюмку.

- Видете ли, Таня, после встречи с вами на мосту я осознал в полной мере, что чеховский рассказ - обо мне.

- А, так вы и есть тот самый Коврин?

- Нет, я - тот самый монах.

Косова прищурилась, приблизилась с сигаретой к струившемуся язычку пламени, закурила.

- Вы уверены? - спросила она насмешливо. - Впрочем, вы и в самом деле напоминаете мне какого-то аскета. Знаете, тогда на этом нашем мосту с проломленными досочками мне показалось, что я где-то вас уже встречала. Я подумала: может быть, в театре? А теперь мне понятно: седая голова, черные брови, лукавые смеющиеся глаза, - именно таким изобразил вас Чехов. Не вас, конечно. Не морочьте мне голову, доктор! - Косова рассмеялась, встала. - Вам пора: близится ночь. Не смейте на меня так смотреть!

- У вас глаза и волосы азиатской женщины, - Хоров тоже вышел из-за стола, приблизился к ней, сжал ее смуглые, гладкие кисти с тонкими, продолговатыми пальцами. - Я увижу вас еще раз?

- А зачем? Я не подойду для вашей коллекции, Собиратель душ.

Она высвободилась из плена, отстранилась, и не задула, а мезинцем погасила свечу, чем неприятно поразила его.

- Действительно - зачем? Знаете, очень давно я слышал от кого-то, что эти места на Клязьме пользуются особым благорасположением Космоса. Здесь все возможно. Интересно, что несколько столетий назад, в 15-ом веке, здесь появились итальянцы.

- Не понимаю, к чему вы все это говорите. И причем тут итальянцы?

- Да, я и сам пока не могу понять - причем. Я много лет думал о вас, Таня. А вы жили неподалеку, совсем рядом. Это странно. Не воображайте, что в вашей власти прервать то, что началось между нами 19-го августа, а может быть, и намного раньше…

Хоров вышел из ее дома и неспеша пошел к своей даче. Зачем он позвонил Косовой? Зачем встретился с ней, увязшей в этой жалкой, безрадостной жизни? Зато теперь наваждение прошло. Он снова внутренне свободен и одинок, как эти таинственные, немеркнущие звезды. Чудесные, сырые запахи осени. И теплый ветер в лицо. Никого вокруг. И все же тесно душе в этом земном обличье. Без всякой видимой причины в его сознании возник эпизод из недавнего прошлого. Тоже осень, сентябрь или начало октября. Он с Полиной в зоопарке. За оградой бегает громадный, не реагирующий на крикливую толпу горожан волк. И вдруг останавливается напротив Хорова и долго-долго смотрит в его глаза, словно узнал и в нем какого-то зверя. Хорова тогда сильно поразил этот внимательный, спокойный взгляд волка. Почему он ни с того ни с сего вспомнил об этом? Никаких ассоциаций. Что-то необъяснимое.

А на даче его уже поджидали встревоженная жена и напуганная чем-то Полина.

- Так! - встрепенулась Татьяна. - Где ты был?

- А вы зачем примчались? - удивился и обрадовался Хоров. - Завтра же в школу.

- Отвечай: где шлялся? - пытала его Татьяна. - Ты не собирался ехать на дачу. Так ты еще и выпил где-то? Признавайся, где, с кем. Кто тебя обкурил?

- Спокойно. Без истерики. Нужно было прояснить отношения с Косовой, - признался Хоров.

- Что?! Какие еще отношения? Ты спятил! Седина в бороду!.. Я чувствовала, я знала, что ты начнешь бегать за ней!

Хоров с интересом смотрел на метавшуюся по комнате Татьяну, не пытаясь возражать ей, не отвечая на ее укоры. Напрасно он в Вербное воскресенье, перед отъездом в Италию, уговорил ее отрезать косу. Со стрижкой она стала казаться совсем несчастной, беззащитной. И он теперь каждый раз недоумевал, когда она - кроткая от природы, почти святая - впадала в ярость, просто не верил глазам своим. Видимо, она все еще любила его. Или в ней просто вспыхивал инстинкт собственницы?

- Знаешь, психоаналитики утверждают…

- Да, пошли твои психи-аналитики!.. - кричала Татьяна.

- Пап, не будь извергом. Проси у мамы прощение, - строго потребовала Полина, внимательно наблюдавшая за всей сценой из своего угла на диване.

- Да, проси прощения, - всхлипнула Татьяна. - На колени!

Хоров встал на колени охотно, “с великим благоговением”, поймав украдкой страдальческую улыбку жены.

- Говори, что любишь!

- Люблю.

- И жить без меня не можешь?

- Не могу.

- Прощаю, - Татьяна снова сделалась кроткой, прильнула к нему, обняла. - Поедем в Москву?

- Как хочешь.

- Наверное, поздно?

- Остаемся, - решил Хоров.

Уложив дочку спать, Татьяна продолжила допрос.

- Посмотри мне в глаза. Говори, что ты нашел в Косовой? Зачем она тебе?

- Мы говорили о “Черном монахе”, о ее скверной игре.

- Ах, уже мы? Тебе не с кем поговорить? Бедный! Ты думаешь, я дура? Хоров, я тебя зарежу! Обещай, что не будешь искать встречи с ней.

- Обещаю.

- Смотри у меня!

В таком духе протекало их общение до рассвета. Татьяна, конечно, была права. Перечеркивать прошлое - безумие. Ведь там - не только начало дарованной Богом любви, которая “никогда не перестает”. А сколько общих мыслей, страхов, молитв! А борьба за старшего сына, с Божьей помощью, вырванного из круга гибельных увлечений? А изнурявшие всю семью болезни маленькой Полины? Всегда во всех испытаниях вместе. Все превозмочь, устоять в жизни, победить - ради чего? Хоров вспомнил о своей почти отшельнической жизни на Истре летом 77-го, в местах, помнивших Чехова и Левитана. Жара тогда стояла великолепная, изнуряющая, редкая для Подмосковья. И ледяная вода в реке манила и притягивала к себе, как никогда. Утром он шел купаться через мокрый еще, сверкавший радужными огнями луг, а возвращался через час, когда уже царил зной и подсохшие, высокие травы благоухали, дурманя и веселя своими ароматами. Хорошо было после такой прогулки устроиться в мансарде перед распахнутым окном, почитать Бонавентуру, перевести с немецкого параграф из Ясперса, с наслаждением созерцая развертывание сокровенной мысли знаменитого психиатра, радуясь обступающей со всех сторон красоте и безлюдью, поглядывая в лучезарную даль текущего дня, вслушиваясь в его звонкую тишину. А по субботам он встречал на станции Татьяну, сиявшую от любви к нему, соскучившуюся, послушную, пленявшую своей неправдоподобной заботливостью, своим “новозаветным” обожанием. Страшно было тогда ему от обрушевшегося на него, не замутненного ничем счастья. А Татьяна, кажется, чувствовала, что он не очень-то и ценит эти дарованные ему часы упоения, желая чего-то большего, что провожает ее и расстается с ней без боли, в тайне радуясь чему-то еще не существующему, ирреальному, спеша вернуться в свое одиночество. Да, уже тогда ее удивляла и пугала его страстность, смешанная с “интеллектуальной любовью к Богу”, и настораживал представлявшийся ей беспочвенным мистицизм. Не лучше ли было бросить его тем летом, расстаться навсегда? Ей вполне хватило бы решимости на это. Но она верила в предопределенность их встречи и духовную основу брака. Нет, разрыв был невозможен. Не раз она признавалась Хорову, что если бы не встретила его, то ушла бы в монастырь. И эти признания - знаки абсолютной преданности - сковывали его, как вериги. Вот и теперь, как ни кляла Татьяна и его, и себя за ту сумасшедшую любовь, превратившуюся в пытку, он не позволял себе мечтать об иной судьбе. И не слезы Татьяны, не ее ревность остановили его на полпути к другой женщине. Он сам запретил себе смотреть в мучившие его с августа темные глаза Косовой.

А в конце сентября, когда бездомные собаки собираются в стаи, снова задули холодные ветры, как в июне, и полили дожди. Хоров как-то раз, не думая ни о чем таком греховном, забрел все-таки в переулок, где стояла косовская дача. Ставни в доме оказались наглухо закрытыми, и в мокром, оголившемся саду было пусто, печально. Странная вечерняя трапеза с Косовой, венецианские рюмочки, обжигающий холодок русской водки, пресная капуста вместо закуски, и двусмысленный разговор в успокаивающей полутьме, и ее дрогнувшие в насмешке губы, когда прощались - все это представлялось ему теперь никчемной морокой короткого бабьего лета. И мучила мысль о том, как он тогда столбенел от ее прямых взглядов, теряя рассудок, и как она выпихнула его потом - ни с того, ни с сего - как “приходящего без приглашенья”. Впрочем, все это уже в прошлом. Он не злился на нее. Она просто уже не волновала. Остался интерес к ее мирскому, слишком мирскому существованию. Он следил, правда, без прежнего августовского пыла, за ее жалкими попытками саморекламы в телеэфире. А ее выходы на сцену в чеховской “Чайке” разочаровывали его все больше и больше. Ему уже стало казаться, что он с Божьего соизволенья выдержал мучительные боренья с демонами. И тут - на тебе - она явилась ему во сне. Приблизилась. И он, как никогда отчетливо и ясно, увидел ее прекрасное лицо с мягкой, ласковой улыбкой и глазами, полными нежности. Он смотрел на нее с восторгом и чувствовал, что она сдалась, что рухнуло недавнее отчуждение.

А в середине ноября Хоров нашел в своем почтовом ящике конверт с приглашением на двух лиц в Центр международной торговли на премьеру фильма “Девичье поле”. Он решил не раздрожать Татьяну и пошел на просмотр один. И правильно сделал. Совсем не легко было для него вынести два часа нестерпимой скуки. Неизвестные актеры играли скверно, фальшивили. Собственно игры-то никакой и не было. Так - ходили, разговаривали о долларах, о сексе, пили, совокуплялись - и все это как-то тупо, плоско, бесчувственно. И смотреть, и слушать было противно. Но Хоров не уходил из зала, следил с недоумением за телодвижениями Косовой на экране, вглядывался в пустоту ее глаз. Она действительно сыграла роль психически больной девушки и это у нее неплохо получилось. В сцене же изнасилования Косова из угловатой и безраличной девицы превратилась в безответную, механически подергивавшуюся куклу из секс-шопа. Хоров с отвращением смотрел, как насильник срывал с нее красное платье, белье, как мучил ее обмякшее тело, не глядя в неподвижное, как восковая маска, лицо своей жертвы. Хоров, конечно, сознавал, что эти сцены - садомазохистские проекции режиссера, объективации его сексуальных фантазий. Но Косова-то почему согласилась на роль куклы? Ведь он предупреждал ее, сколь опасна имитация шизофрении. Хорову иногда казалось, что фильм направлен именно против него. Он даже обмирал, когда в кадре возникал некий психиатр, якобы в тайне обожавший свою пациентку - Косову. И опять-таки немотивированные упоминания о Флоренции. Пикник на берегу Истры. Сквер у Новодевичьего монастыря. Фильм бил по “святым местам” его юности. Как понимать эти прямые попадания? Хоров дождался конца фильма и, мрачный, вышел в фойе. И тут к нему подлетела Косова.

- Хорошо, что вы пришли. Как вам моя шизофреничка?

-Ужасно! Я помню, какою вы были в одной из первых картин Горлицына, помню ваш чистый, сияющий лик! И что теперь? Вы сами разрушили миф о себе.

- Доктор, а вы не ханжа? - Косова прищурилась. - Или опять в вас заговорил черный монах?

Хоров не стал спорить и пошел, не простившись, к выходу. Дома он вспомнил о неизвестном Татьяне интервью Горлицына, говорившего, что Косова всегда играет саму себя. “Так вот она какая! Все. Не думать, не думать больше о ней!..” Тоска смертная охватила его душу, и он поспешил спрятаться от этой тоски в сон. И вот взошло солнце. И осветило благостным светом своим родные, зеленеющие холмы Этрурии с виноградниками, с сияющими от тайной радости рощицами олив, и засверкала блаженными бликами река у подножья высокой горы Альверны, и прозрачный воздух над бегущими водами задрожал, наполнившись неслышным ликованием. Хоров изнемогал от восторга, от нахлынувшей на него благодати, от того, что снова оказался в этих запомнившихся ему навеки благословенных местах. Минута созерцательного пребывания здесь стоила тысячелетия беспросветного ожидания. Он смотрел на всю эту красоту откуда-то со стороны и видел, как двигались по залитым полуденным солнцем тропам маленькие человечки в рясах цвета золы. Кто-то из них спускался к реке, а кто-то брел вверх по склону через виноградники. И когда он стоял так в нерешительности, думая, что же означает это шествие и куда идти ему - вверх или вниз, к нему обратился ласковый, нечеловечески благожелательный голос: “О, бедный человечек, чем ты смущен? Разве надлежит человеку покидать Бога ради твари?”

Хоров открыл глаза. Потрясающе: кажется, он только что побывал в “лучезарных чертогах рая” и снова вернулся в здешнюю ночь, вернулся сияющим, преображенным существом. Это насыщенное солнечным светом сновидение укрепило его. Он понял, что вечная, исполненная радости жизнь не где-то там - в Запредельном, она струится совсем рядом. Он словно прикоснулся к ее чистому, прозрачному, неиссякающему потоку и ощутил, что к нему возвращается молодость. “Я сохраню свою сущность, - промелькнуло в его сознании, - я буду жить, буду жить!..”

Он встал, включил компьютер. Так и есть: письмо от Косовой. “Зачем вы убежали? Вы боитесь меня? Это глупо, доктор, - читал он. - Вы какой-то несовременный. Смотрите на женщину по-инквизиторски. Что ж, оставайтесь таким”. Ее тяготит что-то, подумал Хоров. Не все идет так, как ей хотелось бы. И от этого морщинка меж тонких бровей, привычка хмуриться. “Любящая пламя, чистая, внимающая, прекрасная телом, не боящаяся разложения и смерти, не зови меня на дорогу вчерашнего дня! Не держи в плену мою душу!” - мысленно просил ее Хоров, ощутив на себе с прежней ошеломляющей силой пытливый, августовский взгляд одинокой охотницы, знающей, как укрощать диких зверей. Он походил по кухне, выглянул в окно. Морозная лунная ночь царила над Девичьем полем. Накинув полушубок, он пошел на сквер, поддавшись притяжению первого снега. И в прямо-таки мальчишеском азарте стал лепить из снега стройную женскую фигуру - судя по всему, подобие едва не пленившей его совсем Тани Косовой. А разрумянившееся, помолодевшее лицо его при этом сияло и было радостно превыше всякой меры.