«Пустили козла в огород», – некстати подумал Максим Савельич, втиснувшись в свободное кресло в маршрутке. И накаркал ведь...

День стоял жаркий, в салоне было душно и полно пассажиров. Разговор, по всему видно, шёл давно. До людских перетолков Максим Савельич был большим охотником. А потому, устроившись на жёстком сиденье, он прикинулся безучастным – устремил взгляд на мелькавшие за окном улицы, и в счастливом упоении принялся слушать. Положение его кресла было выгодным: середина салона, с краю; отсюда легко касаться боковым зрением попутчиков.

– Нет, да вы подумайте только, сколько их понаехало! – вела разговор пышнотелая дама в пёстром платье. – Вроде, тысяча?

– Две, – поправил кто-то сзади.

– Уже и поликлинику заселили, и санаторий ветеранский, –  продолжала пышнотелая. Она сидела напротив Максима Савельича и занимала собою два кресла за водительской спиной. – Ветеранов отселили. В отставку ветеранов отправили.

– Всех нас туда отправили, – обобщила её очкастая соседка с сердитым лицом. Очкастая держала на коленях мальчика лет пяти. Взгляды мальчика и Максима Савельича внезапно пересеклись, и Максим Савельич вдруг подумал, что ребёнок ведёт ту же игру, что он: с интересом слушает разговор, притворяясь безучастным.

– А чего с нами церемониться? – с жаром откликнулась пышнотелая. – Мы – свои. Никуда не денемся, не рыпнемся. Нам куда отсюда деваться? Некуда! А они теперь – баре. Толстомордые все, я сама видала. Не беженцы, а баре!

– Да какие они баре, женщина?   – возразил тощий мужчина в синей робе. – Вот вам сейчас бежать прикажи – понравится? Дом – брось-ка! Шмотьё – брось-ка! Всё брось – да на другой конец с детями малыми. Нашла барчуков…

– В том-то и дело, что на другой конец! – возмутилась пышнотелая. – На этот другой конец раньше каторжников ссылали. Кому такое понравится – сосланным быть? Чему им тут радоваться? Им – юга подавай. А тут – не юга, тут ссылка. Всегда каторжников сюда слали.

– И сейчас шлют,  – поддакнула очкастая.

– Именно! – подхватила пышнотелая. – И сейчас шлют! А некоторым это не нравится, некоторые привыкли жить в тёпленьком, гулять в красивеньком.

Тут водитель двинул крепкой шеей в сторону салона и звучно рассмеялся:

– Вот люди! Вот всегда они недовольны! Вот чем вы недовольны опять? Будут у нас хохлушки, будут галушки. Вам-то чего плакать?

Водитель снова рассмеялся, а пышнотелая шепнула очкастой:

– Правду говорят: все мужики – козлы, одни юбки на уме да пожрать чтобы  дали.

– Ой, а знаете, у меня сестра там с ними работает, – донеслось с задних кресел.  – Они, говорят, как приехали – так все сразу и простыли, заболели, закашляли.

Мужик в робе обернулся на голос:

– Так и вы бы простыли вместе с вашей сестрой, забрось вас сюда оттудова!

– Именно, мужчина, именно! – торжествуя, потрясла сумкой пышнотелая. Сумку она держала на коленях, двумя руками – за толстую круглую ручку. Сумка была красной и на фоне светлого летнего платья смотрелась ярким флажком. – Оттудова – сюда. А вот нас бы кто сослал: туда – отсюдова. А? Мы бы, я вам скажу, не плакали. Не плакали бы мы, не болели бы, не кашляли. Ещё и спасибо бы сказали. Потому что не баре мы.

– Не дай тебе Бог, милочка, – негромко ответила пышнотелой старушка, что сидела рядом с Максимом Савельичем.

Пышнотелая на старушку  снисходительно всплеснула круглой белой рукой, отцепившись ненадолго от флагоподобной сумочки.

– На Стоматологической  есть выходящие? – прервал разговор зычный голос водителя.

Никто не ответил. Маршрутка поехала мимо поликлиники. Пассажиры молчали, каждый своё думал. Мерно гудел нагретый солнцем двигатель, похрипывало водительское радио.

Потом стояли на светофоре, Максим Савельич рассматривал большую лужу на тротуаре за окном и ждал продолжения дискуссии. На лужу смотрел и мальчик, чего Максим Савельич видеть не мог, иначе утвердился бы в своей догадке об общей их с ребёнком деятельности. Луж дорогой виднелось много, все – большие, основательные, остались от ночного ливня.

За этой лужей на игровой площадке догуливали ранний вечер приведённые из садиков дети. По периметру песочного прямоугольника вкопаны были ярко выкрашенные автомобильные шины. Они смотрелись бездарными радугами-подделками. Самую высокую «радугу» пытался оседлать малыш в плюшевом комбинезоне. «Едва ль за год перевалило», – подумал о нём Максим Савельич.

Мама мальчика говорила по телефону, а малыш без устали карабкался на «радугу»: падал с неё, снова лез, валился и начинал сначала. «А ведь в  человеческой природе это заложено – лезть куда-то выше, ползти вверх, карабкаться», – задумался Максим Савельич.

Ребёнок упал, больно стукнувшись носом о землю, и зашёлся истошным рёвом. А маршрутка тронулась, оставляя обиженный плач за раскрытыми окнами.

Молчание в салоне разбил пронзительный голосок:

 – Мама, знаешь, кем я стану, когда вырасту?

Пронзительный голосок был не похож на другие своим тембром, высотой, настроением. Принадлежал он мальчику, что неловко сидел на коленях очкастой. Будто вспомнив о ребёнке, мать усадила его удобнее, заглянула  участливо в личико, нарочито громко спросила:

– Кем же, Мишенька? – и обвела выразительным взглядом публику, приглашая каждого послушать.

Ожидая ответа, все в маршрутке обратили внимание теперь на Мишеньку. А Максим Савельич попытался ответ мальчика предугадать: «Президентом станет, конечно».

– Когда я вырасту, мамочка, – медлил Мишенька, вполне профессионально, как Максиму Савельичу подумалось, играя зрительским вниманием. – Когда я вырасту…, то стану… больши-и-им козлом!

В маршрутке воцарилась тишина: только старушка коротко охнула, и всё стихло. Казалось, и двигатель гудеть перестал, и радио водительское смолкло. Мама смотрела на Мишеньку, другие пассажиры смотрели на Мишеньку и его маму, даже Максим Савельич, забывшись, оторвал взгляд от окна и застопорил его на очкастой пассажирке с сыном.

Та покраснела. Чувствуя на себе колючее внимание окружающих, женщина растерянно молчала.

– Стану большим-большим козлом! – повторил Мишенька, лишая свою мать последней надежды.

Все теперь отвели глаза в стороны, потому что на смущённую очкастую женщину смотреть было жалко. Тихо проехали ещё остановку, и тут уже стало ясно, что всем пассажирам до конечной: «Парк». И всем, наверное, подумалось, что скоро приедут, но на выезде из центра маршрутка застряла в пробке. Духота в салоне сделалась несносной, и раскрытые окна от неё не спасали.

– Почему же – козлом, Мишенька? – тихонько спросила, наконец, очкастая.

С ответом мальчик не торопился.

– Почему? – переспросил удивлённо.

– Почему?

Маршрутка, наконец, тронулась, качнув всех  вперёд-назад, и превратив Мишенькино «почему» в «пачмух».

– Потому что я пить хочу,  – объяснил мальчик. – Маленький козлёночек из маленькой лужи пьёт, а вон та лужа – больша-ая. Я стану большим козлом и всю эту большую лужу выпью.

Мама Мишеньки облегчённо вздохнула, осветилась умилением, другие пассажиры тоже как-то расслабились, подобрели, водитель чуть прибавил громкость радиоприёмника, а Максим Савельич, пряча улыбку, снова уставился в окно.

Ещё пара светофоров – и конечная. Мальчик стал что-то напевать, пышнотелая закопошилась в сумке в поисках мелочи, а Максим Савельич подумал: «Разрядилась обстановочка». Подумал он такое зря, потому что пышнотелая  дама, приготовив мелочь, обратилась сразу ко всем:

– Говорят, им денег больших наобещали. Они и поехали к нам – за длинным рублём. А у нас он, известно, какой длинный. Недовольны они. И что теперь: куда их денут, а?

– Лишь бы нас для их длинного рубля никуда не девали, – отозвалась очкастая мама, вздохнув и ласково обняв Мишеньку.

– Работать-то  они не хотят за такие зарплаты, – продолжала пышнотелая. – Это мы – ко всему привыкли.

– За такие зарплаты – кому охота работать, – согласился мужик в робе.

– А теперь их куда же пошлют? – не унималась пышнотелая. – Вы, мужчина, как думаете? – спросила она Максима Савельича, перехватив скользнувший по салону его безучастный взгляд.

– Я? – смутился он, пойманный,  врасплох настигнутый.  – Да, я, собственно,   – и пожал было плечами безразлично, и покачал было головой, мол, знать не знаю и знать не хочу, но вдруг увидел Максим Савельич, что подозреваемый им в сообщничестве Мишенька прямо и пристально на него смотрит.

– Я… как раз… в некотором смысле…  и есть – толстомордый, –  находясь под гипнотическим взглядом ребёнка, последнее слово Максим Савельич произнёс особенно отчётливо.

И, окончательно в себя уверовав, он добавил, кивая головой, будто представляясь публике:

– Толстомордый. Козёл.

«Прошу, мол, любить и жаловать», – так прозвучало.

Мишенька теперь смотрел на Максима Савельича с восхищением. Зато другие пассажиры отвели взгляды: кто в окно стал глазеть, кто мелочь полез искать по карманам, кто в телефон уткнулся.

– Этот дяденька  – Козёл?  – громко уточнил Мишенька, дёрнув маму за ухо.

Тощий мужик в робе тихонько прыснул.

– Нет, Мишенька, – поспешила ответить очкастая. – Этот дяденька шутит, – и, обернувшись к Максиму Савельичу, сказала осуждающе: – Ну, какой же Вы толстомордый, мужчина? Нормальный Вы. Даже худой Вы, на мой взгляд.

– А Вы, мужчина, сами откуда будете? – полюбопытствовала пышнотелая обмягшим голосом.

– Чего пристали к человеку? – возмутился мужик в робе. – Сидит человек, помалкивает, устал, может. Всё бы трындели!

– Никто к нему не приставал, – возразила пышнотелая. – Пусть сидит. И мы сидим. У нас равны все. Кто куда хочет, тот туда и едет.

– Конечно, – согласилась очкастая. – Мы вот – к бабушке нашей едем. Да, Мишенька?

– А я – к внучке, – примирительно сказал Максим Савельич.

– А лучше бы по домам все сидели, – вставила бабка. – Оно спокойнее, – ударила на последний слог.

– Вы бы хоть помолчали, – одёрнул её мужик. – Были б у всех дома – так и сидели бы там все с удовольствием.

– Да молчу я, – старуха обиженно махнула рукой и отвернулась.

Маршрутка остановилась. Водитель энергично обернулся в салон:

– Без сдачи стараемся, любезные…

На остановке Максима Савельича ждали: дочь держала за руку наряженную по причине Первого сентября в белое и перепачканную внучку.

– Деда! – разлилось по улице.

– Дашка!

Обняв, он опустил девчушку на землю,  взял за руку, отдуваясь.

– Привет, пап. Вы недолго гуляйте, ладно? Мне её ещё отмыть надо, – попросила дочь.

Максим Савельич кивнул, и они с Дашкой пошли в сторону парка.

– Деда, а меня сегодня в богадавительную группу перевели, – сообщила внучка.

– В подготовительную?

– Ага. Деда, а я сегодня суп из песка варила с Мариной, Наташей и Настей. Для кукол. А ты что делал?

– Околесицу сочинял.

– А ты один её сочинял?

– Нет. Другие помогали.

– А как их зовут?

– Одного – Мишенька, а других – не знаю.

– Смешной ты, деда! Надо всегда имена спрашивать!

– Надо.

– Деда, а ты околесицу для кого сочинял? Для меня?

– Да, пожалуй, что и для тебя, Дашка. Только ты ещё маленькая.

– Я? Ну и смешной ты, деда! Я в богадавительную группу пошла!

– В подготовительную.

– Ага. Деда, а какая она – околесица?

– А ты как думаешь?

Дашка вырвала ручонку, выбежала вперёд, встала перед Максимом Савельичем очень прямо, вытянула в стороны руки, подняла кверху чумазое личико, округлила глаза, закатила их, растянула  – «Бе-е-е» – губы, и закружилась, и заскрипела дурным голосом. Перепачканное в земле  белое платьице завертелось юлой, капроновые банты зарябили на фоне асфальта, у Максима Савельича аж голова пошла кругом, и сердце застучало со страху: расшибётся девчонка. Он пытался схватить Дашку, но та вертелась так шустро, что не разглядеть было, за что хватать. И когда Максим Савельич весь взмок и готовился вот-вот рухнуть на асфальт без сознания, внучка резко остановилась – как выключили.

– Такая?! – азартно спросила девчонка, покачиваясь, будто её громадные банты соревновались – какой перевесит.

– Такая, – выдохнул Максим Савельич, силясь вынуть из кармана носовой платок. – Уф! Такая, Дашка, такая, – бормотал он, утирая лоб и стараясь дышать ровно. – Такая:  ржавая и грязная, скрипучая и бестолковая…  Юла…

– Ну, всё, пойдём, деда! Пойдём! Чего ты встал-то?

2 сентября 2014 г.