Об этой поездке Татьяне думалось туманно и мечтательно, словно семикласснице - о выпускном бале: “Когда-нибудь…”

Между тем на семиклассницу она ничуть не походила - тридцатилетняя, рано отяжелевшая женщина, из тех, про которых в очереди говорят неопределённо: “Тут еще такая стояла… в зелёном пальто”.

И, однако, этот город ей снился. Не то чтобы очень часто - в год раза три-четыре, но всякий раз удивительно. Был он во сне похож на новогоднюю елку в разноцветных огнях, но при полном солнечном сиянии. Снилось так: будто бы едет она в автобусе по какой-то улице (она во сне уже и маршрут изучила: сначала на запад, потом поворот налево, к югу), а за окном не то цветущие сады, не то зреющие поля - и вакханалия красок: что-то нежно-голубое, и сочно-зелёное, и солнечно-золотистое, и всё это переливается и смешивается, словно в волшебной палитре, вспыхивая вдруг пронзительно-розовым или жгуче-сиреневым - оторваться от окна невозможно! И при всём том ждёт её впереди остановка, на которой она должна сойти, и там, на той остановке - ещё как бы отдельное, главное чудо.

Хотя наяву городок был маленький и пыльный. Мужчины там через слово ругались матом, женщины мыли голову кефиром, а продавцы, глядя в глаза, недовешивали по полкило мяса. Правда, мясо тогда ещё брали килограммами. Но билет туда уже и тогда стоил столько, что она была там всего раз. Когда провалилась в театральный (чего и следовало ожидать, при её-то заикании), и отец отправил её к тётке - развеяться. Она развеялась и вернулась.

- В командировку, говоришь? - переспросил муж. - Это где тётка твоя, что ли? Ты там ещё травилась… из-за этого, как его…

- Ой, ну ладно тебе! История древнего мира! - сморщилась она.

- Древнего? - И муж окинул её цепким взглядом.

Не то чтобы он ревновал к её семнадцатилетней глупости. Нет! Просто - крестьянская жилка (бабка была из зажиточных крестьян, раскулачивали). Такая наследственная особенность: “Вить, у нас там в сарае рама от велосипеда “. - “Ну” - “Отдай Людкиному Сашке, а? Пацан на своём в колонку врезался “. - “Ну. А я при чём?” - “Ну и пускай лежит. Есть не просит”.

Хладнокровие такое.

Муж не спеша прошёлся по ней взглядом: размер сорок восемь - пятьдесят, два подбородка, бородавка на щеке (“Слушай, ну и блямба у тебя под старость будет”) - и остался, в общем, спокоен. Но предупредил:

- Димку возьмёшь с собой. Порадуешь тетку.

- Димку? - опешила она. - А... дорога? Две тыщи километров!

- Ну так самолётом! Мать нас вообще на подводе к бабке возила. Четверых. И ничего.

И ничего. То есть мало ли что. Пусть лежит.

Два месяца Татьяна готовилась.

С туфлями повезло сразу: попались недорогие итальянские, благородного цвета беж. (Правда, матерчатые - муж сказал, за границей такие берут для покойников.) Но на цены платьев просто жуть брала смотреть! Да и расцветки встречались всё больше какие-то похоронные. И не попадись ей этот отрез… Увидев его, Татьяна так и приросла к витрине. За мутным стеклом сиял кусочек её сна - наяву! Золотистые переливы - она сразу узнала их! - обещали чудо. И чудо можно было потрогать руками (гладкое, оно так и ласкало ладонь), приложить к груди перед зеркалом (сияние озарило её лицо) и, наконец решившись, унести три метра в хозяйственной сумке.

Старая, досвадебная ещё выкройка отыскалась сразу, будто ждала - оставалось лишь прибавить по контурам. Линии ложились чётко, ровно; машинка не упрямилась, не рвала и не путала нить.

-А за свет, значит, опять не заплатила?! Это какие ж пени… - завёл было вечером муж, но, увидев её в обнове, вдруг осёкся. - Ну-у… даёшь ты, мать! Это ж сколько б ты могла таких в неделю шлёпать, а? Хоть бы по полтиннику?

Татьяна слушала рассеянно. Ей припомнилась вдруг разница во времени. Пусть небольшая - не день, не сутки, а только два часа; но всё же в то время как здесь садилось солнце, там уже наступала ночь - южная, звёздная, с разноцветными огнями, с таинственным шуршанием шин по асфальту… Или это тоже ей приснилось?

Но однажды время и впрямь замедлило ход и замерло - в самолёте, в чёрной пропасти-высоте с тусклым оранжевым шаром по правое крыло. Время замедлило ход, замерло - и, качнувшись, двинулось, набирая скорость, не вперёд и не назад, а совсем в иную, неведомую сторону. Кончилось ЗДЕСЬ, и началось ТАМ.

ТАМ оказалось - тепло, душно. Так душно, что у Татьяны закружилась голова и, сходя по трапу, она покрепче ухватилась за Димкину руку. Так тепло, что почудилось - город специально ждал её, сохранив всё как прежде: звёзды над самой головой и душистый ветер. Сияя ночными огнями, город смотрел на неё прежним ласкающим взглядом. Это было поистине ловко подстроено! (Но дудки: больше она не попадётся. Не девчонка; нет уж, кончено!)

Точно такой же осталась и тётка - разве что немного углубились знакомые морщины. Та же прямая директорская осанка. Тот же острый взгляд, извлекающий информацию. Пока Таня, оглохнув от самолётного гула, невпопад отвечала о ценах, зарплате и расположении комнат, тётка, поощрительно кивая, методично и профессионально, словно врач на приёме, расшифровывала каждую интонацию, взмах ресниц, поворот головы. К концу дороги она прекратила расспросы и прикрыла веки, и Татьяна догадалась: предварительный диагноз готов.

И дом её был, как и прежде, похож на кабинет врача. Или, пожалуй, всё-таки на кабинет директора школы. Среди строгих рядов книг на полках и симметрично расставленных стульев Таня сразу почувствовала себя провинившейся ученицей.

Она послушно выпила чаю с яблочным пирогом. Уложила Димку. Поддержала разговор об инфляции, нестабильности жизни и новых национальных проблемах. И, наконец, осмелилась вставить: как там, мол, соседи? Тётя Амина с нижнего этажа? И другие? Однако тётка уже зевала. И, пожелав Татьяне спокойной ночи, проводила в спальню.

Спалось здесь сладко и спокойно - без снов.

Очередь снов настала наутро. Татьяна выглянула в окно, не веря глазам. Неужели сама тётя Амина вешает бельё, как тысячу лет назад?! Непостижимо. И овощной ларёк на прежнем месте? Невозможно! Однако знакомые улицы лежали за углом - те самые, виденные во сне! Они не сверкали, не переливались, но были в тысячу раз прекраснее сна в своих строгих линиях в рассветном молчании.

И только арыков она не узнавала. Когда-то звонкие и смешливые, всюду сопровождавшие её весёлыми серебряными голосками, они теперь молчали, погребённые под пышными грудами листьев.

Но ведь тогда стояло лето…

Тогда этот город показался ей до смешного ненастоящим, словно театральная декорация.

Вместо неба - кусок бледно-голубого полотна (и хоть бы облачко в углу подмахнули для правдоподобия!) Вокруг дома - бутафорский кустарник с невиданными зелёными шишками. Женщины в цветистых восточных нарядах (только вот платья явно широковаты - куда, интересно, смотрел художник по костюмам?) И самые что ни на есть экзотические имена. Гюльджамал - прекрасный цветок. Курбан - возлюбленный. Байрам - праздник.

А гортанная речь! А песни! А завывания каких-то немыслимых двуструнных! Поистине восточный колорит удался постановщику на славу!

Таня развлекалась от души. В этой восточной сказке ей, провалившейся в театральный, позволялось не только вступать на подмостки и бродить по нарисованным улочкам, но даже и вступать в разговоры с персонажами!

По соседству жил, судя по голосу, типичный театральный злодей: когда он говорил, стены картонных домов сотрясались. К счастью, говорил он мало - только здоровался с тёткой. Та сухо кивала в ответ и, отойдя, характеризовала его по-учительски чётко: способный, но ленив и себе на уме; женился, но жену так и не перевёз из аула - не уладили что-то с калымом; учился в музыкальном, но бросил и пел на свадьбах - словом, сбился с пути.

Правда, на намётанный Танин глаз, в злодейскую роль он ещё не полностью вжился - очевидно, ленился репетировать.

Хотя никакого дела до него ей, само собой, не было. Она даже лица его толком не разглядела, да и не собиралась - ясно было, что не красавец. А уж костюм!.. Положительно он щеголял в обносках приличных персонажей.

Но как-то раз… То есть в принципе ничего не случилось: просто Таня слонялась по веранде, а он сидел во дворе на корточках - в этом краю почему-то считалось очень удобным так сидеть. Кто-то окликнул его; он, лениво обернувшись, ответил. И в эту минуту его голос прозвучал ИНАЧЕ… Таня удивлённо подняла голову и вдруг вспомнила - ведь он поёт! В нескольких словах на чужом языке она ясно расслышала мелодию - странную, причудливого рисунка. Но была в ней какая-то своя гармония и сила, даже - властность, что ли?

Вот тогда-то и мелькнула у неё впервые эта мысль!

Не злодей, не разбойник - быть может, этот голос принадлежал какому-то повелителю? Властелину? Да и не только голос: этот медлительный взгляд из-под приспущенных век; линия бровей… Да-да, вот чем запоминалось его лицо: не красотой, но властной волей!

Освещение сцены вдруг переменилось. Лучи солнца-прожектора разом повернулись к нему, оставив в тени других героев. Его шаги звучали гулко, словно отдаваясь в просторных покоях - теперь Таня ясно слышала это! Судьба отказала ему в могуществе - что ж, так случалось в театральных сказках… Но, значит, его чудесная история была ещё впереди!

Однако подозревал ли он об этом? Улавливал ли знаки иного предназначения?

Пожалуй, нет, говорила она себе, глядя, как он сидит на корточках нахохлившимся воробьём. Нет, не торчали бы так у повелителя острые лопатки. Он и понятия ни о чём не имел. И жил совершенно как все.

А все здесь жили не спеша. Спокойные лица. Плавные жесты. Таня только диву давалась: где же предварительная запись к врачу? За билетами на самолёт? Где утренние толпы на остановках? То есть, может, они и были, но на глаза как-то не попадались. Как-то они здесь умудрялись не суетиться. Нет продавца за прилавком - очередь улыбается: ай, придёт, куда денется? Босоногий мальчишка гонит через дорогу верблюжье семейство - машины почтительно стоят, пока одногорбые их предки, помахивая хвостами, пересекают проезжую часть.

А сосед, старый узбек дядя Миша, раз остановил тётку во дворе:

- Слушай, ну куда ты всё время спешишь? Куда торопишься? Ты сядь! Попей чай. Посмотри: сама здорова? Племянница твоя здорова?

И вот днём во дворе она снова говорила с дядей Мишей. Это совершенно невероятно, но она ловко прикинулась, будто так и есть, и ничего особенного: просто тот же дядя Миша в той же тюбетейке сидит на лавочке и, так же щуря глаза, рассказывает, как сушат урюк в Намангане.

Город больше не был декорацией. Сказку вытеснили новые громоздкие дома и ровные одинаковые кварталы, и гул самолётов, и школьники с портфелями. Персонажи с восточными именами облачились в джинсы и кроссовки и интересовались накладными, печатями, факсами и компьютерами.

Но и теперь он был хорош! Осеннее пламя уже охватило кроны деревьев, и повсюду в воздухе вспыхивали красно-жёлтые искры. Шла пора осенней щедрости, пора роскошной зрелости плодов и красок. Ослепительно-синее небо сияло над головой, и южная звёздная ночь смотрела из глаз встречных женщин.

И в точности как тогда у Татьяны пропал аппетит. И, как тогда, тётка оскорблённо поджимала губы, унося нетронутые тарелки. Возмущалась:

- В зеркало посмотри - на кого похожа стала! Краше в гроб кладут!

А из зеркала на Татьяну в упор смотрела незнакомая девица с нахально смеющимися глазами.

- Красивая у тебя племянница… красивая, хорошая! - сказала во дворе тётя Амина, тряхнув седыми косами. Глаза у Амины были цепкие - не отпускали. Таня улыбнулась ей. Тётка нахмурилась и дёрнула за локоть. Будто на уроке отобрала записку с приглашением на свидание.

Однако поговорить с ней всё как-то не выходило. Всякий раз, когда представлялся случай - если Таня возвращалась с предприятия рано и обедала дома, или вечером, за чаем, когда Димка уже спал, - она вдруг ни с того ни с сего лишалась дара речи.

И только однажды, почему-то в ту минуту, когда переходили дорогу, отважилась:

- А помните, тот… тут жил… - но в этот момент тётка рванула её за руку, и прямо за спиной пронеслась машина.

На тротуаре же она только взглянула - и Таня осеклась. Это было то самое лицо: «Где ты нашла таблетки? Сколько выпила? ВСЕ?!»

И, наверное, она имела на это право. Что она пережила, пока её, Таню, откачивали а больнице? И что за молва пошла? Отравилась… влюбилась… в женатого человека…

Жена возмущала особенно. Вместо того чтобы разделить опалу с царственным супругом! Или, на худой конец, поднять восстание черни у себя в ауле! Так нет, жила себе при папе с мамой, завязав рот платком. (Так они, аульские, даже здесь ходили. И в галошах на босу ногу). А он ходил в неглаженой рубашке «Союз - Аполлон», тогда такие ещё носили. Этот «Союз» шёл у него по всей спине вверх ногами.

Но действие что-то затягивалось. Развязка всё не наступала. А между тем приближался день отъезда.

Наверное, они все здесь знали, чем кончится дело. Потому-то и молчали, и жили себе спокойно. Играли свои роли. И никто не считал нужным ничего ей объяснять.

Ну что ж! Ей всё равно. Пусть остаётся здесь со своими тайнами и непонятными обычаями. Со своим бесстрастным, словно маска, лицом и тяжёлым взглядом. Или, может, он уверен в счастливом конце истории - почём ей знать? Нельзя судить об эпилоге, раскрыв книгу наугад на середине!

В последнюю субботу во дворе играли свадьбу. Утром Таня видела из окна, как тётя Амина с другими женщинами готовила плов: чистили огромный закопчённый казан, мыли рис в четырёх водах.

А её в тот день тётка повела в кино. Но фильм попался какой-то нудный - Таня еле дождалась конца. Да и кинотеатр - квадратная стеклобетонная громада - никак не вписывался в общий сказочный колорит.

Зато к возвращению свадебный той во дворе был уже в полном разгаре. На столах - как на прилавках Текинского базара. Невеста в сияющем наряде - прямо со страниц «Тысячи и одной ночи». И музыка. И голос… его.

Очевидно, в этот день он получил весть о готовящемся мятеже. Его время наступало с часу на час. Но он не желал вступать на престол ценой чьей-то крови. Милостиво предоставлял он толпе отдаться под его покровительство. Его голос ласкал, и повелевал, и обещал. Утоление - жаждущим. Утешение - страждущим. Надежду - отчаявшимся.

Таня не заметила, как оказалась лицом к лицу с ним. Зато обнаружила вдруг, что стала понимать слова чужого языка. Это была песня о счастье - и о ней. Он пел о том, что без неё сказка не кончится добром. Так значит, он знал всё? Верные слуги донесли ему! И вот он звал её с собой, она ясно слышала это! Он не приказывал - просто пел, чуть покачиваясь в такт, и будто бы распахивал перед ней сказочные ворота…

- Ну, пошли! - распорядилась тётка, беря её за руку. - Поздно уже.

Вот именно. Поздно! Она враз очнулась. Перегрелась на солнце, что ли? Хотя чего не стукнет в голову под музыку! Но что за роль чуть было не выпала ей в этой восточной пьесе? Очень любопытно! Младшей жены? Наложницы? Или какие там ещё оставались свободные места?

И почему-то никак не засыпалось. Даже глубокой ночью, когда всё стихло. А ночи здесь были знойные, безлунные - в самый раз для блеска кинжалов и вскриков испуганных девушек…

Но ведь её-то никто не собирался воровать! Просто было нестерпимо душно, и она спустилась на минутку подышать свежим воздухом… а он сидел внизу на скамейке. Но что же она могла сказать ему? И на каком языке? Подумала ли об этом тётка, когда тащила её обратно? И до чего же ледяная рука у неё была в ту раскалённую ночь!

И уж, конечно, не собиралась Таня травиться - смешно даже! Просто снотворное никак не действовало, и она глотала таблетку за таблеткой из тёткиного пузырька, глядя из окна на опустевшую скамейку…

Но вот теперь, в эту ясную осень, - почему бы им было не поговорить? Двум взрослым людям. Почему не обменяться парой слов? Хотя бы о погоде. О том, какие сны снятся под равномерный гул дождя, когда небо затянуто сизо-фиолетовыми тучами?

Они встретились бы случайно в аллее парка - по-летнему пышной, по-осеннему золотой, где каждое слово в торжественной тишине обретает особый смысл.

А может, под каменным куполом базара, где среди гомона толпы встреча внезапна и непредсказуема, и в первый миг выражение лица говорит яснее слов.

Или в чайхане. Он придёт не один - с другом или с семьёй: жена в тёмно-красном, свободного покроя платье дородна и нетороплива, как подобает матери… скольких детей? Она спокойна: жизнь не обошла её радостями. Благодарение Аллаху, ещё есть на земле край, где можно жить достойно, как завещано законом предков. Дом. Муж. Дети. Золотой перстень на пальце. «Остального тебе не понять», - насмешливо доскажут прищуренные глаза, встретив упорный взгляд незнакомки.

Но я всё пойму! Не по твоему лицу - по его. Прочту, как по книге, всю вашу жизнь - по линии губ. Любовь - по одному движению бровей.

Ибо я знала это лицо - очень давно. Много, много раньше, чем ты! Ведь мы уже жили когда-то прежде - муж и жена? жених и невеста? Влюблённые? - и встретились снова в этой жизни. Я УЗНАЛА его, он - нет. Да и к чему узнавать? Женатому человеку. Жена - красавица. Любимая… в ЭТОЙ жизни.

Но в чайхану она так и не выбралась. Находились бесконечные дела: купить хлеба к обеду, заглянуть в «Детский мир» - Димка совсем вырос из куртки, да ещё в универмаге встретилась гитара с двойными струнами - давнишняя мечта мужа. А в «Тканях» портьеры с золотым шитьём теснили цветистые шелка, и двое продавцов из разных углов магазина бесстрастно следили за её рывками, точно пауки, уверенные в прочности своей сети.

Вдруг пришло в голову: что, если он теперь продавец? И даже оторопь взяла при этой мысли. Хотя почему? Торгуют же жвачкой на каждом углу! Теперь всё может быть…

В аэропорту тётка всё порывалась что-то сказать. Начинала:

- Раньше у нас виноград был другой. Помнишь, в ТОМ году?

Но Татьяна, молча кивнув, отворачивалась поправить Димке шапку или вытереть нос. Почему-то уже не хотелось слышать ЭТОГО - среди вокзальной суеты и толкотни.

…И, однако, всё ещё гнездилась нелепая надежда. Неужели он мог так и отпустить её? И не узнать? Не догнать? Не вбежать запыхавшись в сверкающий, уютно-безликий самолётный салон?

Он увидит её издали - узнает - обо всём догадается - вспыхнет, закрыв лицо руками - мальчишка! - рванётся следом - но самолёт уже наберёт высоту…

Она усадила Димку, защёлкнула ремни, а самолёт всё медлил, всё не двигался с места. И она не спускала глаз с двери. Сейчас! Да-да, сейчас…

И - дверца бесшумно отворилась.

Вошла стюардесса.

Объявила кукольным голоском: «По метеоусловиям вылет задерживается на восемь часов! Просьба к пассажирам - временно покинуть салон!»

И все, оторопев на мгновение, с ворчанием потянулись к выходу.

Таня сбежала по трапу, улыбаясь. Так значит, этот город не хотел расстаться с ней? Он помнил девчонку, влюблённую в сказочного принца! И он подарил ей ещё один щедрый солнечный день, чтобы отогреть перед долгой зимой…

Они направились в чайхану. Точнее, Димка сам потащил её туда: «Вкусно пахнет!» Однако поданный плов забраковал: «Папин лучше!» и не одобрил стариков, возлежащих на расстеленных коврах: «Они что, больные?» Но узнав, что это не просто старики, а «бабаи», широко раскрыл глаза и вопросов больше не задавал.

Остальное время провели в парке. Правда, побродить по аллеям не удалось - Димка задался целью испробовать все качели. На косо поставленной «ромашке» не обнаружилось ни одного привязного ремня, но парень-карусельщик ободрил Таню: «Ай, девушка, ничего!» - и беспечно махнул рукой. Она засмеялась и села вместе с Димкой, замирая от сладкого ужаса разлуки с землёй.

«ВСЁ ПОМНЮ. ЛЮБЛЮ» - эти слова, пришедшие ей в голову на самой высоте, взялись ниоткуда. Она не слышала их, не видела. Она просто вдруг почувствовала, как они витают в воздухе, именно эти - «ВСЁ ПОМНЮ. ЛЮБЛЮ». И улыбка… Да, где бы он ни был, он увидел её! И она благодарно улыбнулась - в ответ.

Ночью Димка ворочался и вскрикивал - от обилия впечатлений. А может, это она ему мешала уснуть. На неё как раз напало красноречие.

- В аэропорту, пока регистрировались, умудрился шапку где-то посеять. Я ищу, бегаю - и вдруг она, представляешь, как зарыдает!.. Вить, ну ты спишь, что ли?

- Угу… Нет, я всё слышу… - бормотал муж, с трудом разлепляя веки. - Вчера вот не мог уснуть… мысли какие-то… как чувствовал, что задержитесь.

- …И, главное, - «Приезжайте! Приезжайте все! Места много, а зачем мне!» - и ревёт как маленькая! Прямо еле успокоила.

- Ну так, может, подумаем? Как там у них… вообще… - из последних сил поддерживал он разговор.

- Да прямо! Разбежался, - шёпотом прикрикнула Татьяна. - Славны бубны за горами!

- А я тут Сашке раму отдал. Думаю, чего ей ржаветь…- вспомнил он и окончательно уронил голову в подушку. Брови его сложились смешным шалашиком.

Таня подошла было закрыть форточку, но передумала. Зима в этом году наступила лёгкая, нежная. Ни свирепых морозов, ни грязно-мокрых оттепелей - ровно сыпал чистый мелкий снег. Скамейка во дворе укрылась пышным сугробом, а рядом неподвижно застыл куст сирени, весь белый. Сколько же лет она не стояла вот так у окна ночью? Неужели с того Нового года, когда первый раз подстригла чёлку? Когда вертелась на кухне, будто бы помогая бабушке с пирожными, а сама всё косилась на телефон: позвонит… не позвонит?

И словно не было пятнадцати лет. Ничто не изменилось, не тронулось с места. Та самая ночь. Тишина. Скамейка вся в снегу под кустом сирени. И лунный свет.