Перед тем как… он перебирал четки. Не знаю, что дают эти нанизанные на нить то ли бусинки, то ли дощечки, спокойствие, или общение с иным  миром, нечто вроде индусской медитации, но он делал это. Кашлял, плевал  в платок, платков на заднем сидении собралось  множество,  и  пытался  пропустить по прочной нити одну  бусину за другой. Рашид шевелил губами, отсчитывал  годы и месяца. Дни.

Темное, синеватое лицо морщинилась, дергалась верхняя губа. Что у него было в голове? Можно догадаться. Там было пренебрежение к этому миру. Или любовь? Ему хотелось бы  пренебрежения, чтобы заглушить  печаль, едко поднимающуюся откуда–то изнутри, из тьмы. Чтобы убить жалость окружающих и горькое сожаление: не до конца дожил, не так дожил, не все сказал, не там работал, не тех любил, не с теми дружил, не такие, какие хотел, вышли дети, не такой малиновый  шар солнца.

Рашид кашлял и швырял комки  платков под ноги в угол. Он пытался головой пристроиться к подушке. Но голова соскальзывала, и Рашид опять вставал, поправлял шляпу, чтобы она  закрывала правый глаз.  Рашид надеялся увидеть зажигающиеся огни  большого города, куда его везут для того чтобы еще раз почистить нутро. Но огней не было. А местность стала холмистой. И она напоминала, да, она напоминала предгорье.

– Меня везут в Ростов? – Спросил он,  – Меня везут в Ростов?!

То ли  вопрос, то ли утверждение.

Долгая, с резко очерченными плечами спина сына  вздрогнула, юношеское, но уже видевшее бритву лицо сына повернулось.

Сын знал что говорить: лучше врать:

– В Ростов!

Рашид опять закашлялся и стал харкать в  темный, зажатый в ребристом кулаке платок. Он давно  понял, что везут его не в большой город, на хирургический стол, а  туда, в  родное селенье, для того, чтобы там разожгли огонь. И чтобы  он перед смертью понюхал, как пахнет родной дым, смешанный за запахом подгорелой муки и сырого теста.

Рашид давно уяснил, что не только чужие  люди, но и близкие  только и знают, что играть да разыгрывать. Просто часть  людей играют фальшиво, а часть взаправду. Сейчас все играли в то, что он, Рашид, вычистит нутро и полетит потом в  Чехию. Там в посольстве работает старший сын Халид. И он–то, Халид, сынок, ведает, что дальше делать, как восстанавливать отца. Порой эта игра  была столь естественной, что ему казалось, вот – вот холмы исчезнут, и  предстанет  окраина большого города с частоколом полусгнивших, кариозных домов.

– В Ростов! – уже робко повторил сын Ахмед.

И они  заговорили на ингушском. Рашид спрашивал об учебе, о том, удалось ли  встретиться с дядей, который пообещал денежную работу в Москве. Но говорили они тоже фальшиво. Рашиду  уже было не интересно, как  Ахмед устроится, потому что он знал,  что с ним он вскоре проститься навсегда. А там… там уж редко кто встречается вновь… Там все раскиданы по всяким планетам, по всяким полюсам.

Несмотря на свое мусульманство,  четки, подмывания,  он был, увы, цивилизованным человеком и ни во что уже не верил. Хотя часто употреблял слово «Аллах». Этот «аллах» звучал у него с обыкновенной, рядовой буквы, будто  мусульманский  бог жил за углом и торговал бараниной.

– Аллах велик! – утвердительно сказал он по–русски, и стал внимательно вглядываться в тучи, заслонявшие горизонт.

Уже – горы.

И, когда Рашид в очередной раз повалился на подушку,  потом, упираясь кулаками о жесткое сидение джипа, привстал, то ясно увидел, поросшие  серой травой горы.

– Ростов! – сипло воскликнул он и рассмеялся. Так смеются сумасшедшие люди с кашлем и захлебыванием. Рашид смеялся и глотал синими губами воздух. Потом тыкался рукой в  ручку стеклоподемника, пытаясь крутануть ее.

Перед тем как…Рашид попросил у меня  книжку американского писателя  О. Генри. Но я  по лени своей соврал, сказав, что этих рассказов нет в моей библиотеке, а  в публичную идти не хотелось.

Я принес ему целофанизированный кирпичик какого–то современного автора, то ли Минаева, то  ли Минкина. В этой прозе  герои постоянно были сексуально озабочены. И как  новые Сизифы постоянно толкали свои камни в гору, извергая сперму, но… камни те возвращались назад. А ведь и пыл не угасал. Я думал тогда, что, если мужчина  видит  порнографические сны, то он  далеко  от костлявой старухи с косой. Вот, мол, читай Рашид, веселись и надейся. Может, это и так.

Но Рашид  через день–другой позвонил и отдал с брезгливым лицом  целлофановую разделочную доску  книги, на которой был жирно отпечатан   девичий окорок.

– Что ты мне принес? – Нет, лицо его не было разгневанным. Скорее оно оказалось удивленным.

Я пристыдился.

Рашид сидел и лежал в  одиночке инфекционного  отделения, в которое его поместили по блату. Какая–то двоюродная  сестра, мужа  сестры… работала здесь инфекционисткой. В  одиночке облупилась штукатурка,  и  виден был  красный, сырой кирпич стены. Дверь в  этой палате была с окошечком, как в камере предварительного заключения.

Он сказал, что ему это все нравиться, что нужно жить в нищете, чтобы  чувствовать  жизнь и мир: «Вот так, вот так». Рашид хлопал себя по острой коленке и скользил глазами по голому кирпичу. Он собирался на рентген. Я вызвался  с ним «прогуляться».

Мы поднялись на скрипучем лифте, подбрели к сцепленным друг с другом стульям с ободранной обшивкой, плюхнулись в эти лунки.

 – Как Надя? – Спросил я, намекая на  его дружбу–любовь с поджарой врачом–стоматологом, – Строит?..

– Вывела уже второй этаж, – вздернул темную губу Рашид, – знаешь, дружище, у меня с ней ничего не получается.

Я молчал.

– Дочка не хочет… Я  без подарков никогда не  заезжал, а она все равно.

Когда Рашиду сделали рентген снимок, он попросил сигарету. Я ответил, что курю не всегда, сейчас у меня в кармане пусто. Тогда он стрельнул сигарету  у дымившего на крыльце лопоухого мужика и жадно затянулся: «Не провожай меня».

Рашид уходил опять в свою одиночку в больничной затертой, с оторванными пуговицами пижаме. Уходил прямо держа плечи, как его учил отец, советский бухгалтер.

«Надо бы ему срочно принести  О. Генри», – подумал тогда я.

Настоящая  фамилия  американского писателя  Потер. Уйльям Сидней Потер  десять лет провел в  тюрьме. Сидел за какое–то мошенничество. Герои О. Генри – авантюристы и романтики. Его сюжеты непредсказуемы. С  двойным дном. Всегда невероятные концы.

Перед тем как… Рашид созвал  человек тридцать на свой день рождения. Скорее всего, он знал, что этот праздник у него будет последним в жизни, поэтому созвал всех без разбору. Сложилось такое впечатление, что он выбегал на улицу и дергал за руку первого встречного–поперечного, приглашая отметить  очередную годовщину жизни.

Во дворе, освещённом  синим производственным светом, на скамейках,  размещены были разные люди: богатые и  нищие, простолюдины и чиновники, спортивный тренер с серым лицом и морщинистым лбом, учительница музыки с юркими глазами нимфоманки, налоговой инспектор с плотоядным ртом, сделанным как будто из искусственного каучука.

Как опары в своих квашнях–нарядах пучились  подрумяненные толстухи. Очевидно – торгашки.

Самым близким  человеком для Рашида оказалась одна из этих толстух. Она образцово–показательно заботилась об имениннике, набивая его тарелку салатами.

Поднесли   только что  зажаренного барашка с  шулюмом.

Развеселившись, все стали добрыми друг к другу. И шумными.

Рашид показал мне внутренности своего дома. Евроремонт, мол, провел. Все было чисто, гигиенически тонко, скользко, изящно и все походило  на  прелестную упаковку в магазине подарков.

Врезалась в память копия  фрески  Микеланджело. Рука тянется   к руке. Вернее, одна рука тянется, а другая  ждет эту руку. Да, это была верная копия росписи «Сотворение Адама»

Что они  означали у Микеланджело? У Рашида, в его   мозгу? «Хочется найти родную душу, но найдешь ли? Пытаться, пытается, необходимо!» Стены. Кругом стены.

Перед тем как…Я был у него на другом дне рождения. Давно. Лет пять назад.

Праздник этот проходил  во дворе  зубного врача Нади. Вокруг  крутились  дети. И не только крутились, но и свисали вместе с  виноградными  гроздьями с арматуры дворовой беседки. Тут был накрыт стол.

Тут же колыхались в добродушном состоянии две беременных женщины. Дочь Нади, широкоскулая, со светлыми глазами молодуха Женя и моя жена, вся тогда налитая   темным телесным золотом. Золото то поблескивало  и в глазах.

Помню, жене  подсела старуха, от которой исходил  инфернальный холодок.  И сипловатым голосом старая женщина предсказала, указывая подбородком на  живот моей красавицы: «Сынка ждите!»

Так и вышло – дождались сынка.

К этой  женщине Рашида привезли из Ингушетии, где он сидел в тюрьме.

Рашида доставили  к  целительнице и ворожее на  «Жигулях»,  волоком дотащили до  широкой лавки. Он был похож на  усохший лавровый листок. И, надо  же, темными травами, бормотаньем, глазом своим  Мелентьевна, так звали ведунью,  спасла Рашида.

И теперь Рашид травил  анекдоты. Он смеялся, и  к нему льнула тонкошеяя, с  острым лицом  Надя.

Я отыскал в сарайчике, рядом со столом,   мексиканскую шляпу. И, дурачась, стал  фотографироваться с женой.  В сомбреро с сигаретой «Кэмел» во рту. Я в то время, кажется,  был счастлив.

Очень, очень счастлив. Или пьян.

И я  плохо понимал то, чего мне «всё это» рассказывал Рашид. А Рашид  тыкал пальцем в  измятый, затертый газетный листок. В  республиканской газете говорилось о том, как бывшего министра без портфеля (Рашида то бишь) пытали голодом и жаждой, как  навязывали ему одну фальшивую версию за другой, чтобы он отсидел в этой яме, чтобы жулики с «которыми он связался» (связывался ли он с жуликами?) остались в тени.

Рашид  не пошел на все эти уловки.

Перед тем как… Рашид появился у меня на работе.

Он пришагал в широкополой шляпе и в  длиннополом суконном пальто. Казалось,  прямиком из фильма об американских гангстерах, нарушающих антиалкогольный закон. Из портфеля  Рашид выкинул пачку  печенья и цибик чая. Мы заварили чай.

Я не видел Рашида  лет пятнадцать, но он оставался прежним. Поджарым, подкопченым. Нет, конечно, если приглядеться, можно усмотреть морщинки,  можно еще к чему–то подкопаться. Но он был прежним.  Я напомнил Рашиду  о том, как мы в колхозной столовой распивали бутылку молдавского вина «Гратиешты» и разговаривали о  женских прелестях.

– Я теперь не пью, – поморщился гангстер Рашид, – Зачем? Это скучно?

– А женщины? – Спросил я.

Он загадочно улыбнулся, верно, играл. Но играл естественно.

– Они все одинаковы.

И тут же перешёл на другое. Рашид  спросил меня, знаю ли я почему  рухнула Римская империя. Не дожидаясь ответа,  торопливо стал разъяснять: «От излишеств. Они, римские аристократы, строили себе из мрамора дворцы, лили из золота унитазы, и свозили со всего света в свои «гаремы»  красавиц. Римляне зажирели. Вот их и  взяли гунны голыми руками. Наша страна тоже так рухнула. Люди обрастают жиром. Сердце наливается не кровью, а жирком. Жир этот и душит»

Наверное, он был прав. Тогда зачем он делал себе этот роскошный евроремонт, ведь  гораздо проще жить как вьетнамец Хо–Ше–Мин в камышовом шалаше на пыльной деревенской площади?..

Перед тем как…Рашид помогал мне купить  машину, «шестерку». Он уговаривал меня приобрести  подержанную иномарку, «Опель» или еще чего. Дешево и сердито.  «Сядешь и просто нажимаешь на педаль».

Но я не соглашался.

Рашид дал мне в долг недостающую сумму, и мы поехали в город, покупать. Нас сопровождала Надя. Она и села  за руль новой «шестерки».

Километре на  двадцатом, «слетел» развинченный  рычаг коробки передач.

– Ну, вот, – издевался  Идрис, – я же говорил – покупай «Опель».

 Сам он ездил на громадном,  полированном  ящике, тоже называвшимся «Опелем».

Салон его машины был  весь до последнего атома пропитан дымом крепких сигарет.

Однажды Рашид  явился в мой кабинет в том ж пальто гангстера, с теми же печеньями и чаем, но с  другим, загадочном лицом: «Хочешь посмотреть на мой  «Мерседес–бенц»?

– Ну и…

Я подошел к окну. Улыбка Рашида казалась замороженной.

Рашид ткнул пальцем в замызганную, грязную букашку. Это была «Ока», продукт советской автомобильной системы.

– А где «О…»

Я не договорил.

– Разбился! –  равнодушно пояснил Рашид. –  В лепешку. Восстановлению  не подлежит.

Каким образом, влепившись в стену, Рашид уцелел, неизвестно. На нем не было не одной царапины.

– Я – счастливец. Я – бессмертен. Мой отец меня учил прямо держать плечи…

Перед тем как …Рашид приглашал меня весной собирать  черешню, а осенью–тыквы.

Черешня была  спелой, сладкой и «рясной». То есть кусты были обсыпаны ягодами.  Зачем–то Рашид сажал тыквы.

– Друзьям раздаю для здоровья, – так он усмехнулся, снисходительно как–то.

Когда  крестили моего сына Илью, Рашид приехал к  Церкви еще на живом тогда «Опеле». Я вышел из Храма. Рашид отвел меня в тень березки и сунул пятьсот рублей, тогда это были еще деньги:  «Возьми – подарок на крещенье. У нас – обрезанье, у вас крещенье. У вас – Илья, у нас  Ильяс».

Если говорить о подарках, то в  мое  юбилейное время Рашид почему–то ночью привёз мне барометр, часы и шариковую ручку. И объяснил все это вполне по–кавказски: «Вот, чтобы этой ручкой ты писал свои рассказы, она не будет ломаться. И не теряй ее. И вот  термометр с барометром. Ты всегда  должен знать какова температура окружающей среды и сколько на тебя давит атмосфер».

Мне тогда было легко, как в открытом космосе. Ник–каких атмосфер.

Загадочная русская душа. Но ведь она не загадочнее кавказской… Часто просыпаюсь и думаю об Рашиде. Почему я о нем я думаю?.. Ведь иной раз мне просто хотелось избавиться от его общества. Не знаю, может быть, это какое–то этническое неприятие… Я испытывал это этническое отторжение даже к православным грекам или болгарам. А вот  русский, даже  подлец, мне почему–то был ближе. С русским подлецом из одной кружки мы пили пиво и курили одну сигарету на двоих.

С Рашидом не делали этого никогда.

Но часто, часто я  запросто обращался к Рашиду за помощью, и мне было интересно с ним. И я изучил его словечки, и пытался  прямо держать плечи, пока не понял: «Никогда этого не постичь».

Я – крив, потому что не держу плечи.

Я буду говорить  своему собеседнику красивые слова, хвалить его, лгать, но при этом могу тайно желать его смерти. Бывает, бывает и такое…Не часто, но случается. Это я то, начитавшийся книг великих гуманистов.

А Рашид? Прямо ли он держал плечи? Его научили, раньше, чем он постиг азбуку.

И прямая ли здесь погода, на Кавказе, на стыке славянской и горской, православной и мусульманской культур? Погода здесь такая: зимой жарко жарит солнце. И ты уютно дремлешь под гипнозом тепла. А потом враз она  врежет кинжальным холодом. И ударит под дых и заморозит насмерть.

Был лозунг «Превратим Кубань в Шампань». Возделывали виноград, потом засеяли чернозем рисом..

Шили трусы из ситчика с метелками и надписью «Дадим Родине миллион тонн кубанского риса»

У Рашида  были такие,  когда он работал секретарем парткома самого крупного колхоза России.

Перед тем как… Давным–давно в колхозной  столовой, он осушив граненый стакан с вином «Гратиешты», поведал мне, в общем–то, предавая своих: «У нас, пока ты на дворе, пока ты гость, все будут пылинки с тебя сдувать.  А потом выйдешь за ворота и  схватишь удар кривым ножом в самое сердце»

Какая же это прямизна, это – кривой угол.

А может быть и  жизнь такая вот растакая: ждешь–ждешь и надеешься, что вот приедешь в Ростов, там уложат тебя на хирургический стол. А после  наркоза, отудбив, махнешь к сыну, в Чехию, в Карловы Вары. К  солнцу!

Надеешься, несмотря на кучу обхарканных носовых платков на линолеуме автомобильного коврика. Главное – плечи.  Не сутулиться, а походить на рослый прямоугольник, на который лихо накинута  фетровая шляпа с пружинистой тульей.

Перед тем как… Расплыться в  воздухе, в тумане, в темноте, в межзвездном пространстве, Рашид, я верю, провел пальцем по лбу, как это делают лихие американские  парни, ловко накинул  свой гангстерский  головной убор и крепко подмигнул всем нам, не  собирающимся умирать.

И морщины на его лбу слились с гребешками гор, со скатеркой облаков, с солнечным лучом, воткнутом в  живую, вздымающуюся изумрудную траву.