“Я озреваю стол - и вижу разных блюд

Цветник, поставленный узором.

Багряна ветчина, зелёны щи с желтком,

Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь - икра, и с голубым пером

Там щука пёстрая - прекрасны!”

Г. Р. Державин. Евгению. Жизнь Званская

“Нет, надо отказаться раз навсегда от иллюзии понять

и привести хоть в какой-нибудь порядок все эти

несовместимые и невероятно соединяющиеся вещи”.

Г. Газданов. История одного путешествия

Тема “Газданов и Гоголь” не относится к числу “популярных”: если исключить из рассмотрения единичные замечания (например, Маслов 1991), то можно констатировать её полную неразработанность. Данная работа, насколько нам известно, является первой по этой тематике.

Мы не ставили своей задачей исчерпывающий анализ всех мотивных аналогий данных произведений. Нас прежде всего интересовало рассмотрение двух образов: Петра Петровича Петуха (“Мёртвые души”) и Серёжи Свистунова (“История одного путешествия”); однако в работе мы касаемся и других мотивных аналогий.

Гастрономическая архитектура. Пётр Петрович оказывается не просто любителем вкусно поесть и даже не просто гурманом: наслаждение ему доставляет именно выстраивание сложнейшей и утончённейшей гастрономической композиции; при этом ему, как и любому художнику, необходима публика, ценители его высокого искусства (отсюда и радость незнакомым посетителям, которые принимаются, как самые дорогие гости). Приведём в качестве примера сцену, когда Пётр Петрович набрасывает контуры того, что должно было быть завтраком на скорую руку перед отъездом: “Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака, на завтрашний день, решительный обед… - Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щёки осетра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да ещё чего знаешь там этакого… Да чтобы с одного боку она, понимаешь, зарумянилась бы, а с другого пусти её полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки её так, чтобы рассыпaлась, чтобы всю её проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал её во рту - как снег бы растаяла” (Гоголь 1994, т. 5, с. 277). Но планы гастрономического шедевра не ограничены одной кулебякой; диспозиция гораздо сложнее: “Да сделай ты мне свиной сычуг. Положи в серёдку кусочек льду, чтобы он взбухнул хорошенько. Да чтобы к осетру обкладка, гарнир-то, гарнир-то чтобы был побогаче! Обложи его раками, да поджаренной маленькой рыбкой, да проложи фаршецом из снеточков, да подбавь мелкой сечки, хренку, да груздочков, да репушки, да морковки, да бобков, да нет ли ещё там какого коренья?” (Гоголь 1994, т. 5, с. 277). Совершенно сытый Чичиков после такого случайно подслушанного гастрономического фейерверка окончательно лишается сна.

У современного читателя может возникнуть ощущение гиперболической абсурдности такого описания, сближающее этот образ с гротескными героями Рабле; отчасти такое ощущение верно, но лишь отчасти: гоголевский гурман не столько гиперболичен, сколько шаржирован. Подобная читательская аберрация имеет простую причину: отсутствие ясного представления о гастрономической культуре того времени. Между тем гастрономия занимала исключительную роль в savoir-vivre (“искусство жить легко, весело, беззаботно (франц)) (Бабкин, Шендецов 1987, K-Z, с. 372) элиты XIX в. (Бальзак 1960, т. 18, с. 376-380; Стендаль 1978, т. 11, с. 133-134; Бликсен 1990; Мейвор 1999, с. 173-174; Лотман, Погосян 1995); приведём лишь один пример из незаконченного романа Стендаля “Федер”, действие которого относится к 1830-м гг.: “К одиннадцати часам утра он ехал на утренний приём к г-ну де Кюсси, чтобы получить у него пятнадцатиминутную аудиенцию и обсудить с этим великим художником меню обеда, который через три дня собирался устроить Буассо. Мы должны сделать ещё более тягостное признание: Федер нередко вставал в шесть часов утра и мчался на рынок, захватив с собой в кабриолете знаменитого повара, который под его руководством закупал для обедов в Вирофле поистине бесподобные вещи” (Стендаль 1978, т. 5, с. 361-362). Отметим также важную деталь: далеко не всегда устройство хорошего, т. е. доставляющего наслаждение и упрочающего статус устроителя, обеда определяется деньгами: “Устроить действительно хороший обед нелёгкая вещь, даже в Париже. Готовности сорить деньгами ещё недостаточно, и обед может не удаться даже в лучших кулинарных заведениях” (Стендаль 1978, т. 5, с. 366). Лишь соединение денег и воображения истинного “художника” или знатока позволяет надеяться на удачу.

Мучительные раздумья Серёжи Свистунова (на фоне гениальной импровизации Петра Петровича) в этом контексте теряют свою комическую окраску: перед нами человек искусства в сложнейшем процессе вдохновенного творческого поиска: “И тогда Серёжа убедился окончательно, что он должен был всецело принять на себя всю ответственность (за разработку меню для пикника. - В. Б.). Он вышел из дому, поехал в Булонский лес; и там, в тишине и зное, в лёгком шелесте листьев, перед ним впервые, как видение громадной и сверкающей архитектурной композиции, возник отчётливый и ясный план” (Газданов 1996, т. 1, с. 261). Попутно отметим очевидную аллюзию пушкинских “широкошумных дубров” (Пушкин 1962-1966, т. 3, с. 22) и через них - подтверждение высокого “поэтического” статуса Свистунова. Отметим здесь и оригинальность сравнения кулинарного плана с архитектурным.

ТЕЛЯТИНА И РАКИ. Мотив “телятины”, присутствует в обоих текстах. У Гоголя она становится своеобразной почти насильственной кульминацией обеда: “Чичиков съел чего-то чуть ли не двенадцать ломтей и думал: “Ну, теперь ничего не приберёт больше хозяин”. Не тут-то было: хозяин, не говоря ни слова, положил ему на тарелку хребтовую часть телёнка, жареного на вертеле, лучшую часть, какая ни была, с почками, да и какого телёнка!” (Гоголь 1994, т. 5, с. 273-274). Именно ради неё хозяин начинает уговаривать Чичикова и использует прибаутку про городничего.

Если у Гоголя телятина - это венец гастрономической архитектуры Петуха, то у Газданова она приобретает прямо противоположный статус “еды для гастрономических простецов / профанов”. Впервые она возникает при обсуждении меню пикника: “За две недели до пикника Вирджиния начала беспокоиться о провизии: что надо взять и в каком количестве. Володя стал спорить, говоря, что достаточно нескольких сандвичей. Николай настаивал на холодной телятине” (Газданов 1996, т. 1, с. 249). В этом фрагменте телятина пока никак не маркирована. Однако уже следующее её появление в тексте придаёт ей особую символическую роль; Николай беседует с гастрономическим гением Свистуновым: “Что же надо было взять с собой? Холодную телятину - как это предложил Николай в одном из телефонных разговоров с Серёжей? - Холодная телятина! - большей пошлости Серёжа не мог себе представить. - Холодная телятина? - сказал он, и Николай в трубку почувствовал Серёжино превосходство. - Mais, mon pauvre ami (Но, мой бедный друг), все берут холодную телятину, все: консьержки, и бакалейщики, и почтальоны, и прачки; миллионы людей едят холодную телятину” (Газданов 1996, т. 1, с. 261). Итак, холодная телятина (заметим, что Чичиков ел горячую) на глазах читателя превращается в символическую пищу толпы / плебса / массы. Еда, которую едят миллионы, противопоставлена еде, которую едят единицы, знатоки.

Важную роль в этом превращении продукта в символ играет приём тавтологического повтора: только в довольно кратком телефонном разговоре словосочетание “холодная телятина” повторено пять раз. Такое акцентированное повторение заставляет вспомнить о использовании аналогичного приёма и Гоголем: “Слышно было только, как раздавались его речи по двору: “…Молоки, икру, потроха и лещей в уху, а карасей - в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки (отметим речевое слияние “где жраки” - В. Б.)? раки, говорю, раки?!” И долго раздавалися всё - раки да раки” (Гоголь 1994, т. 5, с. 270-271). Слово “раки” повторено семикратно; газдановская “холодная телятина” - шестикратно.

КРИК И СВИСТ. Сравнение имён Петра Петровича Петуха и Серёжи Свистунова приводит к очевидному выводу: обе фамилии “говорящие” (или “кричащие и свистящие”). Образ “петуха”, наряду с иными мотивами, содержит мотив петушиного крика, имеющего сакральное значение: он прогоняет тьму и её создания и знаменует наступление нового дня. Мотив изгнания тьмы также присутствует в образе Петуха: именно к нему обращается Платонов с жизненно важным вопросом, как избавиться от гнетущей скуки (далее мы рассмотрим это подробнее).

Фамилия Свистунова отсылает к существительному “свист”. Возможно, свист здесь можно интерпретировать как атрибут “лёгкой жизни”, полной наслаждений: насвистывающий человек - человек лёгкий, радостный, несерьёзный, он не придавлен к земле тяжкими раздумьями, не сломлен жизненными невзгодами. Именно таков Свистунов (подробнее о его восприятии жизни мы будем говорить далее). Таким образом, оба имени связаны своей соотнесённостью со концептом звука.

Однако в образе Петуха кроме крика есть и другие звуковые обертоны: “Хозяин, как сел в своё, какое-то четырёхместное (кресло. - В. Б.), так тут же и заснул. Тучная собственность его превратилась в кузнецкий мех. Через открытый рот и носовые ноздри начала она издавать какие-то звуки, какие не бывают и в новой музыке. Тут было всё - и барабан, и флейта, и какой-то отрывистый звук, точно собачий лай. - Эк его насвистывает! - сказал Платонов” (Гоголь 1994, т. 5, с. 274). Отметим, во-первых, превращение обыкновенного послеобеденного сна и сопутствующего ему храпа в род концерта (ещё раз подчёркнутая связь с искусством), во-вторых, появление окказионализма “насвистывает”, который оказывается контекстуально связан не только с храпом, но и с отдыхом, наслаждением сном и т. п.

СКУКА И ТРАГЕДИЯ. Пётр Петрович обладает уникальным качеством: он владеет “рецептом весёлости” (а через него - и счастья). Именно поэтому Платонов (очередная “говорящая” фамилия, “оправданная” поиском мудрости и готовностью на путешествие ради этого поиска) обращается к Петуху с просьбой научить быть весёлым (читай: счастливым): “Научите меня быть так же весёлым, как вы. - Да от <чего> же скучать? помилуйте! - сказал хозяин. - Как отчего скучать? - оттого, что скучно. - Мало едите, вот и всё. Попробуйте-ка хорошенько пообедать. Ведь это в последнее время выдумали скуку. Прежде никто не скучал. - Да полно хвастать! Будто уж вы никогда не скучали? - Никогда! Да и не знаю, даже и времени нет для скучания. Поутру проснёшься - ведь нужно пить чай, и тут ведь приказчик, а тут и на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть, а тут и ужин, а после пришёл повар - заказывать нужно на завтра обед. Когда же скучать?” (Гоголь 1994, т. 5, с. 272). Отметим интересную перекличку / полемику с образом романтического разочарованного героя с его сплином и хандрой: с одной стороны, Пётр Петрович противопоставлен ему, как герой полный жизненной силой и никогда не испытывающий скуки; с другой же стороны, в своей погоне за кулинарными и иными наслаждениями он парадоксальным образом сближается с романтическим героем, так как “и жить торопится, и чувствовать спешит”.

Серёжа Свистунов столь же уникален: “…ему всегда было ясно, что и общественные вопросы, и искусство могут рассматриваться только как вещи второстепенные и несущественные. Главным же в его жизни, чему он никогда и ни при каких обстоятельствах не изменял, был вопрос о том, что, как и в каком количестве есть” (Газданов 1996, т. 1, с. 249-250). Заметим, что перед нами персонаж, уже испытавший “удары судьбы” (революционный хаос, эмиграция, нищета, жизнь в чужой стране), нисколько не изменившие его философской позиции: “И революция, и война, и заграница - всё это представляло для Серёжи сложную прелесть, смесь вкусов и запахов: запах сена и чуть-чуть подгоревшая полевая каша; удаляющаяся стрельба на окраине и холодное густое молоко с белым хлебом и сотовым мёдом; ночной десант с моря и утренняя ловля крабов, которых он варил на костре, и нежный их вкус, почти мечтательный, отличавшийся от вкуса раков тем, что он заключал в себе ещё влажную прелесть моря” (Газданов 1996, т. 1, с. 250). Его картина мира полностью лишена категории трагического; сходным образом в картине мира Пётра Петровича Петуха отсутствует категория скуки.

ОКРУГЛОСТЬ. Во внешности Пётра Петровича данный мотив подчёркнут и гротескно преувеличен: “…плавал проворно, кричал и хлопотал за всех человек, почти такой же меры в вышину, как и в толщину, круглый кругом, точный арбуз. По причине толщины, он уже не мог ни в каком случае потонуть… и если бы село к нему на спину ещё двое человек, он бы, как упрямый пузырь, остался с ними на верхушке воды…” (Гоголь 1994, т. 5, с. 268).Этот человек-арбуз однако вовсе не неуклюж: вспомним скорость, с которой он вперёд гостей достигает своего дома, переодевается и успевает встретить их на крыльце.

Во внешности Серёжи Свистунова этот мотив также очевиден: “У Серёжи была круглая голова, кожа розовая - как уши маленького поросёнка, по определению Вирджинии, - мечтательные чёрные глаза, очень широкая и высокая грудь и крепкое короткое тело” (Газданов 1996, т. 1, с. 250). Отметим, что если Газданов впрямую и не сравнивает Свистунова с шаром, то округлость / шарообразность присутствует почти во всех характеристиках: маленький поросёнок имеет округлую (бочкообразную) форму; широкая и высокая грудь в сочетании с коротким телом даёт картину очень развитого верха туловища и неразвитого низа, такую фигуру можно назвать круглой.

Мотив округлости, по-видимому, связан не только с гастрономическими излишествами персонажей; думается, его можно рассматривать также в связи с мотивом внутренней гармонии Петуха и Свистунова.

ГУЛЯНИЕ НА РЕКЕ. Пётр Петрович развлекает гостей не только с помощью кулинарии: после обеда он устраивает гуляние на лодках по озеру и реке; при этом сам хозяин “успел раздеться и выпрыгнуть в реку, где барахтался и шумел с полчаса с рыбаками” (Гоголь 1994, т. 5, с. 276).

Кульминация романа Газданова - пикник - также проводится на реке: вначале переплывают на лодках на остров, затем купаются, и лишь потом наслаждаются гастрономическим шедевром Свистунова. Совпадение мотивов очевидно.

ГИМНАЗИСТЫ. У Гоголя это мотив присутствует в полуофициальном представлении гостям отпрысков Петра Петровича: “Сыны мои, гимназисты. Приехали на праздники… Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив” (Гоголь 1994, т. 5, с. 271).

У Газданова данный мотив очевиден в сцене, когда Николай (отметим совпадение имён гоголевского гимназиста и газдановского героя, который также окончил гимназию) произносит длинную речь (мотив говорливости, до этого отсутствующий в образе Николая, но совпадающий с говорливостью Николаши Петуха), итогом которой становится приглашение Володи и Вирджинии на пикник: “У римских ораторов, как это известно всякому бывшему гимназисту, - Вирджиния дёрнула за рукав Володю, собиравшегося прервать брата…” (Газданов 1996, т. 1, с. 235).

Рассмотрим также несколько параллелей, не связанных напрямую с образами Петра Петровича Петуха и Серёжи Свистунова.

ПТИЦА ТРОЙКА. Данный образ - один из центральных в поэме - раскрывается в финальном лирическом отступлении 1-го тома “Мёртвых душ”. Рассмотрим группу мотивных аналогий, связанных с образом птицы тройки.

А) Сила и движенье. У Гоголя: “Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит…” (Гоголь 1994, т. 5, с. 225); “…что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях?” (Гоголь 1994, т. 5, с. 225) (курсив здесь и далее мой. - В. Б.).

У Газданова: “Какая загадочная вещь, какая страшная, непостижимая сила разлилась в морях и реках, вытянула из земли дубы и сосны - и где начало и смысл этого безвозвратного движения, этого воздуха, насыщенного тревогой, и этой глухой тяги внутри, немного ниже сердца?” (Газданов 1996, т. 1, с. 253).

Гоголевская “неведомая сила” (повторено два раза) соотносится с “непостижимой силой” у Газданова; двум риторическим вопросам у Гоголя (Что значит…? Что за…?) соответствуют два риторических вопроса у Газданова (Какая…? Где…?).

Б) Страх. Страх заметен уже в обеих приведённых цитатах из Гоголя: во-первых, ситуация неконтролируемого полёта на чьём-то крыле вызывает страх и напоминает кошмар; во-вторых, говорящее само за себя “наводящее ужас движенье”. Кроме этого у Гоголя: “…летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье…” (Гоголь 1994, т. 5, с. 225).

У Газданова данный мотив заметен, во-первых, в уже приведённой цитате (а) “страшная, непостижимая сила”; б) “этого воздуха, насыщенного тревогой”), во-вторых, в следующем фрагменте: “…и вот всё то же тревожное ощущение, точно улетают птицы” (Газданов 1996, т. 1, с. 253). Хотя “тревожное ощущение” не является страхом в буквальном смысле слова, но в данном контексте оно читается как слабая степень этого чувства.

В) Птица тройка - птицы. У Гоголя чудная птица тройка обладает не только качеством скорости, но и полёта: “Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху…” (Гоголь, с. 225-226). Кони метафорически уподобляются птицам, а быстрая езда - полёту.

У Газданова мы находим лишь мотив птиц / птицы, причём эти птицы улетают, т. е. перед нами движение мимо наблюдателя (как и у Гоголя): “…и вот всё то же тревожное ощущение, точно улетают птицы” (Газданов 1996, т. 1, с. 253); “Опять поднялся ветер, пролетел, как гигантская невидимая птица, и исчез” (Газданов 1996, т. 1, с. 253).

ПУТЕШЕСТВИЕ. Мотив этот является исключительно важным для обоих текстов. Мы не ставим себе задачу последовательного анализа данного мотива; нас интересовало прежде всего его присутствие в эпизодах, связанных с фигурой Петра Петровича Петуха. После того, как Петух погружается в свой послеобеденный заслуженный сон, между Чичиковым и Платоновым происходит интересный разговор; Платонов жалуется на скуку, Чичиков даёт ему совет: “Тут богатая мысль сверкнула в голове Чичикова, глаза его стали побольше. - Да вот прекрасное средство! - сказал он, глядя в глаза Платонову. - Какое? - Путешествие” (Гоголь 1994, т. 5, с. 275). В таком совете объединена и личная выгода Чичикова (возможность совместного путешествия и уменьшения дорожных затрат), и его убеждение в пользе наблюдений за “коловращеньем людей” (Гоголь 1994, т. 5, с. 282).

Тот же мотивный комплекс (скука и путешествие как средство от неё) мы наблюдаем у Газданова: “Надо странствовать, Володя. Надо уйти, меня всегда тянет, всю жизнь. Но я не могу, я свалюсь на первом переходе, у меня плохие лёгкие и никуда не годное сердце. Вот вы, Володя, другое дело. - Странствовать, - повторил теперь Володя. Он представил себе дорогу, поля, реки, города, бесконечные российские пространства, болото, леса, большаки и вот всё тоже тревожное ощущение, точно улетают птицы. - “Paris soir”! - закричал газетчик рядом с Володей; Володя посмотрел на него, не понимая. - Да, надо уезжать” (Газданов 1996, т. 1, с. 252-253). Володя - главный герой романа - находится в ситуации постоянного поиска / выбора; совет уважаемого им Александра Александровича оказывается реализован в финале романа.

Отметим здесь также приём, который условно можно назвать “падением на грешную землю”: мечтания Володи, полные высокого пафоса (эмигрант тоскует о Родине!), прерываются выкриком разносчика газет.

Этот приём искусно использовался и Гоголем, который, взяв высочайшую патетическую ноту, переходит от неё к смешной (по закону контраста) и банальной реплике; приведём самый известный пример: “…И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!.. - Держи, держи, дурак! - кричал Чичиков Селифану. - Вот я тебя палашом! - кричал скакавший навстречу фельдъегерь с усами в аршин” (Гоголь 1994, т. 5, с. 202). Аналогия очевидна.

НАПОЛЕОН. В поэме Гоголя мотив Наполеона (с ним отождествляют Чичикова в самых абсурдных слухах губернского города) выступает в пародийной смысловой среде.

У Газданова тот же мотив становится центральным в следующем фрагменте: “Больше всего мать Артура любила повторять знаменитый рассказ об офицере, прискакавшем с докладом к Наполеону, изложившем всё, что было нужно, и покачнувшемся в седле. - Vous etes blesse? - Non, Sire, je suis mort (Вы ранены? Нет, сударь, я мертв)…” (Газданов 1996, т. 1, с. 238-239). Кроме мотива Наполеона (в той же пародийной окраске, что и у Гоголя) здесь присутствует и мотив живого мертвеца, корреллирующий с центральным для поэмы Гоголя мотивом мёртвой души. Отметим также, что и в поэме, и в анекдоте вектор движения живого мертвеца / мёртвой души направлен к Наполеону (к quasi-Наполеону - в “Мёртвых душах”): Наполеон выступает как властитель не только живых, но и мёртвых.

Сопоставление поэмы Гоголя и романа Газданова вызвало эффект “смыслового резонанса” (Гаспаров 1993, с. 276): процесс текстуальной смысловой индукции (Гаспаров 1993, с. 291), как и ожидалось, привёл к притяжению новых смысловых компонентов. Думается, что более масштабный анализ интертекстуального диалога Газданова и Гоголя должен дать неожиданные и важные результаты.

ЛИТЕРАТУРА

Бабкин, Шендецов 1987 - Бабкин А. М., Шендецов В. В. Словарь иноязычных выражений и слов. 2-е изд., перераб. и доп. Л.: Наука, 1987.

Бальзак 1960 - Бальзак О. Собр. соч.: В 24 т. М.: Правда, 1960.

Бликсен 1990 - Бликсен К. Пир Бабетты // Бликсен К. Пир Бабетты: Рассказы. М.: Известия, 1990. С. 74-124.

Газданов 1996 - Газданов Г. Собр. соч.: В 3 т. М.: Согласие, 1996.

Гаспаров 1993 - Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе ХХ века. М.: Наука. Издательская фирма “Восточная литература”, 1993. 304 с.

Гоголь 1994 - Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. М.: Русская книга, 1994.

Лотман, Погосян 1995 - Лотман Ю. М., Погосян Е. А. “Лишь беззаботный гастроном прозванья мудрого достоин…” // Звезда. 1995. № 7. С. 108-130.

Маслов 1991 - Маслов А. Рецензия на книгу: Г. Газданов. Вечер у Клэр. М., 1990 // Волга. 1991. № 5. С. 179.

Мейвор 1999 - Мейвор Д. Граф Лев Николаевич Толстой. 1898-1910 // Новый мир. 1999. № 12. С. 163-179.

Пушкин 1962-1966 - Пушкин А. С. Полное собр. соч.: В 10 т. 3-е изд. М.: Издательство Академии Наук СССР, 1962-1966.

Стендаль 1978 - Стендаль. Собр. соч.: В 12 т. М.: Правда, 1978.