Это не я ее, она меня запечатлела, беззвучно “щелкнула”, и душа моя взмыла к облакам. Потом, для верности, она еще и еще раз взмахнула ресницами... Ослепленный и оглушенный, я тыкал пальцами в столбик выдержек. Лицо в видоискателе, раздвоившись, никак не могло соединиться. У меня - железка в руках, называется “Киев”. Она - живое фотоателье. Я пробормотал что-то, досадуя на наплывающие облака, а она побранила свое расхожее имя Любовь. Я как-то догадался, стал звать ее Лю по моде тех лет, внушенной стариком Хэмом.

Кажется, она сразу, как только “сфотографировала”, так стала меня обрабатывать.

Но что-то в Лю-лаборатории не получалось: проявитель теплый или фиксаж слишком кислый. Она, замешкавшись, топорщила карманы просторной своей кофты.

- Оглянись, Лю! - осмелел я. Охотничий азарт все же подстегивал. - Вздерни подбородок, как пионер-барабанщик. А теперь пошли мне воздушный привет!

Она чмокнула два своих пальца. И тут же я увидел, как в ее голубых глазах всплеснули лепестки диафрагмы. Я упал на колени, зачерпнув объективном четвертинку ватного облака и ее каштановую прядь.

- Щелк-щелк, - это я.

- Цок-цок, - совсем неслышно. У нее “фотоаппарат” с глушителем. Беззвучная дуэль.

Час назад мне выдали зарплату. Было бы глупее глупого дробить ее на дни, чтобы скучно питаться яйцом - утром, жареной картошкой - в обед и бутербродом с сыром - вечером. Раз исчезла пыль с улиц, и все позолоти-лось, надо прихлопнуть все деньги: купить дорогого вина, фруктов и конфет. Пусть вино развяжет мое серое окостеневшее вещество в голове, а ее хоть на время лишит способности кидать точные, поражающие взгляды. Надо пригласить Лю в крохотную одиночку общежития.

Она не отказалась. По блату я достал вина “Жемчужина России”. Продавщица в укромном магазине, набивая цену, сощурила глаза: “Такое вино в Кремле попивают”. Ее глаза и вовсе исчезли, превратившись в щелки, когда она выложила на прилавок коричневую коробку с конфетами - это был еще более тайный дефицит.

- “Птичье молоко” Динской конфетной фабрики! - распахнула глаза девушка в белом.

Купил я и фруктов.

Принес в общагу, разложил все, протер полы. Сел. И тут-то у меня под ложечкой соснуло: я совершенно забыл, как Лю выглядит. Я не помнил ни цвет волос, ни форму губ...

Я поспешно нырнул под одеяло, накрутил на спираль фотобачка пленку, проявил, высушил вентилятором.

С ее изображением в розоватой от лабораторного света ванночке можно было делать все, что хочешь. Можно недопроявить. И тогда Лю остановится в прозрачном и почти пустом мире. Можно подольше подержать, и она станет темной, томной красавицей с мерцающими зрачками. Но на нее хищно надвинутся вот эти деревья и насядут облака. Все в моей воле, то бишь во власти метола, гидрохинона, буры.

Она как будто выскочила из пластмассовой ванночки - уже живая сидела рядом за столом и прикасалась губами к стакану с “Жемчужиной”. Она приподнимала уголок рта, когда улыбалась, и это делало ее домашней.

Утлый плот мой - шесть квадратов ободранных полов в общаге, железная кровать, оцарапанный стол с большим задвижным ящиком, в котором живет таракан. Он в любое время может бесстыдно выскочить.

Да что таракан! Я разучился целоваться, это случилось в то самое время, когда она меня “сфотографировала”. Впрочем, в ее голубые “объективы” влетел тогда и мой дар речи. Замысел не удался. Я почти один выцедил “Жемчужину”, стал от этого еще скованнее. А она? Она только казалась естественной. Она по шпионски клацала затвором. Так и ушла неразгаданная.

А разглядел я ее только через неделю. Она в белом плаще легкомысленной походкой, полушаг-полубег, неслась в сторону рынка. В руках у нее качался белый бидон с цветком. И этот нелепый цветок, каких в жизни не бывает, и простое озабоченное лицо так меня умилили, что я просто вкопался в землю: она? не она? “Отодрав” туфли от асфальта, я кинулся домой, в общагу. Выхватил из рецептурного справочника ее снимок. Бог мой, да она выглядит так, как будто я знал ее с самого своего рождения!

Начало февраля - удачное для брака время. В марте уже один сходят с ума, другие упиваются водкой, третьи кропают стихи, четвертые сплетничают, пятые вешаются на шелковом галстуке. Но само заключение брака - занятие постыдное. Непристойно договариваться, чтобы тебя зарегистрировали из-под полы без хммм... испытательного срока, неприлично заполнять шариковой ученической ручкой бумажки: где родился, когда. И уж совсем вышибают вон из кремового загсовского зальца заученные причитания регистраторши.

Конечно же, эта паточная Мария Пална жаждет развести всех людей на белом свете, но люди назло рагистраторше чаще сходились.

Я за руку вытянул Лю из пахнущего карамелью помещения. За тяжелой стеклянной дверью, на воле, творилось невообразимое: эх, жаль, нет фотоаппарата! Видно, на небе разводились, и разъяренные супруги тузили друг друга пуховыми подушками, крупные, подтаявшие снежинки слепили.

- Да, - решительно вздохнула Лю. - Я теперь самая настоящая рабыня Изаура. Навсегда!

Снег мешал ей все “фотографировать”. Она только смеялась и прижималась ко мне, как маленькая.

- Лю, - шептал я уже в общежитии, - Лю! И перечислял все растения, все ягоды, всех животных с уменьшительно-ласкательными суффиксами: она была лисичкой, белочкой, малинкой, медовой и черносмородиновой.

-Лю!

Она - нагая. Да и мне надо тайну выдать. Еще не пришел март, а я уже сочинил стихи:

“Незнаменитая, как все,

На пламя тонкое похожая,

Простая девушка, прохожая,

В весенней, ветреной красе”

Тонкое пламя полетело вместе со мной к брату, в Сигулду. Это оно легонько освещало крутые ступеньки Турайдского замка. Оно тянуло в Домский собор. Мы запаслись бутылкой пепси-колы под строительными подмостками, возле собора. А после органа жадно пили ударявшую в нос темную жидкость. Я щелкнул Лю и возле пещеры Гутмана, и у заводи возле русского драмтеатра в Риге, и в очереди за бальзамом, что в толстой керамической бугылке.

Вот утверждают, чтобы убить любовь, надо жениться, чтобы сохранить семью - завести любовницу. Враки! Мне хватало Лю, ее скользких щек и ее легкой головы, уснувшей у меня на плече. А любовница? Та меня никогда не покидала. Это - фотография. Я осваивал новые технические виды: поляризацию и изогелию. Я научился разламывать свет и то посыпать, то поливать им неодушевленные предметы. На моих новых снимках кусты шевелились, а валуны покачивались. Обо мне, провинциальном фотографе, была даже статья в чешском фотожурнале. Я ездил в Питер на фестиваль, подружился с уморительным Сеней Галогозой. Он рассказал, как за пять рублей упросил крутануться одну цыганку. У той к небу подлетели юбки. И Сеня тогда мгновенно щелкнул затвором. У нас это называется “акт”.

Сеня пил водку из футляра к телевику.

Жизнь тащила меня в гору. И все же, все же меня больно ело одно - моя жена Лю не понимала моих фотографий. Да, она вроде бы и хвалила, даже заглазно, другим хвалила, но всегда, когда я раскладывал перед ней свои новые работы, она гасла, Я пытался подтолкнуть ее:

ну, мол, этот-то мостик, через ручей, как он выгнулся, как Ольга Корбут! Но Лю вздыхала: “Замечательно, класс!”

Мольер читал пьесы кухарке, потом доставал из резного шкафчика вино и угощал стряпуху. Я угощал посторонних людей. И они угощали. Они-то уж расхваливали мои снимки до самой крайней возможности. А я думал:

“Скорее всего, Лю - ревнивица. Она ревнует меня к фотографии и к тому, что возле этой фотографии. Лю одна хочет быть владелицей моей свободы”.

Это воспаленный, пьяный бред - не больше.

Я пил с кем-то, считал, что с друзьями. Уходил из дома. Когда мы с Лю ссорились, я старался побольнее укусить. Она отвечала тем же. Ее глаза темнели и теряли возможность фотографировать. Чем больнее я кусал, тем больнее и мне делалось, как будто я сам в себя вгрызался.

Уже во время платных туалетов, а век разделился этой ватерлинией, я выпустил альбом своих снимков. Устроили презентацию, хлопали в ладоши, я выходил на сцену, кланялся, сверкая пробором, пил шампань. И Лю тоже пила и хлопала. Но мне в этой нарядной толпе вдруг показалось, что это все никому не нужно, а нужно было только вот это хлопанье, раздувавшая ноздри котлета на косточке да свое собственное “слово” на выставке-презентации. Ничьи художественные снимки не были нужны. Лю это тоже поняла и обрадовалась.

Люди перестали читать книги и в театры забыли дорогу. Уже московские сцены показали всех гомиков, но все апатично, как таблетки глюконата кальция, жевали гамбургеры в столице, котлеты - в станице. Чувствительность у общества стала ниже, чем 45 единиц по ГОСТу. В укор бесчувственности я докончил давние стихи:

“Незримой спицей в колесе.

Мелькнёт судьба моя прохожая,

Ни на кого ты не похожая,

Незнаменитая, как все”

И все, кому бы я ни читал эти стихи, все ахали: “Красиво!” Но не видели в стихах “спицы”. А “спица” та может лопнуть, или “колесо” остановиться.

Ну, хоть на миг оторвались бы все от латинских сериалов. Вот взамен их же аргентинская сказка. Скажите, потребители гамбургеров и “Марий”, почему у птиц фламинго печальные глаза, как у моей Алю? Они окунают поочередно свои ноги, потому что стоят в ледяной воде? Разгадка проста. Их давно, в юности, пригласили на бал. Они захотели быть самыми нарядными и купили чулки из змеиной кожи. Фламинго на бале поразили всех, все время безостановочно, ослепительно вальсируя. Но уморились. Стоило на минуту перевести дух, как их, вернее их чулки, заметили змеи. Накинулись на фламинго, ядовито мстя за сестер. Фламинго не погибли. Но яд в ногах до сих пор жжет, ничем не остудишь.

Лю теперь по вечерам играет на фоно Шопена. Минорное - в мажоре, то есть печаль обмакивает в радость. Время, слава Богу, постуденее воды.

Тогда, помните, она меня “сфотографировала”, и потом каждый день ревностно накручивала меня на пленку своей жизни. Но с проявлением что-то у нее не получалось. Может, боялась. Хорошо, если я выйду на снимке добрым, мужественным романтиком, а вдруг - чертом с лошадиными копытами и с греховной судорогой в лице. По-прежнему у нас тихая дуэль. Кто кого перефотографирует.

- Щел-щелк.

- Цок-цок.

И прежде чем я влечу в ее глаза, я непременно взмываю к перистым облакам.

“Закон и суров, но таков закон”, - говорили древние римляне.