Еcли кто–нибудь в разговоре с вами возьмёт да и обмолвится, что нынешний Асинск: городишко скучный и беспробудно сонный – не верьте! Такие слова не что иное, как пустая, бездоказательная болтовня.

Что значит сонный городишко?

Вы бывали хоть в одном сонном городишке? Вы представляете, что это такое?

Да в любом таком городишке время годами никуда не движется. Вот так вот раскорячилось на одном месте и слилось до незаметности с приземистыми домишками, со стайками и баньками во дворах и с деревьями в кудрявой зелени. Когда б ни назойливые календари, никто бы в жизнь не догадался, что оно здесь вообще существует! А то, что вчерашние сопливые пацанята нынче выросли и взялись бороды брить, к делу не относится. Время – временем, а бороды сами по себе.

Однако будем справедливы. Если оставаться до конца честным, надо признать: ещё недавно, ещё несколько лет назад всё на поверхности нешироких улочек млело в оцепенении, точно в маленьком озерце, плотно окружённым корявым лесом, на берега которого никто никогда не заглядывает. Ничего резкого, громкого и уж, тем более, оглушительного! Проезжающий через нашу станцию из Читы в Челябинск, высунув голову в окошко, даже сквозь мерный стук вагонных колёс мог слышать, как беззаботно и сладко похрапывал Асинск. Спали домохозяйки и зубные врачи, горнорабочие очистных забоев и водители автобусов. Мало того, даже те, кому по штату спать не положено: сторожа, милиция и служащие городской администрации такое носами выводили – сроду ничего близкого не изобретёшь! Спали все! А если, отвлекаясь от Асинска, лучше ухо навострить – храп и уютное посапывание слышались по всей стране. И это, по большому счёту, было неплохо. Ведь когда в России спячка – всё как–нибудь понемногу да идёт: и дома строятся, и дороги.

Не спали только диссиденты. Они и разбудили Горбачёва. Тот, как проснулся, давай всех расталкивать и джина из бутылки выгонять – классика известная. А уж когда население пробудилось и глаза протёрло – то взялось такое вытворять, что сам дьявол не разберёт! У нас народ только–только с печи слезет – и сразу революция. А если война на этот момент случится – так всю Европу, до Парижа, отмахать можно…

Вот и Асинск. Разбудили его в конце восьмидесятых грубые толчки из далёкой столицы. И под бока, и даже, неловко сказать, пониже спины. Но! По счастливому стечению, отмахивать никуда не пришлось, никакой войны у границ ещё созреть не успело. Революция, правда, средних размеров грянула – куда уж тут без революции! Массы, как водится, на площадь слетелись. И начали выкрикивать и грозить. Да так, что у вождя на пьедестале, указывавшего рукой, в каком направлении надо идти, эта рука чуть не отвалилась! Время очнулось, отпрянуло от деревьев и серых домиков. Век, его обозначавший, растерянно похмыкал и потоптался, развернулся и побежал назад. Потому что революция – она всегда не в ту сторону, куда её замышляют.

Сейчас в городе хозяйничал год, близкий к 27–му. Из пыльной кладовки истории вытряхивалось на свет давно забытое. Поговаривают, будто в Доме Советов рулить Асинском взялись дети лейтенанта Шмидта. Насчёт детей, конечно, болтают – у тех запросы были мизерные. А тут все поголовно в буржуи метят! Число ларьков на душу населения переплюнуло самые продвинутые мировые страны. Настали золотые денёчки для Обществ с ограниченной ответственностью.

Жизнь заиграла весёлыми бликами, пошёл давать трепака расцвет частной инициативы. Приоткрылись границы, и всякая дрянь – полезная или вроде того – хлынула снаружи внутрь. Пустоты заполнились стремительно. Столько разного вдруг явилось! И неважно, что яркое китайское тряпьё расползалось через неделю после покупки, а наручные часы из той же страны намертво вставали на второй день. Иной потомок Левши поколдует над часами, и они ещё лет пять ходить будут, к изумлению тамошних производителей. Запрыгали по колдобинам импортные машины, изъятые в государстве самураев со всех, без исключения, автомобильных кладбищ и срочно доставленные морем к нам. На витринах разлеглись неизвестно на чём взращённые окорочка, насильственно отодранные от цыплят и поименованные «ножками Буша»…

 Какого ни пожелаешь товара, а его уже прибыло – смотри и радуйся!

 И всё бы замечательно – но!

 Каждый, живущий в эпоху перемен, неизбежно чувствует их на своей шкуре.

 11 июля 1994 года, на рассвете, без восьми минут семь, душераздирающе завопил Доминик.

 Лев Иванович Янушонок проснулся, зевнул во весь рот и приподнял с подушки круглую розовую щеку, на которой смачно отпечаталась пуговица от наволочки. Утро понедельника задорно ломилось в окна. На полу валялись солнечные пятна. Наглый чёрный котяра сидел возле дивана и немигающе смотрел на Лёвушку. Лёва повернулся на левый бок, натянул на лицо простынь, но Доминик тут же заорал вновь. Нет, доспать, дьявол его забери, не получится.

 – Чего горло дерешь? – опять приподнялся Лёва. – Чего вопишь, как не знаю кто? Я тебя будильником работать не нанимал. Запомни: когда у человека нет работы, когда не ждут его ни родной завод, ни родная фабрика, он, по крайней мере, должен хорошенько выспаться.

 Кот шевельнул усами, не отводя от Лёвы глаз.

 – Скотина несознательная! Утром в доме должны быть тишина и покой, иначе ты, подлая тварь, еды не получишь. Понял меня? Вместо того чтобы мышей ловить, ты или шастаешь, непонятно – где, или отираешься возле холодильника. Что ты его обхаживаешь, что ты прилип к нему? Оттуда мышь не выскочит, она за буфетом сидит, третий день скребётся. Даже мелкая мышь – и та кота в доме не чует! Если б ты был нормальной тварью, и была бы у тебя хоть капля совести – давно бы эту мышь изловил, придушил и съел без остатка. Каждый должен заниматься тем, к чему приспособлен. Вот ты что–нибудь в доме можешь? А? Я тебя спрашиваю. Ничего ты не можешь!

 Кот презрительно скривил морду.

 – Валерка Щучкин, когда мыши в доме завелись, удавил свою кошку на шнуре от кофейника. Все, кто не приносит пользу дому, должны это помнить. Учти! Иначе, если не удавлю, то выброшу на улицу. Ты лишишься даже той работы, от которой отлыниваешь! А безработный – кому ты нужен…

 Лёва отлично понимал, о чем говорил.

 Еще недавно специалист уважаемого предприятия, ровно три недели, как он пребывал не у дел. Официально попал под сокращение, то есть – оказался лишним ртом для родного коллектива! Но, поговаривали: что–то с этим сокращением было нечисто. Что–то там было такое, о чём сам отправленный за ворота подробностей не раскрывал. То ли попался за пьянкой на рабочем месте, то ли на этом месте вовсе отсутствовал, то ли (расползался и такой слушок!) посягнул на честь и достоинство главного бухгалтера – дамы не очень умной, грубоватой и крайне подозрительной к любому, кто неосторожно приближался к ней. Однако если Лёва молчит, то и мы не станем доискиваться. Даже пишущему эти строки следует не всё знать о своём подопечном. А то выпотрошишь, вывернешь его наизнанку, и останется от человека лишь сумма благовидных и неблаговидных поступков. Вот уж лучше как–нибудь без этого. А то арифметика получится, а не живой человек, так–то!...

 В Бюро по трудоустройству на учёт отказались ставить, прицепились к каким–то пустяковым формальностям. Пособие по безработице – на него Лёва весьма и весьма рассчитывал – теперь не светило. В довершение к одному несчастью быстренько подоспело другое: подруга из дома отчалила! А ведь когда сходились, она, Лёва отлично помнит, ворковала ему: «Ты мой герой!»

 И вот – на тебе. Это было уж вовсе нечто!

 Оказалось, женщины любят не просто героев, но героев, приносящих домой аванс и получку. А тех, кто этого не делает, они не любят.

 События развивались по нарастающей. Два дня его лапушка верещала так, что Лёва тревожился, как бы голос не пропал, а затем притихла и долго молчала. Лёва понял: не к добру! И – точно.

 Он, в ожидании обеда, полёживал на диване, исследуя босые пальцы ног.

 Как человек, кое–что на свете повидавший, он знал: жизнь состоит из мелочей, они и есть самое важное в ней. И каждый, кто упускает мелочи, не достигнет даже самых пустяковых высот. Сейчас Лёва разглядывал свои ноги.

 С правой ногой было всё в порядке, грязь на ней сгруппировалась между пальцами. Тревогу вызывала другая нога. Создавалось впечатление, будто Лёва побывал не понятно где, и там, где он побывал, ногу посыпали пылью. Сверху! Поражало, прежде всего, то, что он каждой из ног, словно, разгуливал в разных местах. Надо было найти логическое объяснение, надо было свести ноги воедино. Только силой мысли сделать подобное казалось возможным. Размышляя над пылью сверху, Лёва постепенно отбрасывал всё несущественное. Вариантов оставалось два. Либо когда в галошах выходил в огород, чтобы сорвать огурец; либо когда в сланцах прогулялся во двор до туалета. Скорей всего, виноваты были галоши: во–первых, в них земля из огорода попадает; во–вторых, сланцы чаще моются. Лёва решительно склонялся к галошам. И тут, в васильковой блузке и обтягивающей юбке, подступила к нему она.

 – Лев, нам надо поговорить.

 – Ась?

 – Лев, ты слышишь меня?

 Когда Катажинка называла его не «Лёвушкой», а «Львом», это ничего хорошего не сулило, это было началом большой грозы!

 – О чём же ты хочешь говорить? – затосковал Лёва. – Если о покупке нового пальто, мы ведь уже решили: покупай. Помнишь то серое, с жёлтыми пуговками, которое смотрели в «Юбилейном»?

 – Прекрати болтать! Какое пальто, когда денег нет, а ты весь диван до пружин протёр. Ты о чём–нибудь думаешь?

 – Конечно, думаю, ещё как думаю! Единственная мысль: о новой работе. Я уже столько вариантов перебрал – вся голова вспухла. Других мыслей и вовсе нет.

 – Цыц! – зычно гаркнула Катажинка. В маленькой комнатке поднялся гам: там затеяли игру её дочки, всем трём – по пять лет, и не поделили кукол. – А ну–ка замолкли! Вот я вам сейчас!

 В комнатке на время притихли.

 – Я, к твоему сведению, не собираюсь прозябать в нищете!

 – А кто собирается? Поверь: никто и не собирается. Найдётся ли хоть один человек, который бы сказал: я собираюсь прозябать в нищете? Найдётся ли? Я не знаю ни одного! Пойми, Катажинка…

 – Я тебе больше не Катажинка. Обрадовался, что дурочку нашёл? Муж, если он ответственный, обязан обеспечить в семье достаток. Его дело утром исчезнуть к чёртовой матери, а вечером вернуться с деньгами. Я стираю, обмываю всех вас, готовлю, и что я имею с этого? За что мне такое выпало?

 – Если выпало, Катажина Фердинандовна, значит – выпало. Так тоже иногда бывает. Жизнь в настоящий момент, как говорится, испытывает нас на прочность! Собери в кулак свои нервы и посмотри на ситуацию в целом. Кризис захватывает разные слои населения. Огромные слои! Вот и меня тоже.

 – Ситуацию, в целом, я вижу. Ещё как вижу! Ты сутками не слезаешь с дивана, а я верчусь, как уборщица. Даже хуже! Уборщица отшваркает тряпкой смену, ведро в угол приткнёт, и – всё, до свидания. Ей ещё деньги за это платят. А я ради чего надрываюсь?

 Из комнатки грянул дружный рёв. Куклы справедливому делению никак не поддавались.

 – Да чтоб вас!

 Многодетная мать кинулась туда. Лёва получил передышку, но ненадолго. Раздались две–три затрещины, порядок восстановился, и разъярённая женщина влетела обратно.

 – Так вот…

 – Так вот, – сказал Лёва. – Надо набраться терпения. Для нашей семьи наступили тяжёлые времена. Но они пройдут.

 – Тяжёлые времена? Вот как – тяжёлые времена! – Катажина Фердинандовна подбоченилась и прошлась перед диваном. – Напомни–ка: за то время, пока я, как дура, живу с тобой, когда эти времена были лёгкими? Я таких времён никогда не знала! Ты и сейчас грязные копыта к потолку задрал, и ни до чего тебе дела нет.

 Лёвушка убрал копыта с дивана. Не помогло.

 – Посмотри на себя: ты – никто. Ты ни на что не способен. Я лучше найду другого, сильного найду, но с таким ослом жить не буду!

 – Причем здесь осёл? – изумился Лёва. – Вон, в новостях говорили: во Франции завод обанкротился. Две тыщи человек оказались на улице. Дети с голоду пухнут. Это с каждым может случиться.

 – Это может случиться только с тобой! С тобой, и ни с кем другим!

 Любимая настолько была разгневана, что фиолетовая юбка потрескивала, и груди опасно перекатывались над бедной лёвушкиной головой.

 – Погоди. А в Германии…

 – Заткнись со своей Германией! Плевать я хотела на вас обоих.

 Да, для того, чтобы вылететь с работы, Лёва выбрал не самое лучшее время.

 В городке творились дела мрачные и тревожные. Джин, выгнанный из бутылки, был вовсе не безымянный, он имел отвратительное имя: кризис. А поскольку ещё и нрава оказался паскудного, то затеял игру. Что–то типа «Морского боя». Но не на тетрадном листочке в клеточку, а по–крупному. Причём этот кризис был ловким игроком! Если четырёхтрубный металлический завод, хоть и потрёпанный, твёрдо держался на плаву, то равный ему стекольный, получив пару прямых попаданий, вовсю чадил и давал такой крен, что наружу высовывалось облепленное ракушками днище. На стекольном восемь месяцев не держали в руках зарплату, а самого стекла выпускалось так мало и столь плачевного качества, что даже при жуткой нехватке строительных материалов покупатели огибали завод стороной. Жить стекольному оставалось сущие пустяки. Не выдержав разящих ударов, навечно скрылись в пучине хаоса, распустив на поверхности грязные пятна, старые трёхтрубные крейсера – шахты «Асинская», «Сибирская» и «Таёжная».

Последний из этой линейки – «Физкультурник» – потерял управление и превратился в недвижную удобную мишень. Меткой стрельбой один за другим были потоплены двухтрубные вагоноремонтный завод, гвоздильный цех и автобаза грузовой и спецтехники. Чего уж говорить о разной однотрубной шелупони! Не чайки, а вороны, пугая небо криками, летали над местом гибели швейной фабрики «Искра» и фабрики индивидуального пошива одежды. Банно–прачечный трест, имевший на попечении три бани, едва залатывал пробоины с помощью тощего городского бюджета. Напарившиеся в чуть тёплой парной клиенты выглядели неубедительно – не млели от обильного пота в предбанниках, потягивая квасок и покряхтывая от удовольствия. Среди крутящихся в водоворотах, всасываемых обломков, барахтались обезумевшие матросы, отчаянно цепляясь, кто за продавленный диван, а кто и за бутылку, полагая её самым верным средством для спасения.

 Однако, вот что удивительно: выброшенные за борт не сбивались в толпы, не устраивали митингов. Асинцы к любым бедам всегда относились философски и от ударов судьбы становились только ядрёней. А помимо прикипевших к дивану или к бутылке, были и такие, кто, побегав по городу, вдруг обнаруживал вожделенный спасательный круг: незанятое рабочее местечко! И с налёту захватывал его. Должен сразу признаться, люблю я людей не отчаявшихся, не опустивших рук – ведь счастье идёт к тому, кто и сам к нему идёт…

 Между тем, Лёвину зазнобушку несло. Вал обвинений нарастал.

 – Твои маменька с папенькой когда–то дали осечку. Они в постели чересчур поторопились! И – зря. Мозгов в тебя вложить не успели. А в некоторых делах лучше не спешить!

 В раскрытый чемодан полетели кофточки и кружевное бельё. Фокус с чемоданом Лёва наблюдал далеко не в первый раз. Потом, под всхлипы и тихое обиженное бормотание, всё развешивалось на плечиках обратно в шкаф и раскладывалось на полки.

 – Ничего, без мозгов даже лучше, – заявил умудрённый опытом Лёва. – От них, японцы установили, голова болит. И потом: кто же любит умных? Вот и ты не с кем–нибудь, а со мной живёшь.

 Зря он про японцев, зря! Лучше бы ничего не говорил. Эти японцы всё испортили! Зазнобушка пнула ни в чём не повинный чемодан и объявила:

 – Хватит с меня, ухожу!

 – Как – совсем?

 – Совсем!

 – Давай хоть пообедаем.

 – Заткнись!

 Крикнула тройняшек и отправилась к папе. Так и потянулись от калитки: она, в васильковой блузке, обтягивающей юбке и с чемоданом, впереди, а послушные дочки, крепко взявшись за руки, следом. Задок у неё, как всегда, выразительно колыхался. Лёва до калитки их проводил, затем сорвал с малины пару сочных ягодок и раздавил во рту, сокрушаясь, что такой задок уплывает. Она ушла, но оставила кота. На следующий день явился папа и двое угрюмых мужиков на большой грузовой машине. Машина, пятясь, сдала к калитке, мужики откинули борт, и все трое решительно прошли в дом.

 – Нам чужого не надо, – сказал папа, – но своё не оставим, всё заберём. То, что дочка здесь горбом заработала, тебе, подлецу, не принадлежит.

 Папа бегал по комнатам, расшвыривал ногами цветистые половики, указывал пальцем, что грузить, и горько сокрушался:

 – Эх, и что ж ей, бедной, так с мужиками не везёт! Первый, жлоб, начальник жилищной конторы, над каждой копейкой трясся, всё допекал чёртовой экономией: «Экономия, экономия!». Совсем спятил с этой экономией – мелочь у неё в карманах проверял: сколько потратила и куда. Таких скупердяев отродясь не было! Лишь в одном, мерзавец, расщедрился – трёх девок зараз ей сделал! Другой, гаишник, дважды триппером награждал. Слыхано ли это: порядочные гаишники деньги с водителей в дом несут, а он – триппер. Как будто только триппер в машинах ездит! А от тебя, чёрненький ты наш, даже триппера не дождёшься…

 Его молчаливая бригада так быстро принялась выносить мебель, что Лёва едва успел изъять спрятанную в тумбочке заначку.

 После их отъезда дом стал ошеломительно просторным. Лёва остерегался громко говорить – эхо металось по комнатам и, отскакивая от голых стен, пугало. Однако они много чего не взяли. Телевизор «Рубин», казавший мир с разными оттенками серого, холодильник «Бирюсу» – эти от покойницы–матери еще остались, диван… За диван, правда, ухватились, но он в руках разваливаться начал: боковушки отскочили – одна, а потом другая; и бывший тесть поскрёб ногтями затылок и смилостивился:

 – Ладно – пользуйся. Помни нашу доброту.

 – Кота заберите, – сказал Лёва. – Не забудьте кота! Он, сволочь, все время жрать просит.

 – И кота оставляем…

 Несколько дней Лёвушка и кот валялись на диване, удивлённо поглядывая друг на друга. Иногда покидали диван и слонялись из угла в угол, привыкали к новой обстановке. Доминик передвигался крадучись и принюхивался.

 За это время обоими были досконально изучены все трещины на потолке и за телевизором. Понемногу Лёвушка освоился и успокоился. В доме, лишённом писка, визга и громкого недовольства жизнью, поселились тихие ангелы. Вот только рубашки, громоздившиеся стопкой на полу, смущали. Шифоньер, пожалуй, был бы не лишним. А кот, осознавший, наконец, перемены, наоборот озверел. Глаза его недобро горели. Он требовал прежнего порядка – молока в миску и кружок полукопчёной «Краковской», к которой был сильно расположен. Смёрзшаяся в комок мойва из морозилки воспринималась, как незаслуженный, оскорбительный плевок в кошачью душу. Всем видом он показывал, что у него нет ничего общего с мойвой. Кота обуяла жажда мести. Он принялся за то, от чего успешно отучила его, хватаясь за тапок, сбежавшая хозяйка – драть когтями обшивку кресла. Кресло теперь стояло взъерошенное, под стать настроению кота. Дело пошло на принцип.

 – Колбасы не будет, и не мечтай! – заявил категорически Лёва. – «Краковская» осталась в прошлом. Она является предметом роскоши, а нам теперь надо жить по средствам.

 Услышав про колбасу, кот заголосил со всеми возможными кошачьими модуляциями. Тогда Лёва накопал червей, взял удочку и отправился на Алчедат, за карасями. Но и там, на крючок, цеплялись исключительно невзрачные особи: маленькие, тощие, словно потёртые и бомжеватого вида. Не удивительно, что такие караси ничуть не смягчили сурового кота. Караси и мойва лежали нетронутые в миске, за шкафом скреблась мышь, а чем питался любитель «Краковской» – было совершенно неясно. Он теперь надолго пропадал в огороде: то ли перешёл на богатую витаминами морковную ботву и отросшие капустные листья, то ли отлавливал зазевавшихся птичек. Домой являлся лишь затем, чтобы проверить – не вернулись ли прежние времена? Переступив порог, кот, в первую очередь, приникал к холодильнику: не потянет ли оттуда родной полукопчёной?

 …Итак, Доминик смотрел на Лёву нагло и требовательно.

 – Не нравится здесь? Ищи другой дом. Сколько тебе говорить: старых порядков не будет, кончились они.

 – Я–у–у–а! – завопил кот.

 – Ага – и уходить не хочешь? Тогда объясни: к чему тебя приспособить?

 – Я–у–у–у!!

 – Всё – лишаю слова окончательно!

 Лёва сбросил голые ноги на тёплый пол.

 Лев Янушонок, а для друзей – просто Лёва, в данный момент находился в том неопределённом возрасте, когда молодость ещё не полностью скрылась за спиной, но зрелость уже подступает: брюшко начинало округло выпирать и обозначаться. Иначе говоря, ему было несколько за тридцать, и две залысины, устремившиеся к макушке, обещали непременную плешь годам к сорока. Кожа его была заметно смугловатой – затесался по материнской линии кто–то из тех республик, где много дней в году без устали шкварит солнце. О выражении, преобладающем на лице, чтобы подробно не говорить, замечу только: оно было похожим на выражение лиц футбольных болельщиков, когда любимая команда показывает слаженную игру.

 До увольнения судьба благоволила к Лёвушке. Он числился инженером по охране труда на фабрике по обогащению угля. Кабинетные дела не утомляли. Лев Иванович изредка обновлял разнообразные инструкции – обновление заключалось в смене дат на титульных листах, беседовал с вновь поступающими о выгодах обогатительного производства – это называлось: «вводный инструктаж» – и раз в месяц подписывал списки на получение рукавиц для работы в цехах. В оставшееся время – а оставалось его изрядно – он перелистывал старые журнальчики, которые в избытке пылились в шкафу наряду с профильной, по специальности, литературой. «Советская милиция», «Профсоюзы и жизнь», «Гражданская защита» – на их страницах он находил массу любопытной, хотя и бесполезной информации. Из этих журнальчиков он, к примеру, знал, что лучшим в мире поваром стал француз Мишель Рот.

Что зимой для лечения радикулита нужно воспользоваться настойкой элеутерококка: смочить полотняную тряпку и приложить на область крестца, затем плотно обвязать поясницу шерстяным платком и оставить на ночь. Он даже был знаком с суждением лейтенанта Колиин Багли из центральной тюрьмы Иллинойса (США): «Для свободных граждан тюрьма представляется тайной. На самом деле это далеко не так. Здесь живут такие же люди, с их слабостями и капризами. Они смеются и плачут, радуются и ненавидят. Все они требуют повышенного внимания, ласки и заботы, понимания своей трагедии. Поэтому появление в мужских тюрьмах женского персонала вполне оправдано: кто может дать больше тепла мученикам, чем женщина?»… Жизнь казалась безоблачной, пока всё не рухнуло.

 Теперь не надо было спрыгивать по будильнику с дивана, спешно давиться завтраком и бежать на «дежурку». Но в этом были свои плюсы – диван и впрямь заметно просел!

 Расставшись с молодой мамулей трёх дочек, Лёва хотел, было, потужить месяцок и даже настроился на это. Домашние дела не стоили того, чтобы на них отвлекаться. Выглядывая из окна веранды, Лёвушка хладнокровно наблюдал, как дичает огород. В клубничных грядках бесчинствовали непуганые дрозды – бранились между собой и тяжелели от съеденных ягод. Картофельную ботву захватили колорадские жуки –их сосредоточенные красные личинки лихо пожирали сочные листья, росли, превращались в жуков и производили новое потомство.

 Дни протекали приятно. Однако, подсчитав наличность, бывший инженер по охране труда загрустил: на те несколько миллионов, что сохранились в заначке, долго не протянешь и, как ни крути, а искать новую работу придётся.

 – Ничего не поделаешь, – объявил Лёва злобному Доминику, – если общество ждёт от меня пользы, оно дождётся!

 Вчера он изучил местную газету «ВРИО» – ту страницу, где под условными значками с весами, баранами и раками был напечатан астрологический прогноз. Для обстоятельного человека – а Лёва был человеком обстоятельным – такой прогноз являлся незаменимым руководством к действию.

 «Предстоящая неделя, – разъяснялось Водолеям, – обещает быть результативней прошлой и ознаменует резкое возрастание вашего биоэнергетического потенциала. Прислушайтесь к себе. У вас появится возможность переосмыслить всё, что имеете, ввести дополнительные поправки и ориентиры на будущее».

 Лёва прислушался к себе. Биоэнергетический потенциал никак не проявлял себя. Неясен был также орган, в котором ему надлежало возникнуть. А, может, он только начинает резко возрастать? Не повременить ли с поисками ещё денёк–другой? С потенциалом–то шляться по разным конторам легче. Но опять же, вспомнив про наличность, Лёва вздохнул: ничего не получится – придется без потенциала.

 Как человек неглупый, Лёва сообразил, что для успеха нужна стратегия и наметил её. Начать следовало с центра. Центр Асинска являлся ярким и манящим созвездием разного рода учреждений и предприятий. Здесь можно было поискать не просто рабочее место, но такое место, где платят хорошие деньги – и вовремя! То, что находилось ближе к центру, было, как раз, на плаву и тонуть не собиралось. Следовало прочесать всё, заслуживающее внимания, и, в случае проколов, постепенно смещаться на окраины. Перебрав разные варианты, Лёвушка сказал: «О!».

 Это «О!» относилось к Погрузочно–транспортному управлению. Залпы кризиса как ни били в Погрузочно–транспортное управление, а ничего поделать с ним не смогли. Транспорт был железнодорожным, а тепловозы ходят даже тогда, когда всё стоит. Тепловозы исправно таскали составы с углем на обогатительную фабрику и забирали готовый концентрат. «Там работают серьёзные люди, – размышлял, проникаясь симпатией к тепловозам, Лёвушка. – Я тоже человек серьёзный. Мы должны состыковаться – факт!».

 Побрившись и умывшись, Лёва распахнул холодильник. Перво–наперво серьёзному человеку следовало хорошенько поесть.

 Холодильник работал не впустую. Он поддерживал в свежем состоянии пяток некрупных яиц.

 – Если, допустим, разбить четыре яйца – этого хватит только мне, а мяукающему негодяю ничего не достанется, – взялся вслух размышлять Лёва. – А если пять яиц – холодильник можно выключить. Нет уж, лучше четыре.

 И тут лёгкая тучка набежала на его чело. Эх, Катажинка, Катажинка… Как она готовила! Хотя бы фасоль с мясом. Это ж уму непостижимо!

 Пока он набирал воду в чайник и совал вилку в розетку, масло на сковородке зашкворчало, а вокруг жёлтых яичных бугорков образовалось ровное белое поле. Сковородка переехала на стол, на подставку. Лёвушка помедлил и отделил часть завтрака Доминику (кот до глазуньи снизошёл). Завтрак прошёл в молчании. Лишь из огорода доносились птичьи вопли – банда серых дроздов добивала последнюю клубнику. Подчистив хлебной корочкой остатки масла, охотник за новой работой ощутил столь нужный сейчас прилив сил. Удача не могла быть далеко. Надлежало схватить ее!

 Лёва облачился в тенниску–безрукавку, натянул бриджи нежно–зелёного, под стать молодому салату, цвета. Конечно, сам Лёвушка такие бриджи ни за что бы себе не выбрал, но штаны были подарком Катажинки, она уверяла, что салатный цвет ему очень к лицу. На ногах застегнул лёгкие сандалии на твёрдой подошве и в таком виде выбрался на остановку «Красноярская». Пойди он по прямой, он бы за десять минут добрался до Погрузочного управления, ехать вкруговую было вдвое дольше. Но, как рассудительно полагал Лёвушка: если ходить пешком – зачем тогда автобусы? Мелкая мошка, у которой также наступило время завтрака, принялась приплясывать перед глазами и харчиться на нём и на двух взволнованных старушках, собравшихся в собес. Старушки яростно отмахивались ветками полыни и, перебивая друг друга, обсуждали недавнюю прибавку к пенсии, в которой им было отказано. Старушки сердились: оснований для отказа не имелось ни малейших! Часто упоминалась некая Масалкина – сучка из сучек во всём собесе. Лёва дождался автобуса, «тройку», вместе со старушками втиснулся в его распаренное нутро, нашёл свободное место и повернулся к окошку.

 Автобус, разбитая колымага, покатил его навстречу мечте. Родные виды поплыли за немытым стеклом. С обеих сторон дороги холмики и косогоры густо облепило частное жильё горожан. Домишки всё были захудалые – город вместе со всей страной начисто проел себя, и редко где сверкала масляной желтизной прибитая свежая доска. За остановкой «Рынок», справа и чуть в отдалении, над крышами бараков ненадолго показался в два этажа травмпункт – добрый приют для всех, кто как–нибудь себя искалечил. Гипса для панцирей рук и ног здесь расходовалось намного больше, чем на городских стройках. Скатились с горки, проехали вдоль рынка. Сразу за ним деревянные улочки отпрянули вспять, слева за стволами берёз пронеслась школа № 3, а справа подступили к асфальту четырех– и пятиэтажные кирпичные дома. В это позднее утро балконы кое–где оказались уже завешаны сохнущим бельём, на других тускло поблёскивал ободами велосипед, и все, без исключения, были забиты разнообразной дрянью, которой нет места в комнатах, но и выбросить которую жалко.

Дальше пошло, как попало. Слева – причудливая, но безобразно выкрашенная контора городских коммунальщиков, старенький кинотеатр «Радуга», новенький Центр занятости населения, пятиэтажки, пятиэтажки… Справа – магазин спорттоваров «Чайка», остановка, городской парк, библиотека, памятник жертвам революции, остановка. Слева – универмаг, поликлиника, центральная почта, школа № 11, филиал томского университета, Дом Советов, музыкальная школа… Справа – (автобус по главной улице следовал не быстро) заросшая кустами и деревьями огромная площадка, в глубине её принимало солнечные ванны озеро Тёплое, всеми именуемое Горячкой. Эту территорию городские власти много лет грозились превратить в зону отдыха, но руки были коротки и не доходили. Из косматых зарослей к проезжей части выдвигался двухэтажный кирпичный кубик Инвестпромбанка, следом столбиком высился Дворец правосудия, потом гостиница «Асинская» с рестораном «Уголёк» на первом этаже, Народный театр, Центральная городская котельная, Диспетчерская…

 Виды за окошком были до мелочей знакомы Лёве, однако солнце, не прячась, вот уже несколько дней ходило кругами над Асинском, забыв про остальной мир, и всё заливало таким светом, что наш соискатель работы иногда не узнавал города!

 Тем временем автобус прикатил на Диспетчерскую.

 Остановка Диспетчерская ничем не отличалась от других остановок, разве что была на расширенной части улицы. Отсюда автобусы отправлялись по назначенным, кому какой полагается, маршрутам. Возле сплошной бетонной ограды городской котельной торчала будка диспетчера, в неё водители забегали отметить путёвки. Слева от будки тянулось вдоль дороги длинное двухэтажное здание горэлектросети. Здесь на первом этаже, теснясь у окошечка кассы, население отдавало свои кровные за потребляемый свет.

 Денёк раскручивался обыкновенный июльский. Духота, словно шерстяными одеялами, начинала обкладывать граждан. Жиденькая компания молочных облаков, подгоняемая ветром, летела в сторону Горячки. Ниже их чёрной точкой парила едва различимая птица. Деревья укрывались в собственной густой и тёмной листве. Женщины, наоборот, дефилировали в лёгком и прозрачном.

 Выйдя из автобуса, Лёва сощурился от бьющих в него солнечных лучей. А когда шире открыл глаза и обнаружил в доме напротив бар «Пшеничный колосок», то испытал невыносимую жажду.

 В этом старом трёхэтажном «Г»–образном здании, в трёх минутах прогулочного шага от центра города, ещё совсем недавно селился народ не какой–нибудь. Здесь обитали начальники средней руки, а также мелкий чиновный люд из разных госучреждений. Подъезды выходили во внутренний дворик, образованный четырьмя кирпичными жилыми строениями. В песочнице, с непременным покосившимся аляповатым грибком, пищали разругавшиеся дети, а по дорожкам владельцы собак выгуливали на поводках разнокалиберных питомцев. Питомцы, страдающие одышкой, с высунутыми языками, норовили задрать ногу на редкие кусты. У кустов был нездоровый вид от такого внимания. Хозяева тем временем общались. С холёной артистической бородкой, похожий на поэта или избалованного заказами художника, управляющий городскими кладбищами обсуждал достоинства ризеншнауцеров с директором гастронома «Весна».

Помимо этих достойных людей и работников суда и прокуратуры, в доме обитали врачи, тоже, до некоторой степени, отнесённые к интеллигенции. Из–за врачей, оставлявших свои дневные часы в больницах и поликлиниках, подъезды слегка припахивали лекарствами. Так здесь было недавно… А после исчезновения прежней власти на бойкое место (народу мимо шляется много!) положили глаз коммерсанты. Жильцы первого этажа, не без их помощи, скоренько съехали, и оказавшаяся в когтях неумолимого бизнеса жилплощадь изменила вид. В переоборудованных квартирах появились три продовольственных магазинчика, две аптеки, магазин «Ткани», а также питейное заведение под названием «Пшеничный колосок».

 Итак, Лев Янушонок ощутил жажду. Стаканчик томатного сока или даже два стаканчика оказались бы как нельзя кстати.

 По дороге, одна за другой, пролетели две крутые иномарки, лучшие годы которых остались на далёком Хоккайдо. Пропустив их, Лёва перебежал проезжую часть, распугал неповоротливых голубей, что слонялись у входа в ожидании подачки, и толкнул дверь.

 Питьевой уголок пришёлся точь–в–точь по размерам бывшей когда–то квартиры врача–стоматолога. Взамен перебравшейся в новый дом дорогущей, под орех, стенки румынского производства и мягких стульев, гостиную заняли срубленные в местном частном предприятии «Прохоров П.И.» деревянные столы и лавки, выставленные в два ряда. За поцарапанной дверью, в районе кухни и туалета (в прошлой жизни – чешский кухонный гарнитур и финская сантехника), размещалась грязноватая подсобка. В спальне, где некогда главенствовала широкая супружеская кровать (Италия) на пару с ночным столиком (Польша), теперь обосновались бар и стойка. За стойкой, на том пятачке, на котором в былые времена поскрипывали пружины семейного ложа, царила барменша Тося. Место, видимо, было до такой степени наэлектризовано супружеским счастьем, что ножки барменши самопроизвольно переминались и даже как бы немножко поскрипывали. Бюст тоже мог бы как–нибудь двигаться, но он под блузкой настолько был стиснут бюстгальтером, что не проявлял никаких признаков самостоятельности. Тосин портрет дополняли рыжие волосы, цепкий взгляд и толстые накрашенные губы.

 – Привет, – сказала Тося и завела за ухо рыжий локон. – Давно не виделись.

 – Жарко сегодня.

 – Ты где пропадал? Не иначе – в грязных забегаловках деньгами сорил?

 – Что ты! – возмутился Лёвушка. – С деньгами я только к тебе. Забегаловки исключены!

 – Ну–ну. Бери свою водку.

 – Да я, вроде…

 – Что?

 – Нет, ничего.

 – Проходи в зал. Дружок твой уже полчаса мается.

 В этот ранний час бывшая гостиная стоматолога пустовала. Окно было задёрнуто непроницаемой шторой, и образовавшийся сумрак внушал обманчивую прохладу. Под потолком едва слышно выводил известную мелодию динамик. И лишь за одним из длинных столов, гипнотизируя немигающим взглядом стакан, растягивал удовольствие журналист Максим Редькин. Журналист в разлинованной, как тельняшка, маечке был крест–накрест перехвачен ремнями. На одном ремне болталась потёртая офицерская сумка с ручками и блокнотами, на другом – к боку льнул огромный фотоаппарат в футляре. Появись Редькин на поле боя, в цепи атакующих морских десантников – его, в кожаной сбруе, легко было принять за офицера. Увидев Лёву, Макс замахал руками:

 – Давай сюда! А то словом не с кем перекинуться.

 Лёва в два приёма перетащил от стойки сто пятьдесят, стакан томатного сока, капустный салат и бутерброд с колбасой и сыром.

 – Хорошо, что есть, где встретиться, порядочным людям! – сказал Редькин, когда друзья обменялись приветствиями. – Жизнь, как прилив, выбрасывает нас на берег, чтоб мы просохли, набрались сил и опять устремились в её волны. Да! И заботливая Анастасия, приняв под крыло одиноких пловцов, готова согреть озябшие души. Я сюда на огонёк заглянул, и ты вслед за мной. Получается, мы к одной красотке клинья бьём?

 – Балабол! – последовало из–за стойки.

 – А ты не подслушивай!... Вот объясни мне: как могут два человека, выйдя из разных мест, сойтись не где–нибудь, а именно в том заведении, где уже десять дней не наливают в кредит?

 – И не налью. Ты за прошлое рассчитайся!

 – Не иначе, это – судьба. Нас обоих так и тянет сюда, так и тянет.

 – Зря подмазываешься. Всё равно не налью!

 – Ничего удивительного, – сказал Янушонок, глотнув водки. – Когда я ходил в моря, мы возле Гавайских островов, в районе подводного Императорского хребта, пришвартовались к другому судну, передать посылки с берега. И, представь, там был матрос из Асинска! Симпатяга парень, фамилия – Домрачёв, здесь обитал в районе телевышки. У нас и общие знакомые нашлись. Так что на земляка можно нарваться даже в центре Тихого океана.

 – Согласен, всякое бывает. Однажды я отправился по турпутёвке на Волгу и прямо на теплоходе, на пути в Самару, встретил Киселевича.

 – Это который городской чемпион по армрестлингу?

 – Да. Хряк восьмипудовый, шахта по нему плачет. Он с областной командой на соревнование ехал. Вообрази: гуляю по палубе, фотографирую Жигулёвские горы для будущего семейного альбома, набираюсь впечатлений, и тут – он. Столкнулись нос к носу. А я, как назло, задолжал ему некоторую сумму. Пришлось отдать.

 – Правильно сделал. Если бы не отдал – мог случайно упасть за борт.

 – Нет, сумма не была запредельной, но я решил: лучше не рисковать.

 – Если людям суждено встретиться – этого не избежать.

 – Вот–вот, избежать не всегда удаётся, – подтвердил Макс. – А иногда – надо бы!

Ты чего сок не пьёшь?

 – Успею.

 – Какой–то вид у него странный. Можно – я глотну?

 – Пей.

 Есть индивидуумы – они терпеть не могут других людей, им достаточно самих себя. Они проживают жизнь, как в замкнутой раковине, выбираясь из неё только по необходимости. Однако немало и таких, которым невыносимо одиночество. Для них одиночество – пытка. Максим Редькин, журналюга из «ВРИО», был из вторых. Да и работа требовала находиться в гуще, в толпе, в коллективе, в компании. Там, где много народа, всегда что–нибудь происходит. Наряду с репортажами и интервью, Макс промышлял фотографией. Снимки, для увеличения гонорара, шли в нагрузку к

текстам. Помимо основной деятельности дополнительный навар давали свадьбы, похороны, крестины и юбилеи. Асинцы норовили запечатлеть узловые моменты в своей жизни и неплохо это оплачивали. Однако необъяснимая вещь заключалась в том, что денег всё равно не хватало.

 Пока Лёва расправлялся с капустой, Макс оседлал любимого конька.

 – …редактор, скажу тебе, – отъявленная сволочь! Он хуже Тоськи, с ней хотя бы договориться можно.

 Рыжая дева едва не вывалилась из–за стойки:

 – Договориться? Попробуй, а я посмотрю!

 – Анастасия, не встревай в разговор! Когда серьёзные люди говорят о серьёзных вещах – бабе надо молчать... О чём мы?

 – О редакторе.

 – Да. Запомни: любой редактор заслуживает того, чтобы ноги ему открутить. Без ног он, может, на человека походить станет.

 – Зачем мне запоминать. Я в журналисты не собираюсь.

 – И правильно. Лично я тебе этого никогда не посоветую. Работать в газете? Да лучше мусорщиком или санитаром в палате лежачих больных!

 – Но ведь сам ты работаешь.

 – Я не работаю, я там крест свой несу! Вместе с ним влекусь на Голгофу.

 – О чем сейчас пишешь?

 – Ну… – Редькин неопределённо покрутил пальцами. – Самодеятельность освещаю. Очень трудная тема. Вот вчера, как раз, осветил.

 – Написал бы лучше о том, что в «Руси» стрельба была. Или о пожаре возле стекольного! Ты хотя бы в курсе, что сожгли ларёк и канистру рядом бросили? Когда пожарные появились, свиная тушёнка и сайра в жестяных банках были уже достаточно подогреты и готовы к употреблению.

 – Ещё чего! Кому интересна уголовщина? И потом: потакать низменному

любопытству обывателя? Его убогой страстишке совать нос туда, откуда потянуло жареным и кровью? Нет, только не это! Это – не для меня! Местного человека надо изо всех сил мордой поворачивать к прекрасному. Просвещать и воспитывать. Чтобы распахнулись его глаза! А из всех искусств для нас самое важное сейчас – что? Самодеятельность. Самодеятельность и только самодеятельность! Знаешь сколько в городе разных коллективов? Триста пятьдесят семь штук!

 Лёвушка помолчал, пытаясь мысленно охватить такое невообразимое число. Однако представлялось с трудом.

 – Я не против самодеятельности. Особенно когда таланты девать некуда. Солисты, вокальные группы – это я понимаю. Но ведь если все враз запоют... Мы ж голову потеряем!

 – Не потеряем. И потом, самодеятельность, чтоб ты знал, бывает двух видов. В одной – поют, в другой – пляшут. Можно выбирать. Тут есть нюансы. Тебе, как не специалисту, объясню. Юные Дашеньки и Валюши предпочитают пляски, а старухи – хоровое пение.

 – А ты за кого?

 – Я давно определился. Когда нежные «домисольки» в кокошниках, руками машут, кружатся, а сарафанчики на них заканчиваются там, где у русских барышень только начинались – это ни с чем несравнимо! Лично я – за пляски. Помню, состязались танцорки из медучилища и химтехникума. Солисточка у техникума была… Я, конечно, слабо разбираюсь в химии, но тут чуть голову не потерял. Вот что значит магия искусства!

 – Ага, лишь бы под юбки девкам заглядывать!

 – Ты ничего не понимаешь, Антонина. Танцевальные коллективы следует изучать профессионально.

 – Я–то, как раз, всё понимаю!

 – Когда дарования в сарафанах выстраиваются шеренгой и набегают из глубины сцены к самому краю, да ещё стучат каблуками в пол…

 За стойкой произошло движение.

 – В лоб тебе, козлу, настучать надо!

 – Анастасия, ты уймёшься?…

 В ответ звякнули вилки.

 –…Обнаженные ножки, прямо скажу, бывают очень агрессивны!

 – Но зачем они стучат?

 Редькин с укором посмотрел на Лёву.

 – Для самовыражения, для чего ж ещё. Ножки – главное средство самовыражения. Это, – он вздохнул, – бунт, бессмысленный и беспощадный!

 – И что же делать?

 – Усмирять! Брать в железные руки и – усмирять. Другого выхода нет, иначе – затопчут!

 – Да, теперь я понимаю – без жёстких мер не обойтись.

 – Вот именно! Без жёстких мер – никак…

 – Бабник! – прилетело из–за стойки. – Выдрать бы с корнем твои жёсткие меры!

 Макс даже не отреагировал.

 –…Но, порой, думаешь: всё, хватит! Плюнуть на газету, на мерзавца редактора, и – на юг, на природу, в Таштагол! Там троюродный брат народ на плотах сплавляет, любителей экстрима. Посадит на плот и – через пороги! За риск хорошие деньги платят.

 – А что мешает? Вот и завяжи с газетой. Если человек хочет на что–то плюнуть, он не должен отказывать себе в этом удовольствии.

 – Не так всё просто, не так всё просто… Я, если и выбираюсь из Асинска, то не дальше Медведчиково, ниже Яйского моста. Знаю одно местечко: плотва под берегом ходит, что селёдка, вот такая здоровая. Удилище гнётся – аж хрустит, – Макс, повинуясь внезапному порыву, привстал, вытянул шею и вперил взгляд в иное пространство. – Аккуратно пускаешь поплавок по течению, и через секунду–другую – поклевка. Подсекаешь и – раз! – её на берег. Снова пускаешь, и снова – р–раз! И так до изнеможения… И тогда выхватываешь из рюкзака чекушку и делаешь большой глоток. И ещё один. Лишь после этого возникает облегчение. Но ненадолго. Эта чёртова плотва оплела меня по рукам и ногам! Меня удерживают плотва и плясовые ансамбли. Больше ничто меня не удерживает…

 «Чего он городит?» – поразился Лёва. Но, внимательно взглянув на журналиста, понял, что тот уже изрядно под градусом и успокоился.

 – …Я не могу отсюда уехать. Клюёт на опарыша. Четыре штуки подряд насаживаешь на мормышку и проводишь над грунтом. Поклёвки разные – когда резкие, когда вялые.

 – От меня Катажинка ушла, – поделился Лёва.

 – Ну? – сказал Редькин, очнувшись от видений. – Со скандалом или без?

 – Я и сам не понял. Как–то вот так – ни то, ни сё.

 – Если без скандала – это плохо. Когда уходит – надо, чтобы крику было, чтобы посуда по кухне летала.

 – А посуда – зачем? Она здесь каким боком?

 – Посуда – первое дело. Надо, чтоб тарелки бились на мелкие куски. Если жена ушла – ты об этом в какой–то момент пожалеешь. И тут важно, чтобы скандал был на всю катушку. Ведь если без скандала, тебе захочется, чтобы она вернулась. Ведь захочется же?

 – Не знаю. Дома просторно стало. Куда столько мебели натаскивали? Да и чего ей возвращаться. Что ей – делать больше нечего.

 – Этих женщин не поймёшь, – объявил Редькин. – Уходят со скандалом, возвращаются со слезами. Если б наоборот – ясности было больше.

 – Ясности с ними не будет никогда, – твердо сказал Лёва.

 Макс, не мигая, посмотрел в лёвины глаза:

 – Я сейчас на мели, возьми мне водки, грамм сто.

 Они заказали ещё по сто.

 – Сегодня жаркий день, – сказал Максим. – Всю неделю обещают жару. Я слышал: ты потерял работу?

 – А отчего, ты думаешь, жёны уходят? Конечно, потерял! Со мной произошло то, что может произойти с каждым. В стране экономическая обстановка складывается не лучшим образом. Реформы буксуют, кризис свирепствует. А кризис требует жертв. Против этого не попрёшь.

 Макс почесал переносицу.

 – Но почему кризис ударил именно в тебя? С чего это вдруг? Ведь он, зараза, мог отклониться чуть влево или чуть вправо.

 – Значит, такова судьба.

 – Это страшно – потерять работу?

 – Ещё бы не страшно. Очень страшно!

 – А чем страшно?

 Лёва подумал.

 – Когда ты дома с утра до вечера – поразительно много еды улетает из холодильника. Супов там, котлет всяких… Гораздо больше, чем когда работаешь.

 – Жрать меньше надо! – донеслось из–за стойки.

 – Пробовал, не выходит.

 – У меня тоже положеньице, – вздохнул Макс, – со дня на день могут вышвырнуть из газеты. Раньше, что ни принесу, всё печатали. Теперь придирки одна за другой. Хотя бы с этими плясками. Редактор, тварь, заявляет: читатели могут неправильно нас понять! Ты о чём пишешь? У тебя не родная наша самодеятельность, а реклама борделя для физических лиц и прочих клиентов со средними доходами! Я, говорит, восемь раз слово «ножки» вычёркивал… Нет, ну какой подонок, ножки ему не нравятся! Держусь из последних сил.

 – Не переживай. У тебя ж куча снимков. Отправь в столицу, в глянцевый журнал. В них, я точно знаю, платят настоящие деньги. Можешь недурно заработать. Вон сколько глянцевых журналов развелось!

 – Вот про глянцевые журналы мне не надо, – отмахнулся Редькин. – Любому из нас, провинциалов, до этого глянца, как до Европы пешком. Какой, к свиньям собачьим, глянец! Когда я в тех журналах рассматриваю особняки, крутые тачки и мордатых владельцев яхт в панамках и с ядрёными девками – я понимаю: они, счастливчики, уже не с нами, они где–то далеко, за пределами нашей галактики. А какие фотки я могу предложить? Свадьбу в кафе «Жили–были» с ужравшимся папой невесты?… Ты вот что, ты лучше расскажи: что надо делать, когда выгонят?

 – А что тут делать? Ничего не надо. Сиди, по возможности, смирно, без резких движений.

 – Не–ет, ты не понял. Я сейчас обращаюсь к тебе, как к специалисту по потере работы. Моральный надлом ощутим?

 Лёва приосанился.

 – Прямо сказать, не так, чтобы очень, но что–то да, надломилось.

 – Вот! А как насчет депрессии?

 – Куда ж без неё? Если надломилось, то без депрессии в этом деле – никак.

 Максим взволновался и даже заёрзал на скамейке.

 – Я тоже ощущаю, что депрессия где–то рядом. Чуть ли не за спиной. Как только объявят: «уволен» – она и вцепится! И как с ней бороться?

 – Не знаю, как по научной методике, но я боролся опытным путем. Что сердце подсказывало, то и делал.

 – Ну–ка, ну–ка…

 – Прежде всего, требуется хотя бы неделя, чтобы восстановить душевное равновесие. Это основа общего восстановления. Первые два дня нежелательно отлучаться из дома. Никуда не отлучаться. Вот так проснуться утром – и не отлучаться. Ни под каким видом.

 – То есть, дверь изнутри запереть?

 – Почти. Кроме одного исключения. За пивом всё–таки надо выйти. Пиво в восстановлении душевного равновесия играет первостепенную роль.

 – Подожди, – сказал Макс. – Мне надо записать.

 Он порылся в сумке, извлек листок бумаги и ручку.

 – …играет первостепенную роль. Дальше?

 – Но предупреждаю: не следует прибегать к затяжной многодневной пьянке. Пьянка, с мешаниной всего подряд от бормотухи до белого, при ограниченном наборе закусок резко – очень резко! – снижает тонус и деморализует. Игошкин, сосед через три дома, потерял работу рубщика на мясокомбинате и целый месяц так вот восстанавливался, но результат отрицательный. А нам, наоборот, требуется поднять тонус и заострить все моральные качества.

 –…качества, – азартно строчил Максим.

 – Пиво рекомендую на первом этапе. Рецепт такой. Берёшь пиво, разливное, литров десять или пятнадцать – в зависимости от глубины депрессии. Пиво должно быть свежее: яйское, плотниковское – неважно, хотя плотниковское лучше. Берёшь пиво и приносишь домой. Если в доме нет селёдки, попутно купи селёдки. Две штуки холодного копчения достаточно. Перебора не допускай. Приносишь домой пиво, включаешь телевизор и устраиваешься напротив. Селедку надо нарезать крупными кусками, а для пива сойдёт стеклянная кружка или обыкновенный стакан. Никаких фужеров, никакого богемского хрусталя – чем проще, тем лучше. По каналам найди что–нибудь располагающее к спокойному созерцанию. Избегай криминальных сериалов, громогласных певиц, интеллектуальных программ. Всё, что напоминает о прежней работе, должно быть исключено. Я рекомендую «Клуб путешественников» или «В мире животных». В джунглях среди пауков и гадюк тебе будет уютнее.

 – …гадюк… уютнее…

 – Итак, ты наливаешь пиво, делаешь первые два–три глотка. Пиво надо пить медленно, что называется – тянуть. Потянул – проглотил, проследил, как глоток прокатился по пищеводу. И опять. Потом пауза. Потом повторить. Одновременно вполглаза следи за тем, что делается на экране.

 – Зачем?

 – Попытайся раствориться в природе. Это – важно! Почувствуй влажность субтропиков. Вдох, выдох – и вот ты почти уже там. Лианы. Пальмы. Цветы огромные, как блюдца. И только чьи–то хвосты мелькают. Затем берёшь кусок селёдки. Шкурку – не сдирать. Разломи кусок на две части, при этом какая–то из половин отделится от хребта и – зубами, зубами, где мяса больше, и вдоль шкурки вниз, вниз.

 – …вниз, вниз…

 – Для сосредоточенного пития пива селёдку не заменит ничто. Есть, конечно, килечники–извращенцы, они, как пеликаны, заглатывают по целой рыбке сразу. Это ещё имеет какое–то объяснение, если ты выпиваешь с товарищами в сквере, и с утра предстоит бежать на работу, но какая работа, если её нет? Так что килька абсолютно исключается. Абсолютно, тут не может быть никаких компромисов! Ты сидишь, пьёшь пиво, смотришь телевизор. Задействованы только глаза, уши и мочевой пузырь. Голова необременительно засоряется какой–нибудь южноафриканской чепухой. Так ты проводишь два дня. Нервы приходят в порядок, но ещё не совсем. На третий день ты берёшь удочки и идешь на рыбалку. Лучше всего на озеро или пруд. Река – отпадает. Бегущая в реке вода напоминает о бренности жизни, а проносящийся поверху мусор возвращает к собственным неурядицам. Сейчас это ни к чему.

 – …ни к чему…

 – К тому же на озере ловятся караси – толстые и умиротворяющие. Когда карась лежит в садке, чмокая губами – мол: «Ну что ж – сковородка, так сковородка», он и тебя приучает к спокойному восприятию ударов судьбы.

 – Погоди. А наживка какая: перловка или навозный червяк? Это очень важно с точки зрения успокоения нервов.

 – Перловка, конечно. Где ж ты в своей «хрущёвке» червяков найдешь? Четвёртый, пятый, шестой и седьмой дни следует посвятить лежанию на диване. По истечении недели ты абсолютно готов к поиску новой работы. Я, во всяком случае, был готов.

 – Это потрясающе! – воскликнул Макс. – Я однажды вёл в газете колонку «Полезные советы» и точно знаю: есть сто способов, как избавиться от морщин на шее. Скажем, с помощью соляных компрессов. А чтобы сбросить жир с брюха, придумана диета «шесть лепестков» и диета группы крови – это когда сваливаешь в одну кучу и посылаешь лесом те продукты, которые отвратительно переваривает твой организм. Есть также японская диета, плюс – гречневая, рисовая, кефирная, белковая, яичная и тысяча других. Есть методы похудения с помощью сельдерея, активированного угля, имбирного чая… Но мне не попадалось ни одного метода: что делать, когда человек теряет работу? Хотя такой метод гораздо нужнее! Интересно – как ты до всего додумался? Что ценно, твой метод – универсальный, он годится сразу для жирных и тощих, с морщинами и без морщин! Поделись: как это у тебя получилось?

 – Тут, в основном, по наитию, – важно объяснил Лёвушка. – Обкатка в полевых условиях методом проб и ошибок!

 Вся эта вдохновенная тирада была внимательно выслушана и за стойкой бара. Оттуда донеслось:

 – Чего только не накрутят, подлецы, чтобы не работать. Пиво они целыми днями готовы дуть! Если выгнали тебя, дурня, ищи другое место. И нечего лакать всякую дрянь литрами.

 – Неправильно ты рассуждаешь, Анастасия, – заявил Максим, поскрипывая портупеей. – Отвлечённо рассуждаешь! Сразу видно, что тебе не приходилось терять работу.

 – Как это – «не приходилось»? И теряла, и сама бросала!

 – Сама?

 – Сама! Я, может, и из этой лавочки скоро сбегу.

 – Не мели языком, подруга! Куда ты сбежишь? – не поверил Макс. – У тебя вон и выпивка, и закуска под рукой.

 – Свой бизнес открою. Хватит на чужой карман горбатиться.

 – Ну–ка, ну–ка, что же это за бизнес? – заинтересовался газетчик.

 – Автомойка. Чего так смотришь? Я тут справки навела: выгода прямая.

 – Ты – хозяйка автомойки? Тосечка! Налей себе двести грамм и запиши на мой счёт. С ума спятила!

 – Ничего не спятила. Вон сколько машин развелось! А им обслуживание требуется. Буду очищать корпуса, подкрылки автомобилей, производить уборку и химчистку салонов и багажников, а ещё полировать кузова и мыть двигатели. Потом можно о шиномонтажной мастерской подумать, установить подъёмничек для мелкого ремонта. А там – и дальше. Дело, наверняка, пойдёт.

 – Опомнись! Охота тебе окурки из салонов выгребать, пятна всякие с чехлов вычищать. Некоторые, знаешь, чем с бабами на сиденьях занимаются?

 – И пусть занимаются. Машина разве только для того, чтобы кататься?

 – Нет, Анастасия, не женское это занятие. Прямо тебе говорю: не женское! Тут мужик нужен. А если будешь до бровей в соляре да ещё с грязной тряпкой в руках… Ты мужика сперва найди.

 – На что он сдался? – Тося скривила губы. – Мужик, как кролик: у него все мозги в штаны утекли. Он не головой, а другим отводком думает. Что с него возьмёшь? Если крольчиха захочет – он вскочит. Понадобится – будет и мужик. И соляра не отпугнёт. Ничто так не красит женщину, как деньги при ней.

 – Вредная ты, Тоська. Я бы не стал мыть свою машину у тебя.

 – Ты вначале на велосипед накопи, писатель…

 Начали появляться другие посетители. Кто–то засиживался, а кто–то выпивал стаканчик сока или чего покрепче, расплачивался и уходил. Время приближалось к обеду, а разговор двух друзей всё никак не мог завершиться. Лёва раз за разом путешествовал к стойке. Но вот журналист, опираясь на стол, поднялся и твёрдо сказал:

 – Пойду!

 Лёва, которого неудержимо тянуло прилечь на лавку, спросил:

 – Куда?

 Макс неопределённо покрутил рукой.

 – Куда–нибудь.

 – А где это?

 – Прямо!

 Редькин долго выбирался из–за стола.

 – Давно узнать хочу, – спросил напоследок Лёва. – Как расшифровывается «ВРИО»? Что за название такое у газеты?

 – «Вестник: реклама, информация, объявления».

 – А–а, – осовело кивнул Лёва. – Понятно.

 Нетвёрдой походкой проходя мимо стойки, опоясанный ремнями Макс притормозил.

 – Эх, Тося. Знаю: не пойдёшь ты за меня замуж… А могла бы!

 Барменша нежно протирала тарелки.

 – Ладно, иди уж, болтун. Только не пропадай надолго.

 Когда он ушел, Лёва обнаружил оставленный на столе листок. Буквы, как мелькающие хвосты, качались в разные стороны. Пригодится, подумал Лёва и спрятал листок в карман. Мысли в голове хоть и цеплялись друг за друга, но – беспорядочно.

 – Анастасия, откроешь бизнес – возьми к себе. Я машины мыть сумею.

 – Посмотрим, – сказала Тося.

 – Что значит – посмотрим? Ты отвечай, как положено: возьмёшь или не возьмёшь?

 – Если возьму, чтобы у меня в автомойке – никаких джунглей. Никакой водки и селёдки. Про выпивку – и думать забудь!

 – Как это? – не понял Лёва. – А как же машины мыть?

 – Как в Германии. На трезвую голову. И даже не с похмелья.

 – Ты ведь в Германии не была.

 – Мало ли где я не была. Я в книжках читала. Немцы, когда машины моют, не пьют даже пива.

 – Анастасия, Анастасия… Врут всё книжки.

 Искать работу сегодня, пожалуй, не следовало.

 Расстояние от «колоска» до остановки насчитывало едва ли десяток шагов. Это расстояние Лёва одолел так, как будто переходил вброд реку – ноги подламывало непонятным течением. Один раз даже споткнулся, но устоял. Дождавшись автобуса и приехав известным путём на «Красноярскую», бывший инженер по охране труда заглянул в продовольственный магазинчик. Попетляв глазами по полкам, выбрал: десяток яиц, банку кофе, несколько жёлтых пачек лапши «роллтон», буханку чёрного хлеба. Подумал и добавил четыреста граммов варёной «докторской» и столько же колбасного сыра. Дома, добравшись до дивана, рухнул и моментально провалился в забытьё. Очнулся ближе к вечеру. За буфетом скреблась мышь. Кота не было. Вздыхая и шаркая ногами, потащился к умывальнику. Из зеркала глянула на него измученная физиономия.

 – Да, – сказал Лёва тому, кто в зеркале, – искать работу – тяжёлое дело.

 Растёр лицо холодной водой, выпил две чашки не сладкого кофе и отправился в огород. Там, блуждая между грядками, сорвал и съел два помидора и один огурец. Гороха ещё пощипал. Когда возвращался обратно, за ним следом проскочил Доминик.

 Над всяким днём, даже не совсем удачным, опускается в итоге ночной занавес. И звёзды, насылая сон усталому человеку, вплетают в этот сон надежду, что завтра всё изменится, всё будет лучше.

 Утром заорал Доминик.

 – Замолчи, тварь несносная, – пробормотал Лев. – Повесить тебя на дверной ручке…

 Доминик заорал вновь.

 Лев Иванович окончательно проснулся. Кот сидел возле дивана, из–за буфета доносился скрип – мышиные зубы точили плинтус. Все домашние были в сборе.

 – Ты не Доминик, ты – скотина. Ты думаешь, я себе работы не найду? Ещё как найду. Да мне стоит только захотеть – от предложений отбоя не будет!

 Кот в ответ издал душераздирающий вопль.

 – Прекрати митинговать! – Лёва попытался изловчиться и ухватить кота рукой. – Лапы под корень тебе оторву, а брюхо вспорю и набью гречневой кашей.

 Кот проворно отскочил и заголосил еще громче.

 – Я тебя предупредил, – сказал Лёва. – Не жалуйся потом, что не так понял.

 Он спустил ноги на пол и сел на диване. Желудок тоскливо ныл, предчувствуя лапшу «роллтон» и колбасу с обманчивым вкусом мяса. А что делать? Борща – нет, свежей рубашки – нет, Катажинка – сука. Кому она теперь носки стирает?

 Надо было обживать новый день. Облачившись в поисковую форму – тенниска, бриджи, сандалии – Лёва отправился на промысел.

 Опять раскалённое небо рушилось вниз. И чем яростней палило солнце, тем решительнее женщины выскальзывали из одежд. А то немногое, что на них оставалось, было лёгким, воздушным и просвечивало насквозь. Всякий, у кого имелась работа, в эти дни старался от неё увильнуть. Неудержимо тянуло к воде. Берега местной Яи с утра и до вечера были облеплены голыми телами. Детишки – и те становились капризными и вялыми, и редко где слышался писк и визг. Нагретая водка выпивалась с отвращением и даже, как бы, через силу. Зато минералка «Борисовская» поглощалась в чудовищных количествах.

 На этот раз Лёва стороной обогнул «Пшеничный колосок» и сразу направился в Погрузочно–транспортное управление. Трёхэтажная контора, скрытая за деревьями, одним боком жалась к железной дороге. Тепловоз, часто и нетерпеливо посвистывая, толкал цепочку вагонов на фабрику, где Лёвушка ещё недавно занимал отдельный кабинет. В вагонах ехал обогащаться уголь. Вдоль насыпи плелись трое рабочих, один на плече нёс кувалду. Лёва глубоко вздохнул и шагнул в контору.

 На двери, скотчем по углам, была прилеплена мультифора. Вложенный в нее лист гласил: «Отдел кадров». Ниже значилось: «Начальник отдела кадров Апальков Пётр Васильевич».

 Апальков, Апальков Пётр Васильевич, повторил Лёва, где–то я это уже слышал. Не на мясо–ли–комбинате какой–то Апальков фигурирует? Инженером по охране труда. Или не на мясокомбинате? Хм, Апальков… Это его так зацепило, что общаясь с кадровиком, он раза три подумывал: где же раньше встречал эту фамилию?...

 Лёва коротко стукнул согнутым пальцем в табличку и, не дожидаясь разрешения, вошел.

 Кабинет, где он очутился, был, что ни на есть, самым заурядным кабинетом конторского служащего. Он походил на все другие кабинеты начальников средней руки. В нём ничто не напоминало ни о погрузке, ни о транспорте, ни даже о железной дороге.

 Возле окна, опершись на подоконник и заглядывая вниз со второго этажа, стоял круглый плотный человечек лет пятидесяти с совершенно безволосой головой. Приподняв правую ногу, он легонько почёсывал ею левую. В белых туфлях, песочных лёгких штанах и рубашке–безрукавке он уместней смотрелся бы на каком–нибудь приморском курорте со стаканчиком тающего мороженого в руке или там же на тенистой аллее возле киоска «Соки–воды» опять же со стаканом какого–нибудь напитка. Человечек обернулся на стук. Лицо с незначительными морщинками украшали скромных размеров очки в тонкой золотой оправе. Глаза были черными и живыми, а взгляд цепким, как у любого кадровика. Это и был Пётр Васильевич Апальков, самый первый, кто встречал желающих влиться в славные ряды железнодорожников. Он же осуществлял отсев недостойных.

 Когда–то давно, а на самом деле всего лишь несколько лет назад, когда в Асинске было не протолкнуться от предприятий, – погрузочно–транспортное управление считалось местом плохим, невыгодным. Тут никому не сулили больших денег, и мало представлялось возможностей что–нибудь прибрать к рукам – вагон ведь в кармане не спрячешь. Кадров не хватало – до слёз!

Путевые обходчики испарялись после первой зарплаты. Всех «летунов» в городе Пётр Васильевич знал, как космонавтов – поимённо. И если трудовая книжка человека была тоньше, скажем, однотомника какого–нибудь маститого литератора – Апальков правдами и неправдами убеждал такого кандидата написать заявление о приёме. Он заглядывал в глаза, говорил вкрадчивым, фальшивым голосом и улыбался, не переставая. Теперь положение изменилось. Необъятное количество работы в Асинске истаяло до ерунды, тогда как число желающих получить её возросло многократно. Претенденты метались по стремительно редеющим отделам кадров и были согласны на любые условия.

 После краткого обмена приветствиями хозяин кабинета небрежно указал на стул:

 – Прошу.

 Несколько мгновений Апальков и гость изучали друг друга. И если Лёвушке хватило беглого осмотра, то кадровик постарался проникнуть в самое нутро новичка. И не просто проникнуть, а – покопаться в нём.

 Но даже и при таком тщательном подходе неверным будет думать, что Апальков очень уж сильно страдал за работу. Нет, вовсе нет! Жизнь Петра Васильевича состояла из одиннадцати однообразных, пустых месяцев, в которые он, по его словам: «вкалывая, как каторжник», собирал и накапливал денежки. А двенадцатый месяц был праздничным. Двенадцатым месяцем являлся отпуск. Отпуск служил единственным оправданием давно немилой опостылевшей службы. Ради отпуска он соглашался пахать, как проклятый, стиснув зубы. Дело в том, что Пётр Васильевич любил путешествовать. Любил разные маршруты, но особенно – дальние. Начисто лишённый музыкального слуха, он так категорично утверждал: «Отпуск – это симфония!», что никому и в голову не приходило усомниться.

Причастность к железной дороге давала возможность раз в год бесплатного проезда туда и обратно в любые уголки страны, и эту возможность он использовал на полную катушку. Когда с любыми уголками было, в основном, покончено, открылись границы, и Апальков смело шагнул за пределы родины. До очередного отпуска оставалось полтора месяца, но Пётр Васильевич уже подбирался, уже готовился к нему, как хищник к победному прыжку. Нижний ящик рабочего стола был плотно забит открытками и буклетами тех восхитительных мест на пяти земных континентах, где пока ещё не ступала его нога.

Весь мир, казалось, запрыгнул к нему в этот ящик, явив себя самой диковинной и красочной своей стороной. И библиотеку в доме Пётр Васильевич имел порядочную, и книжки любил перечитывать. Но не подряд, а те страницы, где живо и впечатляюще описывались дальние страны. И поскольку он был опытным путешественником, то знал также, что даже яркая картинка не вберёт в себя того, что может выхватить, оказавшись на месте, внимательный глаз наблюдателя. Родись он на два века раньше, не миновать бы ему участи Пржевальского или Семёнова–Тян–Шанского.

 – Так–так–так, – сказал Апальков. – Значит, на работу к нам решили устроиться? А кем до этого работали?

 – Специалистом по охране труда.

 – Положим, специалист по охране труда у нас имеется один. Другого пока не ищем. Образование – какое?

 Лёва ответил.

 – Да ну! И документ имеется?

 Лёва вынул из хрустящего пакета и протянул диплом. Кадровик поднял бровь и с возрастающим любопытством взглянул на документ, а затем – на Лёву.

 – Смотри–ка, и правда: инженер–океанолог! Сколько тут сижу – всякого навидался, но таких специалистов к нам еще не заносило. Океанов поблизости не наблюдается, выходит – в иных краях проживали?

 – Отрицать не буду: на Дальнем Востоке.

 – Скажите, пожалуйста – на Дальнем Востоке! Вот где ни разу не довелось побывать. Так–так… А чего сюда пожаловали?

 – По семейным обстоятельствам.

 Апальков, как диковину, вертел в руках диплом.

 – Бывает, бывает. У всякого свои обстоятельства. К нам каждый с разными обстоятельствами приходит… Хочу полюбопытствовать: что, климат там – и впрямь мягче, чем у нас?

 – Насчёт климата можно сказать двояко, – охотно объяснил Лёва, – снег подолгу не лежит, и морозы, конечно, не такие. Однако ветер, если внезапно налетит, – мало не покажется. И воздух сырой. Есть во Владивостоке бухта Тихая – на сопке спальный район построен. Если летним утром туман застиг – рубаха мокрой становится. Там даже днём сумрачно. Влага висит, как в парной.

 – Туман везде есть, – отмахнулся Пётр Васильевич. – Зато какая тайга! Дремучая, бескрайняя! Силища, да и только! Читал я книжку про Дерсу Узала. В ней так и написано: идёшь по тайге – сплошные заросли. Заглянешь под дерево – женьшень растёт. Его корень для здоровья – незаменимое средство. На водке настаивать надо. Вы женьшень под деревом находили?

 – Нет, не случалось.

 – Ах, как жалко! – огорчился Апальков. – А мне говорили: его там полным–полно. Не меньше, чем груздей в наших лесах.

 Лёва решил не расстраивать человека.

 – Конечно, полным–полно. Только не везде попадается. Чтоб его отыскать, надо ехать в женьшеневый район, в Хорольский или в Хасанский. У нас ведь тоже, если за груздями, то лучше всего – в сторону Судженки. А как приехал – хоть косой коси.

 – Я так и предполагал! Значит, дикие места сохранились?

 – Ещё как сохранились! Диких мест – навалом. Зайдёшь в тайгу и диву даёшься: одни дикие места. Звери – и те плутают. При мне тигры несколько раз к посёлкам выходили.

 – Никогда бы не подумал! И на людей нападают?

 – Всякое бывает. Если он проголодался – что ж… Его понять можно.

 – А рыба? Рыба в реках есть?

 «Вот привязался!», – подумал Лёвушка.

 – Рыбы столько, что девать некуда. Пробираешься иной раз по берегу вверх по реке, и косяки вместе с тобой против течения – нереститься. Ты ломишься через кусты, они через пороги.

 – О, я слышал, что там даже когда пескари поднимаются на икромёт – вода кипит!

 – Вполне возможно.

 Слушая Лёву, Пётр Васильевич жмурился, как кот.

 – В природе много необъяснимого. Вот рыба: что, казалось бы – хвост да чешуя, а ведь тоже со своим характером!... И на каком же поприще в этом славном краю вы прилагали, так сказать, силы?

 – В трудовой указано: конструкторское бюро, отдел траловых орудий лова, сектор распорных средств.

 – Как, как – «распорных средств»? Что за сектор такой, что же вы «распирали»? – интерес, отпечатанный на лице Апалькова, всё возрастал. – Это даже как–то антинаучно звучит!

 – Понимаете, – начал втолковывать Лёва, – трал состоит из ячеек – сперва побольше, потом поменьше. А в целом похож на авоську. На обыкновенную авоську, только огромных размеров. Если его растянуть, несколько десятков метров будет! Вход в него называется входным устьем. Чтобы входное устье для захвата рыбы было как можно шире, используются разные приспособления. Силуминовые кухтыли на верхней подборе, груза–углубители на нижней. А вот с боков применяются распорные доски.

 – Ни разу ни про какие доски не слышал. Из какого дерева?

 Лёва решил быть терпеливым, чего бы это ни стоило.

 – Они не из дерева – из железа. Это раньше, давно, были из дерева, вот название и сохранилось. Такие огромные гнутые листы с дугами и килем, чтобы вход в трал растаскивать в ширину.

 За окном восхищённо свистнул тепловоз, а Пётр Васильевич покрутил головой.

 – И сколько времени в этом распорном секторе вы отработали?

 – Девять лет.

 – Хм… И чем же девять лет занимались? Долго, что ли, изготовить лист с килём?

 – Изготовить недолго. Вся хитрость в другом: подобрать такой профиль, чтобы давал наибольший распор при наименьшем сопротивлении. Мы десятки разных макетов испытывали. Как самолеты, в аэродинамической трубе: датчиками облепим, воздухом дуем и замеряем.

 – Смотри–ка! А в морях бывать приходилось?

 – Конечно, приходилось. И рыбу ловили разными тралами. Пелагическими берут большие косяки, тонн по тридцать, в толще воды. Но такие траления неинтересны, там рыба, практически, однородная – или минтай, или скумбрия. А вот донными тралами черпают то, что на грунте. И чего в уловах только не попадает! И треска, и камбала, и палтус, и кальмары – всякая всячина. Даже крабы с креветками бывают!

 – Меня вот какой вопрос занимает. Я косяк представляю так: впереди – вожаки, сзади – арьергард. Плывут клином, как положено. Но почему они в трал лезут? Такая куча рыб! Неужто никто не сообразит: стоп, тут опасность! Тут поворачивать надо и удирать, сломя голову. Иначе – не жить.

 – Они, может, и соображают, но когда массы напирают сзади – ситуация безвыходная.

 – Если так, – сказал Апальков, – то ничего не поделаешь. А с этими досками и тралами… Я считаю, государство у нас того… ко многому по старинке подходит. Посмотрите, сколько в стране рыбаков возле речек и озёр ошивается. К берегам не подойдёшь! Мой шурин Овчинников неделями на Яе торчит! Если посадить на корабли таких вот пенсионеров и отправить в море – толку будет больше. А удочки они свои возьмут. Заодно можно частично управиться с безработицей, а самым нетерпеливым – даже путёвки продавать. А вы – «доски, тралы». Дорого это всё. Дорого и неэффективно! Разве я не прав?

 – Как вариант – вполне допустимо…

 Нетрудно заметить, это был разговор людей, которые не только много знают, но и обо всём имеют личное суждение.

 Тем временем Пётр Васильевич выбрался из–за стола и снова приник к окну. Внизу лениво возил метлой по асфальту человек в оранжевой куртке. Слева от конторы по блестящему железному пути медленно удалялся тепловоз. Машинист, высунувшись из окна, внимательно смотрел вперёд.

 – Да, – вздохнул кадровик. – Бывал я на море: на Байкале отдыхал по путёвке. Глянешь с берега – сплошная вода. До самого горизонта. И волны плещутся. Стихия!

 Он повернулся к Лёве.

 – Плывешь на корабле, а вокруг одно и то же. Когда под ногами твердая опора – это всё–таки лучше. И за границей мне больше нравится. В Европу нам надо курс держать, вот что!

 «Как его растащило!» – подумал Лёвушка.

 – Я, конечно, придерживаюсь схожего мнения, но только мы ещё не доразвились до настоящей европейской демократии, до полного раскрепощения всех устоев. Европа не любит нас.

 – Да, я обратил внимание: нас терпят пока не все. Но мы, разве, чего плохого хотим? Нам бы на людей посмотреть, на то, как они устроились. Столько домов налепили и дорог разных! Европа мирная и чистенькая. Но – другая, это верно.

 – А в чём она другая? Положим, говорят по–своему. А ещё?

 – Да много в чём. Даже в пустяках. Там, что удивительно, у каждого есть совочек и веничек. И каждый за собой убирает. Подметёт и непременно – в совок и в мешочек. А если, ненароком, толкнёшь кого, перед тобой же норовят извиниться: «мерси, мерси». Европейцы все – поголовно – маленькие. Крохотули. И всё у них маленькое. В Европу надо приезжать со своим микроскопом, иначе многого не разглядишь. Но и там есть отдельные местечки, где нам, прямо скажу, радуются, как дети. А почему? Европа – на денежки падкая. Когда достаёшь кошелёк с долларами, даже солидный пан готов для тебя штаны снять – я видел, я знаю. Скоро опять поеду, в Болгарию теперь.

 – А где вы побывали, позвольте спросить?

 – Да уж побывал. В прошлом году Чехию осмотрел. Очень забавная страна, вся – с ладошку! Выпил, чуть покачнулся – и ты уже в Германии. Есть там городок – Тыниште над Орлице. Никогда его не забуду. Вокруг этого городка кабанов развелось – пропасть! Там дубовые леса, желудей тоннами, вот они и жируют. Когда в город набегают, на собак бросаются. Собаки вечером еще тявкают, а утром уже не слыхать. На рассвете, часиков в шесть, выглянешь в окошко, а на лужайках – свиные рыла. Прямо вот одни только рыла! Чехи от этой напасти волосы на себе рвут. А что делать? Попробуй там любых зверюг тронь – партия «зелёных» грудью на защиту встаёт. При таком попустительстве, помяните моё слово – захватят кабаны Европу, проникнут во все её города. Страшно подумать: приезжаешь в какой–нибудь Баден–Баден, а он изрыт кабанами.

 – В Баден–Бадене желудей мало, кабаны не прокормятся.

 – И всё равно такого нельзя допустить. Европейцы – они ведь недоверчивые, наверняка усмотрят политическую подоплёку. За кабаньим рылом, скажут, прячется рыло Москвы!

 – С них станет! На мой взгляд, наших международных отношений эти подозрения не улучшат.

 – Ещё бы! Кто бы что ни говорил, но демократия и кабаны – вещи абсолютно несовместимые. Я так думаю: Чехию спасут браконьеры. Только на браконьеров надежда! Браконьеры и так их понемногу того… Кабанье мясо – редкий деликатес. Вы знаете, меня особенно впечатлили задние окорока. Их отделяют для посола, копчения и последующего запекания, а также и для варки. Чехи исключительно наловчились – первым делом глянут на изрытую кабанами лужайку и плачут, плачут: испортили, сволочи. А потом отрежут копченого окорока и уписывают за обе щёки. Хороша и жареная грудинка с картошкой или капустным гарниром. А тушеное кабанье мясо в сметане – это и вовсе нечто, от стола не оттащишь!...

 Пётр Васильевич закрыл глаза и причмокнул губами.

 Лёвушка смекнул, что настало время для самого главного вопроса:

 – Вы меня на работу берёте?

 Кадровик замер, вспомнив, зачем этот посетитель оказался здесь.

 – Нет, не беру.

 – Почему?

 – Почему–почему. Потому!

 Прощание вышло сухим и поспешным.

 «Апальков, хм… Апальков, – размышлял Лёва, выбравшись из конторы, – Что за Апальков, где он мне попадал?»… Не так ли порой любому из нас встрянет в голову фамилия, и бьёшься над разгадкой: откуда я её знаю? И сидит, проклятая, в мозгах, пока не вспомнишь или не позабудешь окончательно. Впрочем, Лёвушка был не такого свойства человек, чтобы долго задумываться о пустяках.

 Слева от автозаправочной станции за гнилым деревянным забором размещалось некогда славное общество – ДОСААФ. Тишина там стояла такая, что ни о каком содействии армии, авиации и флоту в данный момент говорить не приходилось. И всё–таки Лев решил попытать счастья и здесь. Сразу за кривой металлической аркой с указующей вывеской, которую изрядно портили ржавые подтёки, припал к земле одноэтажный административно–учебный корпус. Чёрные, как уголь, деревянные стены помнили ещё Ермака. В дальнем углу торчали запертые гаражные боксы с массивными воротами.

 – Кто такой? Чего надо?

 Перед Лёвой вырос сердитый старик в грязноватой рубашке с длинными рукавами, серых штанах и шлёпанцах. Всё на нём было изрядно поношенное.

 – Я, папаша, насчёт работы узнать.

 – Ну, заходи.

 В вестибюле с низким потолком не переводился сумрак. Напротив дверей, вдоль стены, стояла длинная лавка. Со стены свисали плакаты, доходчиво объясняющие действия отравляющих веществ.

 – Садись, – сказал старик и сам устроился рядом, закинув ногу на ногу. – Какой такой работы?

 – А какая тут есть?

 – А с чего ты взял, что она тут есть? Никакой работы тут нет.

 – Но вы–то ведь работаете?

 – Я? Конечно, работаю.

 – Вот!

 – Что – «вот»? У меня должность незаменимая.

 – Так вы – директор? – воскликнул Лёвушка. – Как это я сразу не сообразил!

 – Почему директор? – обиделся старик. – Сторож я. Добровольное обчество охраняю. Без меня нельзя, а то последнее разворуют.

 Янушонок оглядел ветхие стены, гнилой щелястый пол.

 – Да что здесь можно разворовать?

 – Разворовать всегда что–нибудь можно. Оставь объект без присмотра – через два дня пустырь будет. А то ещё быстрей. Кое–кто давно зарится. Забор потихоньку разбирают. Сегодня прихожу: три доски оторваны – на дрова, не иначе. Верка с той стороны живёт. Пацан у неё малолетний, но чересчур хозяйственный. Никак прихватить не могу.

 – Сейчас–то зачем растаскивать? Жара на улице.

 – А баню топить? – старик покачал ногой в шлёпанце. – Любая банька, даже плохонькая, дров требует. Баню углём не топят – пар для тела неподходящий. Баню надо топить берёзовыми полешками. А когда нет полешек, то и доски от забора пойдут. Чтоб жару нагнать – охапки две хороших надо.

 – Я понял. А где начальство? Мне б с начальством пообщаться.

 – Начальство теперь на природе. За Томском, на озёрах. Рыбу, считается, ловить уехали. В прошлом месяце, когда ездили, хвалился: три дня резиновых сапог не снимали.

 – Три дня ловили?

 – Три дня водку жрали. Из сапог вылезти времени не хватило. У директора, когда вернулся, рожа была зелёная, как, примерно, твои штаны. Хоть в кино снимай. А рыбы в деревне купили.

 От пола тянуло сыростью.

 – Что же, папаша, с содействием армии и флоту – дело швах?

 – Почему это швах? – не согласился дед. – Тут мой рубеж. Пока я здесь стою – есть и содействие. Пусть не шибко большое, но – есть. И начальство за мной.

 – Так ведь пьёт твоё начальство.

 Старик внимательно глянул на Лёву умными глазами.

 – Не пить нельзя. Это как на фронте – для храбрости. Немца не только мороз помог сломать, но ещё и водка. Моё начальство мне всегда говорит: как выпью, так вижу, что держаться ещё могу. А на трезвую голову – хоть в петлю лезь.

 – Ладно, папаша, пойду я.

 – Иди, иди.

 Старик проводил Лёву до арки, пожелав напоследок:

 – Ты узнавай, где сторожа требуются. Эта работа верная, не прогадаешь. Вся страна на охране держится, потому и не развалилась ещё.

 Лёва поскрёб подбородок:

 – Что–то мне подсказывает, что охраняемого осталось гораздо меньше, чем охранников.

 – Подсказка неправильная! Не меньше, а процентов пятьдесят на пятьдесят.

 Вторая за утро осечка нисколько не убавила лёвушкиной прыти, и он оставил территорию добровольного общества полный решимости продолжить поиски.

 Рядом с Диспетчерской, сразу за домом, где размещался небезызвестный «Пшеничный колосок», сверкало свежими окнами кирпичное здание. На трёх этажах, словно разнокалиберная живность в сказочном Теремке, квартировали всякие, на посторонний взгляд, трудно сочетаемые организации – Общество слепых, Служба оперативного контроля, Общественная приёмная главы города, Бюро технической инвентаризации и прочие, прочие. И точно так же, как ёж, петух, лягушка и мышка–норушка, они мирно уживались между собой. Правда, от засилья конторок, от ужасной тесноты и скученности, здание стало угрожающе раздуваться. И, чтобы совсем не лопнуло, его с первого и до третьего этажа схватили стальными швеллерами, которые, если взглянуть издали, походили на рельсы, поставленные «на попа». Лёва, пропустив оперативный контроль и техническую инвентаризацию, зряче зашагал в правое крыло, на второй этаж. Тут помещалось Управление гражданской обороны.

 Как ни странно, гражданской обороной в Асинске, за вычетом начальника, занимались исключительно женщины, исключительно средних лет.

 За стеклянной дверью открывался коридор, по которому следовало пройти, потом справа ещё одна дверь, непосредственно – с табличкой. Шагнувший сюда из коридора обнаруживал так много зелени – и в пузатых деревянных кадках, теперь уже смутно помнящих о квашеной капусте; и в кастрюлях, когда–то наполненных борщами; и в миниатюрных горшочках – что большая удлинённая комната походила на кусок первозданных прерий.

 В городке таких зарослей не было ни в одном присутственном месте!

 По углам устремлялись к потолку громадные, с мохнатыми стволами, деревья, одни с листьями–лопухами, другие – с твёрдыми и узкими стреловидными листьями. В лопуховых массивах можно было без особого труда спрятаться в засаде. На широких подоконниках теснились горшочки с разной цветущей и опоясанной шипами мелочёвкой. Из кастрюль, оседлавших деревянные полки, выбирались и ползли по стенам длинные вьющиеся стебельки, переплетаясь треугольными листочками, и огибая друг друга. Даже с двух старинных шкафов спадали вниз зелёные волны. Не хватало лишь рёва невидимых бабуинов. В такой обстановке амазонки в звериных шкурах были бы уместней чиновниц в обыкновенных одеждах, а лук и стрелы смотрелись бы гораздо убедительней канцелярских столов. Однако присутствовали и столы, и обыкновенные одежды, и даже хиленький журнальный столик–недомерок с кофейником и чашками.

 У выдвинутых из зарослей четырёх канцелярских столов гнулись ножки от наваленных бумаг. Беспорядок был, как перед эвакуацией – через два дня ожидалась проверка из области, обещали нагрянуть полковник и три подполковника.

 Надо сказать, с распадом страны дела в гражданской обороне Асинска пребывали в аховом состоянии. Бомбоубежища оставались заброшены, а иные и вовсе разбиты и разграблены. Новые противогазы лет пять не приобретались пускающими пузыри объектами собственности. Зато отчётность возросла в разы.

 Подполковники, с расплющенными от проверок задницами, возбуждали трепет. Особенно лютовал один, предпенсионного возраста, по фамилии Расторгуев. Он часто повторял любимую присказку:

 – Если страна ещё не в курсе, когда она ввяжется в драку, то гражданской обороне надо быть готовой к этому всегда!

 Страшным подполковником амазонки–оборонщицы пугали друг друга:

 – Вот погоди – появится Расторгуев…

 Или:

 – Доберётся до твоих бумаг Расторгуев, будет тебе настоящая порка!

 Но поскольку проверки случались часто, то поротые как–то уже и притерпелись, и попривыкли к поркам, и ужаса они не вызывали. И потом, каждая сотрудница, будучи женщиной полувоенной, в глубине души понимала, что строгость должна быть, что без строгости нельзя. Паника в прериях была, скорее, напускной – между лёгкой и средней. Извлекались на свет схемы и карты, срочно уточнялись и переписывались планы. Ведь всем известно: чем меньше реальных дел, тем больше бумажной волокиты.

 Одна из гражданских оборонщиц, самая хорошенькая, чей стол находился у двери начальника, нервно рылась в куче папок, живописно разбросанных на столе.

 – Девочки! Никто не видел «План действий по предупреждению и ликвидации чрезвычайных ситуаций на молочном комбинате»?

 Амазонки не среагировали. Две были заняты разговорами, а ещё одна поливала прерии из лейки.

 – Куда этот чёртов «План» запропастился.

 – Зачем он тебе? – откликнулась та, что с лейкой.

 – Мне–то он даром не нужен.

 – А кому тогда?

 – Кому, кому… Будто не знаешь. Вот всегда так: когда что–нибудь потребуется – сроду не найдёшь!

 – Сашке купила кофточку, а он носить отказывается, кричит: девчачья, пацаны в школе засмеют!

 – Кто слышал – говорят, Газманов с концертом приезжает?

 – Нет, бежевое лучше.

 – Я сейчас, точно, удавлюсь из–за этого «Плана»!

 – Плюнь ты на него!

 – Ага, как же... Как назло, из головы выскочило: записан ли в ихнем «Плане» сводный отряд аварийных работ? Ведь вот же – вчера помнила, а сегодня – нет!

 – А при чём здесь Расторгуев?

 – Да он в прошлый раз прилип, как репей: что там с отрядом – сколько в нём человек, проводятся ли тренировки? Дался ему этот молочный комбинат!

 – Позвони и выясни.

 – Ты что – молочный комбинат не знаешь? Наврут с три короба. Я и молоко у них никогда не беру: неизвестно, что в пакетах… Нет, без проверки не обойтись. Мы с Валерием Марковичем через час туда отправляемся.

 Амазонка слева, раздражённо переписывавшая отчёт, подняла голову:

 – Что–то часто вы с Валерием Марковичем на предприятия выезжать стали.

 – Сколько надо – столько и выезжаем.

 – Ну–ну…

 Наступила пауза, прерываемая шелестом бумаг, журчанием воды и проклятьями исчезнувшему «Плану». Поливальщица, тряхнув мелкими кудряшками, нырнула под лопуховое дерево. Листья тотчас сомкнулись над ней.

 – Аня, может, ты «План» взяла?

 Ветки колыхнулись, из–под них высунулся красный нос лейки, а затем и сама Аня.

 – Для чего он мне?

 Лейка и Аня спрятались.

 – Мало ли. Я у тебя на столе часто свои бумаги нахожу.

 В листве замелькала возмущённая лейка:

 – Ты сначала у себя порядок наведи, а то швыряешь, куда попало, и я же виновата!

 – Это кто – я швыряю?

 – Ну не я же!

 Перепалка, возникшая на почве ликвидации чрезвычайных ситуаций на молочном комбинате, грозила обернуться нешуточной, но тут появился Лёвушка.

 Мгновенно оценив обстановку, он отметил, прежде всего, кофейник и чайные чашки на журнальном столике. «Смотри–ка: чаёк–кофеёк, то–сё! Неплохо бы здесь задержаться. И мои салатные штаны не выпадают из местности. Я, как будто, из этого леса вышел!»

 От крайнего стола раздался вопрос:

 – Мужчина, вы к кому?

 – Мне б к начальнику вашему.

 Амазонка, потерявшая «План», предупредительно подняла руку.

 – Подождите, Валерий Маркович по телефону разговаривает.

 И впрямь, из–за двери приглушённо раздавался властный голос: «А меня это не касается! Мне начихать, из каких средств вы будете платить!». Лёва замялся.

 – Да вы присаживайтесь, присаживайтесь: вот стул.

 В обязанности амазонки–растеряхи входили, как можно догадаться, и секретарские полномочия. Она отмела в сторону разбросанные папки.

 – Вы из какой организации? Из горздрава? Список эвакуационной комиссии принесли?

 – Я не из организации, – честно признался Лёва, устраиваясь удобнее. – Я сам по себе.

 – Вот как? Тогда по какому вопросу?

 – Работу ищу. Хочу узнать – нет ли у вас работы?

 Три сотрудницы разом обратились к Янушонку, и даже кудрявая, с лейкой, вынырнула из лопухов.

 – Работы хватает – как не быть. Мы тут, можете убедиться, завалены работой. И вся срочная. А вы, случайно, не бывший военный? – продолжала допрос секретарша.

 – Офицер запаса, – приосанился Лёва. – В университете военная кафедра была.

 – Служить в армии, значит, не довелось?

 Лёва развёл руками.

 – Это хуже, намного хуже. Но не безнадёжно. С документами раньше дело имели? Отчёты, справки, доклады: как их составлять – знаете?

 – А как же! Да я тысячу разных бумаг написал! Письмо по запросу или приказ сочинить – в пять минут могу.

 Взгляд секретарши потеплел.

 – Документов у нас – горы, – доверительно сказала она. – Не успеваем управляться. К тому же надо выезжать с инспекторскими проверками на предприятия.

 – Я готов.

 – А ещё комиссию ждём.

 – Я этих комиссий – штук сто принял! Там тоже люди. Им что важней всего? Чтоб бумаги с виду были в образцовом порядке. Чтоб, если у инструкции титульный лист, то обязательно с подписью и печатью. А если две подписи и две печати – ещё лучше. Внутрь никто не заглядывает. У документа внешность должна быть идеальной, а сразу за первым листом – хоть анекдоты вклеивай.

 – Прямо–таки анекдоты? – усомнилась амазонка–секретарша.

 – Слово даю! – с жаром заявил Лёвушка. – Я копию «Камасутры» разделил на пять частей и на каждой сверху прилепил лист с печатью: «Инструкция по пожарной безопасности». Кто ни зайдёт с проверкой, я делом занят: пожарную безопасность штудирую!

 – Хм, – изумлённо и очень неодобрительно хмыкнула корпевшая над отчётом.

 – Так–так, уже неплохо, – карие глазки секретарши заиграли. – Нам нужны сообразительные мужчины. Такие вот хваткие и настойчивые. Вы в гороскопы верите?

 – Абсолютно! – сказал Лёва. – Я и к вам пришёл по гороскопу.

 – По китайскому?

 – По китайскому.

 – А по китайскому – вы в какой год родились?

 Лёва усмехнулся:

 – В год Быка.

 – А я – в год Собаки. Представляете? Собаки не терпят несправедливости. Как только вижу несправедливых – порвать готова! Но и у вас знак хороший. Быки всё делают серьёзно и основательно.

 – Бык – он и есть бык! – отчеканила та, что с отчётом, и сурово посмотрела на Лёвушку.

 «Ведьма!» – определил он.

 – Они не одобряют новшеств, но это даже к лучшему. Быки всегда готовы к трудностям, умеют их преодолевать и добиваться своего. Как Бык – вы надёжный.

 – Началось! – съехидничала ведьма.

 – Быки ещё и люди порядочные, – откликнулась амазонка с лейкой. – Я кошелёк потеряла, а сосед нашёл и отдал. Оказалось – Бык.

 Та, что строчила отчёт, бросила ручку и вскинулась со стула:

 – А у моей сестры муж по командировкам мотается. Третий год, как зачастил по командировкам. Дома не удержишь. Зальётся – на неделю. И всё в Междуреченск норовит, в Междуреченск! Тоже: Бык.

 – И что? – спросила амазонка–секретарша.

 – Как – «что»? Он – Бык, а там – тёлки.

 Ведьма села.

 – Тёлки есть везде. А мужчина, если он Бык, обязан быть Быком. Командировки

никакого отношения к гороскопу не имеют.

 – Как это «не имеют»? Сестра на развод подала!

 Повисла пауза.

 – Похоже, Валерий Маркович закончил разговор, – сказала амазонка–секретарша. Она прислушалась к тишине за дверью. – Идите. И не робейте.

 Возглавлял оборонную контору молодцеватый подполковник по фамилии Клещеногов.

 В отличие от прерий, его кабинет смахивал на суровую пустыню. Он был настолько лишён мебели, что в голове у Лёвушки на миг сверкнула дикая мысль: не побывал ли здесь папаша Катажинки со своими подручными? Стол, стулья и – всё. В центре стола помещался перекидной календарь на подставке. На углу, друг на друге, громоздились две папки в пластиковых корках – красная и чёрная. Ещё красовалась пепельница на втором углу. В нагретом воздухе висел жестокий запах сигаретного дыма. И плоская пепельница, набитая давлеными окурками, свидетельствовала, что запах этот не улетучивался никогда.

Продолжение следует...