Если бы философ Диоген жил в нашем веке, то он непременно угнездился бы в рваное и грязное кресло автобуса. В нем размышлять удобнее, чем в приморской бочке. Увы, нужного автобуса с креслом так и не было, хоть час, хоть другой топчись да сотый раз читай прилепленный к шиферу остановки листок, предлагающий немедленные ритуальные услуги. Все же Павлу Ермишину повезло. Совсем было, махнул рукой и решил: «Домой! К горячей чашке кофе. Сейчас досчитаю до ста и домой оглобли поверну».
На «пятидесяти девяти», когда рядом с кофе в мыслях появилась еще книжка с диваном, Павел увидел, что перед ним пофыркивает вишневая «девятка».
Она принадлежала хуторскому попу, отцу Михаилу. Скуфейка у о. Михаила была точно такого же темно красного цвета, как и масть машины. Отец Михаил носил этот убор, по - альпинистски надвинув на глаза. Другая же одежда служителя церкви была цивильной, гражданской - куртка похожая на деревенскую прошитую фуфайку да туфли с модными прямыми углами и квадратным каблуком.
Сам батюшка, бывший шофер, поэтому и с дорогой, и с машиной он расправлялся, как кондитер с тортом. К рулю чуток прикасался, а педали и рычаги сами все делали. Отцу Михаилу оставалось одно - разговаривать.
- Даа-а! Кхе-кхе, силы не те. Повозился с лопатой, снежищу - то уйма, и дух захватило. Все, отпрыгался. А молодые мужики со мной рядом, как бульдозеры, только отдуваются. Выи, як у волов!
В речи знакомого батюшки - смешная смесь всего.
- Но не взяла меня молодежь. Не сдался.
О. Михаил повернулся к Ермишину, виновато поднял уголки губ, повел плечами, показывая, что есть еще порох в пороховницах.
Потом батюшка еще что - то рассказывал о прорванной снежной водой курчанской дамбе, о затопленной внезапным зимним солнцем дороге.
Павел Ермишин слушал вполуха, он все решался: «Спросить - не спросить? Сколько мозгов об этот утес расшиблось!
Его в последнее время тревожили назойливые пустяки. Словно кто - то другой неловко ворочался в его собственной шкуре и талдычил: «Не так живешь, гадко. Нет никакого смирения, а сплошь «я» да «Я». Просто вранье, а не жизнь. Из этого сшит, как плюшевый медведь, из лоскутов и опилок. Парадокс вот еще в чем: окружающие считают Павлика Ермишина за душу-человека, что он всегда поможет, подскажет, выйдет сам и засучит рукава. Это то так. Но Павел всегда преодолевал лень и апатию. И все выполнял с ловко устроенной, но все же фальшивой улыбкой. А самая дрянная черта - делать все наоборот, наперекосяк, наперекор. В детстве была такая деревянная игрушка. Два молотобойца- медведя. Тонкие реечки суешь туда-сюда, а медведи весело молотками машут. Так и в жизни на невидимой реечке у Ермишина - черт, дьявол, сатана - кто - то сидел и реечки тыкал. Но кто? И эта чужая сила, что хочет с ним, то и творит. Вспомнишь - рыгать хочется. А иногда и нравятся эта грязь. Два человека в нем.
Год назад на Казанском вокзале в Москве Павла дернуло: «А что, если я буду просить подаяние - дадут или по мордасам схлопочу?»
Сунув сумку в камеру хранения, взбив себе, волосы, как у бомжа, он стал курсировать по платформе, тычась от вагона к вагону. Надо же, у него дар проявился. Дар, истинный дар! Как будто тот самый леший его навострил. Мол, вот так сострой лицо, здесь улыбнись, здесь слезу пусти, здесь вообще голос повысь, а здесь молча указывай пальцем в лицо этого сумрачного субъекта Российской Федерации.
Талант! Никто не отвернулся, каждый подал. Один даже пятидесятку сунул то ли смущенно, то ли грозно. Какая - то странная физия. Вор, должно быть.
Нет бы, всю милостыню нормальным нищим отдать, так Павел просадил их в вагоне-ресторане. В общем, сшит отрок божий Павлик Ермишин из сплошных противоречий.
Он притронулся к рукаву батюшкиной фуфайки:
- А скажите-ка, - (зачем это «ка» вклинил, как будто он командир), - Скажите…
ммм… Конечно, все это давно описано, теологи, ученые, но все - таки любопытно: был… Есть ли тот свет? Простите великодушно, но гложет загвоздка. Просто карамазовщина.
Отец Михаил вопросу нисколько не изумился, как не удивляется врач, когда больной на табуретке напротив стремглав, с рыданием, признается «У меня, рак! Это я точно знаю. Все симптомы раковые».
Отец Михаил прокашлялся, опять одним глазом на дорогу, другим - на Ермишина. Промелькнула - таки, промелькнула в его глазах некая снисходительность. Слаб и этот.
«Не только я страдаю» - решил Ермишин.
Священник усмехнулся, приподняв ребром ладони свою вишневую беретку. Он стал внимательно следить за дорогой, будто сосредотачивался на другом, внутреннем.
- От того, есть тот свет или нет - все зависит. Если бы человек знал, он бы и вел себя в соответствии. Есть загробная жизнь, то был бы тише воды, ниже травы. Ангел, а не тварь земная. А, если там темнота, мрак и кромешная пустота - то тогда бы распустился человече до того, чтобы на каждом углу убивал, жрал друг друга и насиловал.
А ведь и, правда!? - Эту правду Ермишин знал давно. Он в который раз уже вспомнил свой любимый грех.
Женатый, с дитем, в возрасте - для чего, для какой такой сладости он поймал в городском баре молодую проститутку? Поймал - не то слово. Чего ее ловить-то, сама вертелась на круглом, пухлом, под кожу, стульчике. Она вскидывала, то одну сочную ногу, то другую, перекладывала сласть с одного колена - на другое. И та, прочитав взгляд Ермишина, провела влажным языком по губам: «Чуток потратишься, батяня комбат, и все дела».
Он испугался предложению, но тут же торопко пустился за ней по кривым и темным улочкам в каменную впадину ворот, к желтому дивану, увитому красными цветами. Ее звали Виолеттой. Конечно, выдумала имя.
От испуга и нетерпеливой дрожи у него сперва ничего не получалось. Она оказалась хоть ласковой, чистой и мягкой. И пахла Виолетта, словно ее имя, в самом деле, фиалками.
Он тогда сбивчиво внушал, самому себе, что Виолетта не виновата, что нищая жизнь заставила ее пойти, ну, в общем, сюда.
Он говорил и чувствовал, какие он сволочные слова выдает. Виолетта только улыбалась да напоследок попросила добавить сутенерше: «А то заест!»
Вот и осталась та Виолетта упругой, душистой занозой в памяти. Иногда заноза давала себя знать. Ермишин вдруг загорался: «Ему не хватает перца в тихом семейном омуте, Ах, Виолетта, естественная правда, как гибкий, жадный зверь, как тугая змея в траве! »
- Мы бы жили по ангельскому расписанью, - мечтательно улыбнулся отец Михаил, ходили бы по своим пряничным берегам. Вместо воды по речке тек бы апельсиновый сок, молоко, пепси-кола, пиво, кто что пожелает. Утопия! Замятин. Читали, кстати?
Павел кивнул, хотя и слабо верил во весь этот кисель.
- Вы ведь знаете. Я по первой профессии шофер. А в священники в зрелом возрасте добрался. Сам, своим умишкой. Как говорят, жизнь подвинула.
Мои из крестьян. Крестьяне, ну, как все, вся страна. Мама спину гнула и отец гнул. Только мама без продыха, а папа, тот с передыхом - пил. Ух, крепко! И оба брата мои, когда выросли, они ведь другую жизнь не видели, сами стали за воротник закладывать. У меня другой запой. Я к книжкам пристрастился, Гоголя листаю, Достоевского обуздал.
О. Михаил опять к рулю стал прикасаться только кончиками жилистых пальцев: «Старший мой брат дотянул до роковой цифры сорок три. Хватил впотьмах средства для чистки сантехники и готов. «Кротом» - это средство называется. Знаете, Павел Васильевич, всю жизнь у брата глаза были мутные, в похмельной пелене. А перед смертью он икону попросил, и глаза у него стали чистыми, как у ребенка. Голубой цвет приобрели. Небесный, как на фарфоре.
И второй мой братик Ванюша до сорока трех, точь-в-точь дожил, как по графику. Я тогда решил: «Это предупреждение. Надо круто менять жизнь». Выучился, сан принял. Ну, да я нисколько не раскаиваюсь. Сейчас вот, прости Господи, даже модно. По телевизору священников показывают, как экспертов по духовной сфере. Психотерапия даже для атеистов.
Это Павел Ермишин понимал, но куда-то увертывался хитрющий поп, не знал ответа, или не хотел в дебри лезть. Неловко перебивать.
Отец Михаил решительно переключил скорость:
- Сейчас к нему подбираемся, к главному… Стал я сельским батюшкой. Но таким, современным. В горы лазил, это веру укрепляет, и, - он тихо улыбнулся, - И ближе к Господу нашему. В горах ведь чище. Травы, грибы. Птички непугливые. А на вершинах снег, как крыло ангела. В горах тех я и решил:
«Надо опять божье возвращать, Храм, который божьи овцы по кирпичам разнесли, вернуть». Церкви на хуторе нет, а надо. Край надо! Ишь как придумали: хутор Вольный! Мол, все здесь есть, яблоки, груши, а ничего и нет: несусветное пьянство да тяжелая бабья доля, аборт за абортом. С некрасовских времен ничегошеньки не изменилось.
Я - туда, я - сюда. Чиновники - везде псы, крапива. Хоть в церкви, хоть в райсовете. Везде поддерживают, вздыхают, обещают. Подписываем современным языком составленный «Договор о намерениях», а, в самом деле - вакуум. Год решетом воду носил. И, наконец- то, в одном месте, частное лицо, некий жулик, Господь его прости, Решитько решил помочь. Камень завез.
С этого известняка, с бута, и началось. Потихоньку-полегоньку пошло в гору, уже голосистые колокола мне и матушке снятся. Она тоже мастерком у стенки машет. Матушка у меня труженица. А тут сон привиделся. Страх и ужас! Приснилось мне… Приснился сам Везельвул. У нас его Эфиопом зовут. Эфиоп подводит меня к табло, как телевизор, а на экране - митра, церковный убор, означающей быстрое продвижение по службе.
Я почтителен с вражьей силой. Все же - князь тьмы. А она: «Откажись от Церкви! От стройки».
Я головой мотаю. Нет, мол, выше сил.
Тогда Эфиоп подводит меня к окну. А в окне по лужайке мой внучок бегает, волосы золотые. Толенька мой.
Этот, Эфиоп, черкает по горлу себе черной волосатой ладонью. Я понимаю. Ванечка погибнет. И в холодном поту просыпаюсь. Сон - ложь, да в нем намек, добру молодцу урок.
Отец Михаил перекрестился:
- Месяца не прошло, спутался мой внучочек Толенька с компанией, глаза размытые у него стали, как у брата, который «Кротом» отравился. И чую - нет той связи, той, что была раньше. Холодно, пусто. Чужой мальчишка!
Погоревал, тяжело вздохнул и отправил его с матушкой в Москву, к мощам Святого Андрея. А у меня самого здесь заваруха, полный раскардаш. Мое руководство недовольно, налоговая во все дырочки суется, во все галочки тычется. Ко всему придир. Но проблеск - звонок из Москвы, матушкин. Одна радость. Удалось к мощам прикоснуться, да толку-то - ухо Толечки заболело, кричит. Беда.
Я в телефонную трубку святых собираю, на медицину тоже надеюсь: «Вызывай скорую!».
Сам на колени упал. Не успела та московская «Скорая помощь» придти, как матушка опять звонит, голос - ясный колокольчик, прошла боль. Спит Толик. Слава Господу нашему!
Везенье вроде, Господь заступается. Сварщики прибыли, каркас варить. А электричества нет. Надо подключаться к высоковольтке. Я ведь альпинист и полез, чтобы простоя не было. Полез, приладился. Сам не пойму как, но будто руку мою взяли, как у младенца, и ткнули в провод. Теперь - то понятно - сатана, Эфиоп, его работа. Ослеп я. И вспышка. Тот свет, другой - не опишешь его. Он в четыре раза ярче нашего. Мы сейчас в тумане живем, а там яркость, там - все. Вот сподобился, везенье какое!
- Это я читал, - тихо подтвердил Павел, - в брошюрке… Фамилия автора цветастая - Серафим Роуз.
Отец Михаил трижды стукнул по коленке: «Не то, не то, не то!» Лицо у него задрожало.
- Н - да, чепуха. Не то все! Болтовня! - Он резко взмахнул ладонью.
- Там, у Роуза вашего, люди пережили клиническую смерть. А я всерьез был за гранью. Глазами и ушами. Все разглядел…Гммм, опора анкерная, высоченная. Я с нее слетал, как на парашюте. Вот уж это - то никакой логике не поддается, ни - ка - кой! Легкими синяками отделался. Господь помог, как ни крути. Никаким атеистам не доказать. Чудо! С тех пор вот и тужусь, достраиваю Церковь. Не поддался Эфиопу. Дострою!
Он приветливо обернулся к Ермишину.
Надо было еще потормошить его, но Павел почувствовал, про детали не скажет. Или не велено по их уставу или меня жалеет. Ермишин подумал: «Я ведь, как и все, как вся страна, живу на хуторе Вольном и за мою душу за разные веревочки - реечки дергают. Не всегда дрянь в голову да в душу прут. Иногда и тепло. Пошел вот, назло, назло себе, на Рождество в Церковь. Хоть непонятно там, а пошел. Папуасы мы жуткие, туземцы доморощенные. Почему священник медлит, не сразу выходит к людям? Вначале помолится, потом дверь на алтаре закроет. Потом опять его действия вдалеке, за ширмой.
Вынесли, кто-то шепнул, дароносицу. На ней - серебряные рюмки с вином и елеем. Еще золотистые лимоны. Оказалось, не лимоны - хлебы. Те самые, которыми Иисус всех накормил. Круглая церковная неграмотность. Полный я олух».
Павел осердился на себя, как недавно о. Михаил на монаха Роза:
«Зачем ходил? Отпущение грехов зарабатывал? Виолетту простят? Может, простят. Вокзальную милостыню? Правильно ходил! Церковный хор, клирос, так чисто выводит, что хоть плачь, душу свербит, ветром высасывает из-под ребер. И чисты лица этих святых, под куполом, чище всего и благостнее у Божьей Матери. А свечка? Я ее воткнул, стараясь, чтобы она не покосилась. Горит, горит! Тихонько, мило и скромно. Екает внутри, как будто задевает за тонкую точку, за струну. Что это? К какой ниточке - веревочке привязано».
Они уже подъехали.
Отец Михаил, крепкий еще мужчина, пожал Павлу руку, вполне по-мирски прощаясь с ним:
- Приходите к нам на службу. Цари в Сергиев Посад паломничество пешком свершали. А тут наш Храм, семь километров, тут напрямую. Шапочка у о. Михаила сидела опять на глазах.
- Так то же цари. Другое воспитание, - опять глупо ввертывает Павел, понимая всю глупость.
Павел не хочет поддаться чужому влиянию. Отец Михаил - священник, он все знает про тот свет, про этот. Знает или твердо врет. А нашу прошлую жизнь, опыт наш, надо весь зачеркнуть, жирную кляксу на нее посадить? Досадно. Жили впустую.
Павел тряхнул головой. Он знал, сейчас явственно увидит. Нет, не тех веселых, игрушечных молотобойцев. Но тоже - картинку из детства. Часто он забавлялся этим.
На веревочку, лучше сапожную дратву взять, нанизывали большую черную пуговицу от пальто. Веревочку с пуговицей туго накручивали. Брали петельки между пальцев обеих рук. Разводили и сводили руки, пуговица быстро крутилась, издавая жуткий, неестественный вой.
Павел покорно сжал глаза. Так надо, так быстрее пройдет. Он увидел, да-да, воочию: ту черную пуговицу раскручивает темный, вполне на человека похожий, силуэт. Эфиоп?! Его отец Михаил называет Эфиопом.
Эта пуговица, как Черный монах у Чехова, теперь преследовала его часто, в самое неподходящее время.
Павел очнулся от видения, дверцы хлопнули.
- Не хотите? Я не неволю, - деликатно улыбался отец Михаил, захлопывая и замыкая на ключ дверки своей вишневой «девятки», - Время придет, но поздно кается будет.
И поп исчез за темной, влажной калиткой. Почему они всегда грозят, нет бы лаской?
Павел жадно закурил, потом придавил сигарету каблуком - грех, да и давно хотел бросить. Опять вытащил сигарету.
«Последняя, - вяло решил он, - Жалко целую пачку выкидывать, дорогая. Докурю и все».