Максим ЗАМШЕВ. Где начинается Лета?

Когда Георгий Иванов писал свои стихотворения последнего, самого значительного периода, он точно знал, что их никто не будет читать. В СССР, где могли бы найтись понимающие читатели, доступ творениям одного из самых закоренелых эмигрантских антибольшевиков был наглухо перекрыт, а во Франции после войны русские стихи мало кого интересовали. Французы и своих-то поэтов не шибко жаловали, а тут ещё и русский эмигрант. После победы СССР во Второй мировой войне отношение к эмиграции в Европе изменилось. На смену сочувствию пришло просто невнимание, смешанное с холодным презрением. В общем-то, это даже правильно. Но судьба поэта всегда индивидуальна. И что для истории хорошо, то для поэта смерть. Или почти смерть.

Первые поэтические опыты Иванова ни в чём не выдавали гения. В общем дореволюционном поэтическом буйстве молодой эстет выглядел вполне заурядно. Его стихотворения были похожи на красивых кукол. Но ведь чем красивее, тем легче сломать. Не хватало Георгию Иванову какой-то поэтической прочности. Рецензии на первые книги поэта были самые разные. Но все они сводились к одному: форма ощутимо преобладает над содержанием. В эти годы Иванов близок к акмеистическому кругу, испытывает сильное влияние Гумилёва. Однако нельзя не заметить и следы северянинских поэзо-откровений. Конгломерат странный, но вполне допустимый в стилистической разноголосице десятых годов прошлого века. Первая мировая не обходит стороной Иванова. Он издаёт сборник ура-патриотических стихотворений "Памятник славы". Но для настоящего патриотизма Иванов был слишком поэтически заформализован, и книга получалась слабоватой. А вот в следующей книге Иванов начинает выписываться. В ней появляется какая-то свежая интонация, какой-то звонкий поэтический тон:

Мы скучали зимой, влюблялись весною,
Играли в теннис мы жарким летом
Теперь летим под медной луною,
И осень правит кабриолетом.
Уже позолота на вялых злаках,
А наша цель далека, близка ли?
Уже охотники в красных фраках
С весёлыми гончими проскакали.

Может быть, эти строки ещё не вполне подлинны, но уже по-настоящему не случайно поэтичны. Следующая книга Иванова "Сады" включает в себя произведения написанные до и после революции. Просто поразительно, как революция, входившая в каждый дом, обошла стороной музу Георгия Иванова. Он не только не хотел слышать "музыку революции", а противопоставлял ей свою музыку. Это была музыка прошлого. Уже бесчинстовал пролеткульт с лунцами и авербахами, выражавший всю негативную ничтожность интернационального времени, одновременно набирала силу новая музыка гениального Прокофьева, олицетворяющая позитивное движение времени в искусстве. А Георгий Иванов с эстетической непринуждённостью писал прозрачнейшие стихотворные пейзажи. Идя к сути от стихотворчества, а не от реальности, Иванов достигал примечательного эффекта. В негромких строчках, во многом искусственных, неожиданно пробивалась великая человеческая боль. Тогда ей было не перекричать шум времени, но сейчас мы её явственно слышим:

Лёгкий месяц блеснёт над крестами забытых могил,
Томный луч озарит разрушенья унылую груду,
Тёплый ветер вздохнёт: я травою и облаком был,
Человеческим сердцем я тоже когда-нибудь буду.

Внутренняя эмиграция опередила внешнюю в судьбе Георгия Иванова. Поэт Георгий Иванов спрятался от непонятного ему перелома истории в свой собственный внутренний мир. Через несколько лет человек Георгий Иванов покинул СССР. Оказалось, что уехал он не только от России, но от себя самого. Эмиграция, помноженная на эмиграцию, дала годы поэтической немоты. Его поэтическое нутро словно залили пыточным железом, и стихотворный организм тщетно силился его переработать. Один этап жизни закончился. Второй ещё не начался. Сам Иванов много лет спустя писал, что своё творчество десятых-двадцатых годов оценивает весьма низко, и ничего, мол, в нём значительно нет. Что ж! В это есть доля истины. Хотя я бы не был так категоричен, взирая на раннее творчество Иванова со стороны. Но со стороны, в отличие от расхожего представления, как раз всё видится не совсем так. Сторона она и есть сторона. А те немногие зрелые русские эмигранты первой волны, которые смогли вне родной почвы создать что-то великое, наверное, имели право на скептицизм по отношению к себе самим ранним. И Бунин не любил, когда его называли автором "Деревни", и Ходасевич не был в восторге от своих ранних стихов. У талантов свои причуды! Что-то ничего подобного я не слыхал о Мережковском?

Первые годы эмиграции Георгий Иванов ничего не писал, внешне оставаясь тем же эстетом и снобом. А в 1930 годы вышла книга "Розы". Даже видавшие виды поэтоманы переглянулись. Перед искушённой и недоброжелательной читающей русскоязычной Францией предстал совсем другой Георгий Иванов. В "Розах" прежде всего удивляют единство интонационного тона и безупречный вкус. При предельном аскетизме средств, поэт заглядывает в самую глубину своей внутренней эмиграции. Он словно спускается ниже жидкого железа ностальгии, ниже своей внутренней красивой эмиграции и откуда-то совсем с иной жизненной точки начинает своё новое поэтическое восхождение. Законы литературы, условности силлабо-тонической поэзии, так хорошо известные Иванову, перестают его волновать. Вернее волнуют только до той степени, пока они не вступают в противоречие с какой-то внутренней струнной, с трудом нащупываемой правдой. Иванов почти отказывается от метафоры, как от главной поэтической условности. Он не боится ни глагольных ритм, ни ритмических сбоев:

Перед тем как умереть,
Надо же глаза закрыть.
Перед тем, как замолчать,
Надо же поговорить.

Как это ни парадоксально в "Розах" стихи Иванова становятся более русскими, чем всё написанное на Родине. Опять тот самый взгляд со стороны. Он, кстати, бывает весьма субъективен. Так "Поединок" Куприна, написанный в России, и его же эмигрантские "Юнкера", повествующие об одних и тех же реалиях, отличаются, как белое и чёрное. А по поздним стилистическим текстам Шмелёва ("Лето Господне", "Богомолье") никогда не поверишь, что в царской России могла произойти какая-то революция. Тосковали люди! Что поделаешь! По плохому не тоскуют. Не случайно говорят, что всё плохое забывается. Тосковал и Георгий Иванов. Но его тоска несколько иная. Его холодноватый аналитический ум не позволял ему распуститься в золотое ностальгическое нытьё. Его тоска выражалась удивительно достойно:

Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только жёлтая заря,
Только звёзды ледяные,
Только миллионы лет.

Ну что, господа моралисты, не по себе вам? Никак не вкладывается Иванов в концепцию потерянного монархического православного рая. Строчку "Хорошо, что Бога нет" не надо понимать как богохульство. Из стихотворного ряда следует совсем другая мысль. Хорошо, что Бога нет там, в России или там, где была Россия. Только с этой утешительной мыслью можно избавится от чувства раскаяния за бегство, только с этой мыслью можно не думать о возвращении. Нельзя вернуться туда, где ничего нет. Невозможно! Вот это настоящая поэтическая боль гордого и сильного человека. Простота изложения только подчёркивает её. А вторая часть стихотворения только подтверждает всё вышесказанное:

Хорошо - что никого,
Хорошо - что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.

В этом стихотворении содержится ключевой вывод русской литературы: если нет России, значит нет ничего. А если нет ничего, то нет и создателя этого всего - Бога. И Бога не было в царской России, иначе не рухнула бы она в небытиё во всем своём православном великолепии.

Но главное русское стихотворение в сборнике "Розы" всё же не это. Поэт Валерий Перелешин, живший после революции в Харбине, вспоминает, что русские пролили не одну слезу, и выпили не один литр водки, декламируя ивановские строки:

Синеватое облако
(Холодок у виска)
Синеватое облако
И ещё облака
И старинная яблоня
(Может быть, подождать?)
Простодушная яблоня
Зацветает опять.
Всё какое-то русское -
(Улыбнись и нажми!)
Это облако узкое,
Словно лодка с детьми,
И особенно синяя
(С первым боем часов)
Безнадёжная линия
Бесконечных лесов.

Очень простое стихотворение. Что может быть проще? Но в этом перечислении облаков, в этой непринуждённости тона дышит такая неподдельная русская жизнь! Русская жизнь, отражённая в словах! Обилие скобок, что по большому счёту для русского стихосложения не характерно, создаёт второй план, план внутренних переживаний. Сделано это несколько нарочито, но в общем тоне оказывается единственным возможным приёмом. Эти скобки словно позволяют на несколько секунд задержать дыхание, перед тем как окончательно высказаться.

И всё-таки в "Розах" иногда да мелькнёт красивенький эпитет, иногда да размягчится строка проникновенным чувственным лиризмом. Последнее стихотворение сборника заканчивается так:

Так черные ангелы медленно падали в мрак,
Так чёрную тенью Титаник клонился ко дну,
Так сердце твоё оборвётся когда-нибудь - так
Сквозь розы и ночь, снега и весну.

Весьма патетично, не правда ли!

Творчество Иванова принято делить на два этапа: русский и эмигрантский. Мне же кажется это не вполне верным. Думается, "Розы" значительно отличаются от последних книг поэта. И если в раннем творчестве Иванов являл собой некий поэтический вексель, то в "Розах" он, несомненно, расплатился сполна. Оказалось, что после расплаты жизнь не кончается. И не менее мучительным становится состояние, когда рад бы, да некому платить! Сравним похожие по образности строки из "Роз" и из "Дневника"

Сердце твоё опечалили
Небо, весна и вода.
Лёгкие тучи растаяли,
Лёгкая встала звезда.
Лёгкие лодки отчалили
В синюю даль навсегда

(из сб. "Розы")

Уплывают маленькие ялики
В золотой междупланетный омут.
Вот уже растаял самый маленький,
А за ним и остальные тонут.
На последней самой утлой лодочке
Мы с тобой качаемся вдвоём:
Припасли, дружок, немного водочки.
Вот теперь её и разопьём.

( из сб. "Дневник")

Насколько в первом примере много обще поэтической лексики! Тут и "синяя даль" и "лёгкая звезда" и "сердце" опечаленное. Всё это придаёт прекрасному стихотворению излишнюю литературность. В нём более реальным кажется какой-нибудь иллюзорный живописный пейзаж, сама жизнь отступает на второй план. В другом случае за основу берётся тот же самый образ отплывающей в небеса лодки. Но "синяя даль" уступает место более неожиданному и более зримому "золотому междупланетному омуту". Это образ, пожалуй, самый сложный и броский в стихотворении. После такого образного взлёта семантическое значение текста резко идёт на снижение. Кажется, что сама жизнь противостоит этому взлёту. И в конце создаётся полное ощущение, что никакого омута нет, а есть просто лодка, в которой припасено немного водочки. Умышленное снижение образности приводит к потрясающему эффекту. Жизнь предстаёт перед читателем во всей своей сухой правде. Такая сухая, и в этой сухости эстетичная правда, пронизывает все последние книги Георгия Иванова.

Задолго до всяких любителей центонности Иванов смело в водил в свои поэтические тексты цитаты. Сейчас это делается повсеместно. Но в отличии, к примеру, от Кушнера, поэта мастеровитого, но напрочь лишённого поэтического слуха, Иванов работал с цитатой крайне продуктивно. Это была действительно стилистическая игра. Используя цитату, Иванов впитывал в себя судьбу её источника

Это звон бубенцов издалёка,
Это тройки широкий разбег,
Это чёрная музыка Блока
На сияющий падает снег.

Здесь переплетено всё: цитаты, имена, смыслы, Кусиков, Блок. Из этого переплетения рождается совсем другой стихотворный путь, и "чёрная музыка" становится скорее ивановской, чем блоковской. Да и ведь и блоковской цитаты на самом деле нет, хотя этим святым для русских писателей именем пронизана вся стихотворная ткань.

Последние книги Иванова - явление уникальное в русской поэзии. Такого "непоэтичного" поэта в русской литературе ещё не было. Весь мир перевернулся вокруг. Войны разрушили всё мировое устройство. "Душа" Иванова ответила на это скромным, но весьма циничным кульбитом. Разочаровавшись во всём, Иванов не устаёт лишь от поэтического слова. Всё больше его манере письма становится свойственна дневниковость. Не случайны в этом отношении названия последних двух книг "Дневник" и "Посмертный дневник", да и написанный раньше "Портрет без сходства" тоже тяготеет к запечатлению мгновения, чем к любованию им.

Мало кто в русской поэзии обходился без "звёзд". Готовый поэтический символ. Ничего не надо выдумывать. Посветили эти русские литературные звезды и музе Георгия Иванова. Однако свет их оказался холодным и губительным. Ещё в "Розах" Иванов писал о Пушкине:

И ничего не исправила,
Не помогла ничему,
Смутная чудная музыка,
Слышная только ему.

Музыка не помогла Пушкину, звёзды не помогли Георгию Иванову, и вообще никому из русских поэтов. Поэтому вполне логично, что поэт силой своего воображения отправляет звезду в болото. В этом болоте скоро умрут даже лягушки, и звезда останется лежать одна:

И лежишь на болотистом дне
Ты сиявшая мне в вышине.

Это падение и существование в глубине Иванов никак не комментирует. Анненский когда-то восклицал простодушно:

Там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой.

Иванов уже осознал, что никто ни по кому не тоскует. Проще говоря: что упало - то пропало.

Так Георгий Иванов навсегда расстается с романтическим ощущением мира. Впоследствии только редкие стихи, посвящённые супруге, поэтессе Ирине Одоевцевой, пропитаны некой лирической мягкостью. В остальном же в стихах Иванова царит жёсткость и отстранённость. Некоторые его пассажи многим режут ухо. Особо "тонко чувствующие люди" не могут простить ему строки:

И неслось светозарное пение
Над плескавшей в тумане рекой,
Обещая в блаженном успении
Отвратительный вечный покой.

Так Юрий Кублановский назвал эти строки "метафизической безвкусицей". Хотя, на мой взгляд, это одна из самых трагических и высокохудожественных поэтических мыслей. Слово "отвратительный" в данном контексте характеризует как раз не вечный покой, а лирического героя. Надо прочувствовать драму русского человека, для которого незадолго до смерти даже вечный покой кажется отвратительным. То есть его что-то отвратило от вечного покоя. Это упрёк не Богу, а миру. Упрёк и Западу и Востоку, упрёк самой цивилизации. Мысли эти Иванов озвучивает и в "Распаде атома". Но в стихах получилось короче и точнее.

Отдельно хочется сказать о "Посмертном дневнике". В извечной русской дуэли между поэтом и человеком за явным преимуществом победил поэт. Поэт фиксировал каждое мгновение приближения смерти человека и этим обессмертил его. В самых последних стихах Иванов умудряется ещё и поиронизировать над самим собой умирающим:

Воскресенье. Удушья прилив и отлив,
Стал я как-то не в меру бесстыдно болтлив.
Играючи поэт воспроизводит бессвязные болезненные бормотания:
Ку-ку-реку или бре-ке-ке?
Крыса в груди или жаба в руке?

И через несколько строк переходит на пронзительно человеческий и чуть банальный тон:

Бедный мой ангел, прощай и прости!..
Дальше с тобою мне не по пути.

Есть в "Посмертном дневнике" строки, которые замыкают жизненный круг Георгия Иванова. Уже чувствуя холод бездны, он вдруг рисует поразительной чистоты картину

Зимний День. Петербург. С Гумилёвым вдвоём,
Вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты,
Мы спокойно классически просто идём,
Как попарно когда-то ходили поэты.

Когда вдумываешься в эти строки, понимаешь, что так они и идут до сих пор, и только им одним известно, где кончается Нева, и где начинается Лета.

Tags: 

Project: 

Author: 

Год выпуска: 

2003

Выпуск: 

7